Три рассказа

Неправильная песня

Столы с поделками в угорском стиле начинались сразу за воротами музея-усадьбы «Старый Соймкут» и стояли по обе стороны дорожки. Почти не отклоняясь от вертикали, планировали крупные снежные хлопья. Неизвестные Константину девичьи голоса по радио обещали увезти в тундру, словно группа растерянных гурий неизвестно по какой причине вдруг принялась обхаживать посетителей заснеженной ярмарки. Народ песне кивал, но ходил вяло и покупал мало.

Молодой хант в малице скучал за голым столом в глубине ряда. На его непокрытой голове собирался снежок. Как артефакт чужого времени, на столе сиротливо лежал нож с тонкой резьбой на неровного желтоватого цвета рукоятке и таких же ножнах. Объемный, тщательно вырезанный рельеф изображал сцены охоты на морских и лесных зверей. Медленно двигавшийся вдоль рядов Константин замер напротив стола.

– Сколько? – спросил он.

Сам не знал, зачем спросил. Просто чтобы как-то постоять рядом, узнать, сколько может стоить такая красота. У Константина не было при себе никаких денег, кроме, разве что, какой-то совсем мелкой монеты. От досады он даже начал думать, как можно было бы объяснить жене такую покупку, но, осознав, что занимается бессмысленным делом, остановился.

– Пять! – отчего-то раздраженным голосом отозвался парень.

Видимо, Константин был далеко не первым спрашивающим. А может, отсутствие денег было написано у него на лице. Константин замялся.

– Почем нож продаешь? Пять? – раздался из-за спины уверенный мужской голос. – Я возьму.

Мужчина неторопливо продвинулся к столу, загородил его плечами в бараньем полушубке, единым разом вдохнул весь воздух. Пахнуло выкуренной сигаретой и сырой овчиной. Тут же из-за спины прорезался другой голос, женский.

– Зачем ты покупаешь? У тебя уже есть нож! Не бери!

– Нормально, – нараспев проговорил мужчина, – ты погляди, какой красавец.

– Не бери! – настаивала женщина.

– Что за кость? – поинтересовался мужчина у продавца, вытаскивая из кармана полушубка раздувшийся от денег кошелек.

– Мамонт. – Ответил парень.

– Ну, вот видишь, – обрадовался мужчина, – мамонт! А ты говоришь «не бери»! – и он подал продавцу хрусткую купюру.

Женщина фыркнула.

Константин отошел от стола и обернулся. Мужчина в полушубке вертел в руках нож, скреб ногтем рукоятку, теребил ремешок ножен. Женщина в пышной шубе и в расшитых бисером меховых сапожках недовольно дергала мужчину за рукав, что-то выговаривая ему. «Да ладно», – добродушно отмахивался мужчина.

Зависть в душе Константина успокаивалась в осознании того, что нож уже продан и нет нужды думать, у кого бы по-быстрому одолжиться деньгами. Шанс встретить здесь кого-то из сослуживцев со свободными пятью тысячами был минимальным. К тому же суета с деньгами сейчас надломила бы тонкую красоту момента. Под порхающими хлопьями снега все было спокойным и мирным, и Константин тянул минуты бездумного удовольствия. Хант-продавец убрал деньги, подхватил свою сумку и быстрым шагом удалился.

Понаблюдав, как нож спрятался в кармане полушубка, Константин отправился гулять дальше. Рассеянно глядя по сторонам, дошел до конца дорожки, развернулся и не спеша побрел обратно. Откуда-то слева послышались нестройные звуки гармони.

Несколько мужчин в малицах свободной группой стояли вокруг одного, сидящего на скамейке: гармонь на левом колене, глаза прикрыты, жесткие движения рук, растягивающих меха, узловатые коричневые пальцы. Откинувшись назад и притопывая ногой, музыкант пел на незнакомом языке. Звучание языка, мелодия, ритмика песни накачивали невидимый пузырь какой-то внутренней онемелости, отрешенности, охватывавший стол, скамейку, музыканта, людей вокруг, и раздувавшийся дальше. У этого события не было ни места, ни времени, оно возникло и существовало само по себе, помимо людей и описаний. Хотелось стоять здесь, замереть, слушать. Снег, падающий уже плотнее, чем полчаса назад, опускался на непокрытые головы хантов, на плечи их малиц, пухом закрывал столы.

– Что он поет-то? – ворвался в картину уже знакомый Константину мужской голос. Удачливый обладаталь ножа и его спутница тоже подошли на звуки песни.

– Неправильно он поет! – женский голос выдавал раздражение. Похоже, обладательнице меховых сапожек здесь не нравилось.

– Да ладно тебе, Зин, что он поет-то? Ну интересно же, глянь, как гармошку тискает. Ты же понимаешь?

– Он поет, – недовольно начала переводить женщина, наклонив голову к уху мужчины, – что он пошел на охоту и добыл лебедя для любимой жены, чтобы жена сшила себе шубку с лебяжьей подкладкой. Чтобы его жене было тепло зимой и она была самая красивая. Он поднял убитого лебедя и хотел идти, а второй лебедь не хотел улетать и все кружил в вышине, и звал своего товарища. Ему жалко второго лебедя, как он плачет и тоскует по убитому. Он говорит лебедю: «Не летай здесь, не плачь, живи дальше». Он поет, что где-то ходит и его охотник. Ждет его, как он ждал лебедя. Он говорит жене: «Когда-нибудь охотник придет за мной. Ты тогда не плачь обо мне долго, моя любимая. Поплачь немного и найди себе хорошего мужа, чтобы он заботился о тебе. Только вспоминай меня иногда. Я добыл для тебя лебедя. Я пел для тебя.»

Лебедь летал кругами и видел охотника, за которым следил другой охотник; у всего был свой охотник, и каждый охотник играл на гармошке и пел для кого-то еще.

– Ишь ты, – хмыкнул мужчина, – какие слова.

– Неправильная песня, – настаивала женщина.

– Почему? – удивился мужчина.

– Это Яков Полозков. Полозковы в пойме живут, там нет лебедей. Он ни разу лебедя не добыл. Это все знают. Никудышный охотник. И жены у него нет. Только и знает, что на гармони играть. И друзья у него такие же.

– Ну и что, песня же хорошая.

– Неправильно он поет! – горячилась женщина, – Неправду поет!

Потом вдруг с подозрением остановилась.

– А что, если я умру, ты не станешь горевать?

– Почему не стану? Стану. Конечно, стану! Погорюю месяцок, потом полечу новую жену искать! – Мужчина засмеялся своей шутке.

– И я по тебе не стану! – Женщина в расшитых сапожках хлопнула его варежкой по плечу. – Даже месяца не буду ждать!

– Да ладно тебе, Зин! Что ты сегодня такая злая? – Мужчина приобнял спутницу за плечи. Женщина фыркнула, но подалась, и они пошли к выходу.

Туда же направился и Константин. Торговля полностью свернулась, продавцы паковали свой товар и расходились. Посетители разбредались кто куда. Музыкант убрал гармонь и теперь сидел, сложив неподвижные руки на коленях. Группа хантов как будто чего-то ждала – с непокрытыми головами, невозмутимая, заносимая снегом. Невидимый пузырь немоты по-прежнему окружал это место, изолируя его от домиков и навесов музея, и даже стал еще плотнее.

На поверхность памяти всплыли слова, присутствие которых каким-то непонятным образом оправдывало саднящее беспокойство, вызванное песней о лебеде. «Если со мной вдруг случится беда», – замурлыкал Константин, – «Грустную землю не меряй шагами».

Точно. У них дома была такая пластинка. В детстве он гонял ее много раз. У них еще был проигрыватель: белый, с откидывающейся крышкой, а в ней – динамик. К родителям собирались гости, и все они танцевали. Почему-то вспомнились детские ощущения от взрослого веселья, запахи сигарет, еды. Прошлое сегодня пришло мягким и легким. Может быть, тогда тоже была зима. Уже не вспомнить.

«Знай, что сердце мое ты отыщешь всегда», – песня продолжала вертеться в голове. – «Там за облаками, там за облаками, там, там-тарам-там-тарам».

Снег летел все плотнее. Становилось невозможным разобрать, что происходит в паре метров вокруг. Горизонт стал близким, небо – низким, цвета – обморочными, слова – лишними.

В Соймкуте иногда бывает такой снег, что непонятно, в каком направлении он падает. Идешь, и непонятно, где идешь, и что это за место такое. Снежные хлопья, понятное дело, падают сверху вниз, но если отвлечься, задуматься, то может показаться, что снег летит сразу в двух направлениях: часть его с земли поднимается наверх, а часть – спускается вниз, и пространство между небом и землей заполнено летящими навстречу друг-другу снежинками.

За шевелящейся стеной снега Константин видел перекрытую часть дороги: стояли автобус, скорая и машина дорожной службы. Другие машины раздраженно объезжали этот участок, некоторые сигналили. На тротуаре напротив скопились люди. Низкие голоса звучали как в вату. Проходя мимо, Константин повернул голову, но ничего не разглядел – летящие один за одним крупные хлопья искажали очертания предметов. Вскоре Константина обогнали две женщины, обсуждавшие происшествие.

– Ужас какой, – говорила одна, понизив голос. – Мозги прямо на дорогу!

– Как он разогнал-то автобус свой? Тут от остановки всего ничего! – вторила ей другая.

– Она в нашем здании работала, на первом этаже.

– Водителя посадят, наверное.

Снег валил большими, мягкими кусками. Земля и небо, две вечные старухи, укрывали друг-друга белым цветом любви и смерти.

Кольцо с сапфиром

Зеленое на просвет и очень мокрое, море пахло йодистой свежестью. Песчаные крабы с глазами на палочках боком бежали за пенистой волной, потом от волны, потом опять за волной, потом обратно. Так они и бегали туда-сюда, когда утомленный океанским сверканием Константин дремал на одном из двух когда-то крашеных белым, а теперь облупившихся деревянных шезлонгов, предусмотрительно поставленных в тени двух наклонно растущих пальм. Очнулся Константин от легкого поскрипывания песка.

– Доброе утро, я вам не помешал? – раздался рядом вежливый голос.

– Здравствуйте, – отозвался Константин, поворачивая голову. Высокий, очень смуглый мужчина в длинной мятой рубахе до щиколоток и легкой мусульманской шапочке на коротко стриженых седеющих волосах сидел на соседнем шезлонге.

– Меня зовут Ахмет. У меня бизнес в этом отеле. Я содержу ювелирный магазин, – продолжил мучина. – Я видел, вы с супругой заходили туда, но ничего не купили. Вам ничего не понравилось?

Константин помнил эту лавку: ветхий сарайчик, доверху забитый кольцами, серьгами, кулонами, браслетами и другими штучками – скучными, без фантазии.

– Нет.

– Может быть, вы хотели бы что-то особенное? Если вы скажете, что вам хочется, я могу это изготовить. Я – ювелир, и мой отец был ювелиром, и отец отца. И мой сын, я надеюсь, станет ювелиром. А младший сын, – с гордостью добавил мужчина, – изучает Книгу, собирается в паломничество и станет муфтием.

– Не знаю, – покачал головой Константин и добавил, в надежде прекратить разговор. – Может быть, потом?

– Не хотите посмотреть камни? – спросил мужчина. – Если вам понравится, я могу сделать для них оправу.

«Не отстанет», – вздохнул про себя Константин, смиряясь и кивая.

Ювелир задрал свою рубашку от колен вверх и вынул из карманов мягких брюк несколько свернутых из газеты пакетиков.

– Вот, – негромко говорил он, разворачивая пакетики, – Вот. Это рубины, это сапфиры. Здесь – аквамарины, аметисты, голубые опалы. Эти – дешево.

Константин замер. Перед ним на нечистом песке между двумя потертыми шезлонгами на мятых газетных клочках горстями лежали сокровища Али-Бабы. Ювелир терпеливо ждал. «Этого не может быть,» – думал Константин. – «Не может такого быть.»

– У меня есть камни большего размера, но я их с собой не ношу. Боюсь потерять, они очень дорогие.

– Очень красиво, – Константин не верил глазам.

– Да, это неплохие камни, – отозвался ювелир. – Некоторые я еще не нагревал. Они другого оттенка, чем нагретые. Встречаются любители сырых камней, знаете ли. Есть неограненые камни, если вы любите так.

– А вот этот, это что? – Константин ткнул пальцем в буро-розовый кабошон величиной с ноготь. По выпуклой спинке камня скользила восьмилучевая звездочка.

– У вас хороший вкус, – похвалил ювелир. – Это розовый звездчатый сапфир. Довольно редкий камень. Если хотите, я могу вставить его в кольцо или в подвеску. Для вашей жены, например. Заходите сегодня с супругой после четырех часов, подберем вам что-нибудь интересное.

Константин осторожно прикоснулся к горке сапфиров, потом покатал пальцем некрупные рубины. Покачал головой. Поднял глаза на ювелира. Тот сидел немного сгорбившись, уйдя в себя. Дунул ветер. Ювелир очнулся, потянулся к камням и начал сворачивать свои газетные кулечки.

– Вот здесь, на этом месте я однажды встретил его, – сказал ювелир, ни к кому не обращаясь, а как бы просто рассказывая свою историю ветру и пальмам. – Я думаю, это был он, но – откуда мне знать?

– Торговля не шла, туристов не было. Я вышел погулять по берегу. Здесь, на вашем месте сидел незнакомый мне человек. Он не выглядел туристом, но и не местный. Странное лицо. Он спросил меня, не хочу ли я купить камень. Я иногда покупаю камни у людей. Это не вполне легально, но здесь они везде под ногами. – Ювелир развел руками. – Мы небогаты, но мы живем на драгоценных камнях.

– Незнакомец спросил, покупаю ли я камни. Я не знал, кто он такой, может быть, он из налогового управления, и я ответил, что на все воля Всевышнего. Он засмеялся и спросил, что мне известно о Его воле? Я ответил, что я не богослов. Возможно, мой сын станет муфтием, будет знать и сможет говорить о Его воле. Тогда незнакомец спросил, хочу ли я послушать правдивую историю о воле Всевышнего. Почему не послушать правдивую историю? – подумал я и согласился. Я подошел к нему и сел вот сюда. – Ювелир погладил ладонью шезлонг, на котором сидел. Замолчал.

Море размеренно шумело, накатывалось на песок. Крабики с выпученными глазами бегали за волной и обратно.

– Незнакомец сказал, что было время, когда он исполнял волю Всевышнего. Я сразу подумал, что это должно быть сумасшедший, или радикал, или то и другое вместе. Он увидел мое колебание и уверил меня, что он не имеет ничего общего с политикой. «Мне незачем,» – сказал он. – «Я избываю собственную вину и мне нет смысла связываться с чужой,» – сказал он. Я тогда не понял. Сейчас, чем больше я думаю об этом, тем больше нахожу смысла в его словах. 

«Рай был сотворен для всех, и для людей тоже,» – сказал незнакомец. – «Войти в него легко, никто не закрывал его ворот, их невозможно закрыть. Входи, на здоровье. Люди просто забыли, как это сделать. Эта ненормальная свобода воли работает только тогда, когда скрыты последствия выбора. Свобода воли – это не дар, это необходимость. Нельзя иметь ограниченное тело и неограниченное знание. Поэтому все, что имеет тело, не обладает знанием будущего и не видит последствий поступков. Понятно?» – спросил он меня. Я осторожно кивнул. – «А если неизвестно,» – продолжил он, – «что к чему ведет, ошибиться проще простого. Вот люди и ошибаются. Все мы ошибаемся,» – сказал он, секунду поразмыслив.

Я, немного оробев, спросил у него, что же он делал для Всевышнего? «Помогал,» – просто ответил незнакомец. «Мы-то знали, где рай, мы знали дорогу туда. И мы сочувствовали людям. Поэтому, когда их дела стали плохи и они заблудились окончательно, я взялся им показать, как вернуться. Я рассказал им все: как себя вести, что делать, я все объяснил. Кто-то понял, как это всегда бывает, кто-то – нет. Я попросил тех, кто понял, рассказать другим. Поскольку каждый из них говорил своими словами, они очень скоро разбились на группы и начали враждовать. Потом – убивать друг-друга из-за разных версий одного и того же. Я пришел к ним еще раз, попросил понявших меня держаться вместе. Тогда другие взревновали и обратились против тех, кто понял. Их обвинили в попытке узурпировать общее благо. Я вмешался, чтобы их защитить. Меня обвинили в поддержке преступников и бросили на меня войска. Конечно, я был не один. Что мне было делать? Я хотел уйти, меня догоняли. Я защищался. Мне повредили ногу. Все было очень-очень плохо. Когда они откатились, я плакал. Я же хотел им помочь найти дорогу в рай, а принес рознь и ненависть. Но и они мне отомстили. Про меня теперь рассказывают, что я пытался захватить небеса и восстал против Всевышнего. А как ты против него восстанешь? Это как восстать против ветра, или вот,» – незнакомец махнул рукой, – «против океана, против земли, законов природы. Как ты это сделаешь? Ничего я не восставал. Это все выдумки. Да и рай, зачем его захватывать? Он открыт для всех, всегда готов. Теперь я никому ничего не рассказываю. Меня у вас не любят и не верят мне. Я иногда прихожу и смотрю на вас. Несколько раз меня пытались убить. Тысячелетия проходят, а вы все там же.»

– Я не знал, что сказать, – продолжал ювелир, – и потому молчал. Я боялся встретиться с ним глазами. Он понял это и улыбнулся. Сказал, что, похоже, его рассказ лишен для меня смысла. Может быть и так, я же не богослов. Я простой человек. Потом незнакомец пошарил под шезлонгом и вытащил из песка огромный сапфир. С мою ладонь. – Ювелир показал сухую ладонь. – Он спросил, сколько я дам за такой камень и предложил посмотреть поближе. Сказал, этот сапфир когда-то был на его одежде. Я убрал руки за спину и сказал, что я беден и не смогу купить это. Я просто испугался. Это было невозможно дорого и я не смог бы это сбыть. Я бы боялся за свою жизнь. Он понял это, я увидел это по его глазам. Тогда он поднялся с вашего места, сильный, высокого роста, и зашвырнул камень далеко в воду. Вон туда. Где-то там, на дне лежит огромный сапфир. И пусть лежит. А незнакомец ушел. Пошел вдоль берега к соседнему отелю, я скоро потерял его из виду за пальмами. Он прихрамывал на левую ногу. Когда он скрылся, я бросился на песок и перерыл все под шезлонгами. Конечно, я ничего не нашел. – Ювелир часто покивал головой. – Камень с его одежды! Хотел бы я поглядеть на его одежду!

– Когда я издалека увидел вас, я подумал, что это он вернулся. Я хотел подойти, спросить о чем-нибудь. Знаете, он не показался мне лжецом. А потом я увидел, что это вы. Вот почему я вам рассказываю эту историю. Я подумал: вы все-равно не поверите. А потом – вы турист, скоро уедете. Здесь я это рассказать никому не могу. Вы придете после четырех сегодня? Я для вас все приготовлю. Дешевле, чем в магазине.

В обед Константин, удивляясь собственым словам, пересказал историю жене. Недоверчивые, они пришли в ювелирную лавку к четырем часам. Ювелир угостил их кофе и показал им драгоценные камни. Как и утром, он раскрыл несколько помятых газетных пакетиков, но на этот раз извлек их из ящика стола. Потом они долго обсуждали оттенки цвета. В тени было прохладно, в щелястых стенах сарайчика посвистывал океанский бриз. Константин с женой выбрали густого цвета сапфир и заказали кольцо с ним. Звездчатый розовый сапфир, тоже в кольце, наметили в подарок сыну на день рождения. Обрадованный ювелир подарил им большой аметист и предложил сделать под него еще одно кольцо. Про историю на пляже он больше не упоминал.

Рассказывая мне об этом, Константин показывал, как бегали по песку пучеглазые крабики, где сидел ювелир, как лежали газетные кулечки с камнями. На пальце его жены было простое кольцо с сапфиром такой глубокой синевы и такого размера, что все принимали его за пластмассу.

Черное молоко

В тот день утром у меня был сложный разговор о милосердии. Сложный для меня. Для моего собеседника этот разговор, по-видимому, был прост и пресен как дистилированная вода. Мой собеседник (его имя здесь несущественно, ибо таких людей много) отнесся к разговору поверхностно, как к чужому делу, и огорчил меня набором почерпнутых из чужих книг фраз. Я говорю «из чужих книг» по причине того отсутствующего тона, с которым опровергались мои аргументы. И еще по причине высомерной складки губ, не покидавшей его лицо во время разговора. С такими губами не говорят собственных мыслей. Своя мысль всегда сложна, в ней слишом много противоречивого опыта и размышлений. Излагая свое, неизбежно уменьшаешь глубину и притупляешь остроту чувств беспомощным словом, испытываешь потрясение от осознания пропасти между тем, что должно быть сказано, и что получилось. Губы, ворота слов, из которых слова выходят вереницей, как плывут в тумане над дорогой желтые фонари, всегда дрогнут, подойдя к противоречию.

Я говорил о том, что у живущих перед Создателем не может быть вины. Это легко принять, ведь Создатель, создав все, не создавал зла. А раз так, то он не создал отличия добра от зла, не создал правил их различения. А значит, он не станет никого судить. Судить, говорил я,  можно только за то, что установлено тобой. Другими словами, чтобы судить, нужно установить правила. Опираться на мнения сторон невозможно, ибо разрешить эти мнения – это и есть суд. А своих правил о зле у Создателя быть не должно, так как, тут я повторился, он не создавал зла. То же, что мы называем злом, порождено тремя грехами – гордыней, алчностью и унынием, изнанкой гордыни.

Говоря о гордыне, я не без интереса поглядывал на губы моего собеседника. Но они не дрогнули. Печать высокомерия не покинула их и тогда, когда он объявил меня спасителем убийц и развратников. Ведь если они избегут высшего суда, то уклонившись от ненадежного человеческого судилища, они не понесут кары и не испытают горечи расплаты за их вину. Я помню, я тогда сказал, что вина рождается из греха, и что лучше думать как устранить причины греха, чем выискивать вину для тех, кто не может совладать с ним. Тогда он второй раз указал мне, что, говоря так, я освобождаю виновных от кары. Что я мог возразить ему? Что, настаивая на вине, он должен отчетливо знать, где лежит зло? И что настаивая на понимании зла он слишком настойчиво указывает на свое хорошее знакомство с ним? Я не стал об этом говорить. Это только ожесточило бы очертания его губ. А кто я такой, чтобы своими словами усиливать грехи в мире, где и без меня есть кому сложить костер  под живым существом и поднести спичку?

Вечером того же дня я был приглашен на день рождения, где, под влиянием алкоголя и общего возбуждения, оговорился. Я расскажу про эту оговорку подробнее, она того заслуживает.

Гостеприимность хозяйки и виновницы торжества превосходила мои возможности: я съел и выпил больше, чем рассчитывал, и гораздо больше, чем это было бы полезно. Разгоряченный выпитым и размягченный дружественной атмосферой, на вопрос, чем лучше будет согреться после зимней прогулки, я ответил «белый хлеб с сыром, сгущеный чай и черное молоко». Моя оговорка вызвала смех, и я поправился: конечно же, черный чай и сгущеное молоко. И забыл об этом. Право же, эта оговорка была невинной и помнить о ней не было никакой необходимости. Однако, уже очень скоро она стала правдой.

При общем прощании мне было предложено на минуту задержаться в квартире, что я и сделал. Затем, когда гости все ушли, я был приглашен на кухню и усажен на стул за маленьким столиком. На этот покрытый клеенчатой скатертью стол хозяйка выставила высокую бутылку зеленого стекла, открыла ее и разлила маслянистую темную жидкость по рюмкам. «Попробуйте», – сказала хозяйка. Я никогда еще не встречал напитка такого света и такой консистенции и потому поинтересовался, что это. Напиток был гуще портвейна или хереса, напоминал выдержаный портер, а цвет его был не похож ни на что мне знакомое. «Это черное молоко!» – засмеялась хозяйка. Мы звякнули рюмками, пожелали друг другу здравствовать, и отпили.

«Это ключ, он один для всех, но подходит не всем,» – сказала хозяйка, когда я перекатывал во рту напиток, описать вкус которого я, пожалуй, не возьмусь. Там были и горечь, и сладость, и ожидание, и насыщение, и много другого, состарившего меня на годы. Я показался себе старше, как если бы нежному еще телу дали опыт Экклезиаста, но оставили память о вчерашних шалостях. «Ключ от чего?» – спросил я. «От дома,» – ответила хозяйка. Ее ответ взволновал меня. Я не спрашивал ключей, я уже научен бояться открывающихся тайн, мне они не к чему. Даже те тайны, что живут во мне, уже слишком велики для меня. Видя мое колебание, хозяйка молчала и только испытующе глядела мне в глаза. И тогда что-то внутри толкнуло меня в сердце, я отхлебнул еще и заговорил о реальности.

Я сказал, что в сознании нет объектов, которых не было бы перед этим в ощущениях. Но как быть со снами, опыт которых опрокидывает рельность бодрствования? Возможно, сон, это неконтролируемые вспышки пережитого опыта, иногда объединенные в последовательность. Это делает сны реальными. Собраные в последовательность ощущения, или переживания, это реальность, пусть даже во сне. Дело не в самих ощущениях, а в их комбинациях. Сами по себе ощущения это кирпичики, из которых все составлено. Перестановка ощущений порождает и сон, и вообще все, что угодно. Зачем я сказал все это? Возможно, в то мгновение мне показалось, что возможен другой мир, где возможно избежать обид и обвинений, где доступно счастье без ценника на нем.

Хозяйка внимательно слушала, кивала, а потом спросила, какова моя реальность. Я заплакал в душе, потому что чувствую себя всюду только гостем, всегда в уголке комнаты, всегда на хлипком стульчике за шатким столом. Но вслух я сказал, что реальность трудноуловима. Она всегда ускользает. Хозяйка кивала. Потом она рассказала о вещах, слишком странных, чтобы в них поверить.

Реальность создается желанием, сказала она. Мир бесконечен, но он один для всех, как для слонов, так и для муравьев. Даже гигантские солнца живут в одном с нами мире. Но его бесконечность содержит неограниченное число реальностей. Наша реальность, тут она замолчала, а потом повторила с нажимом: наша реальность осталась прежней, как и эпохи назад. Нас не изгоняли из рая, наша мать всегда оставалась там. Она создает детей, отражая лунный свет своей кожей, она кормит их своим черным молоком. Ее дети наследуют рай, стоит пожелать. Как будто что-то опасное коснулось моего сознания, но тут же улетучилось. В ее голосе не было ни настойчивости, ни угрозы. Мне хотелось верить ей.

С этими словами она проводила меня до двери. Если я почувствую потребность, сказала она напоследок, я могу заказать черное молоко через Интернет. Там оно продается как р-продукт. Выйдя в морозную ночь, я видел луну в ауре мерцающего света, видел огни города, видел редких в такой час прохожих. Я думал, что значит «р» в названии «р-продукт». Революционный? Рекреационный? Родной? Я никак не мог поверить в рассказанное мне, а возможности найти этому хоть какое-то подтверждение я не видел. В голове назревали вопросы и ответы пока неизвестного мне содержания.

Возможно, я слишком долго находился на холоде и потому заболел. Я пришел домой и через несколько часов почувствовал жар. Я плохо помню дальнейшее. Мне кажется, я открывал браузер и искал там р-продукт. Через два часа пришли двое, мужчина и женщина, я не знаю, кто открыл им дверь. Они были в спецовках, как у коммунальных служб, но на спинах у них были нарисованы кубы. Я такие чертил на уроках черчения. На одной грани было написано «сук», на другой грани стояло «ин». Я вспомнил, что на ком-то видел майку с кубом и математически записанным «сук в третьей степени». А еще у кого-то был пристегнут к лацкану значок в виде кубика. В голове стали быстро возникать виденные мною в разных местах изображения и упоминания куба, на которые я раньше не обращал внимания. Кофейня «Черный куб», литературное объединение «Куб друзей». В тот момент я еще не понимал, к чему это.

Двое, вошедшие без ключа и принесшие мне р-продукт, оставили мне пластмассовое синенькое ведерко с желтой крышкой. У меня было такое в детстве. Сказали, когда придет пора сдавать, мне нужно будет связаться с ними. Потом, мне кажется, я был не один. Она казалась мне отражением кого-то другого и я недоверчиво трогал рукой ее лунное тело. Под утро я увидел массивные ворота, далеко, их верхний край скрывался в облаках. Дойдя, я понимал, что это двери. И я останавливался в растерянности – я не был уверен, что мне нужно войти. Двери открывались, выпуская на меня бесконечные караваны неизвестнных мне мерцающих существ. Я читал по ним историю земли. Я вспоминаю вид на город сверху. Вероятно, я видел это в бреду. Еще я припоминаю себя в обстоятельствах, которые я затрудняюсь назвать иначе как странными и о которых лучше умолчать. Мне казалось, прошли годы.

Потом я стал осознавать в себя, вышел на работу. Оказалось, меня не было там всего день. На вопрос о причине прогула я сослался на внезапное сильное недомогание, что было правдой. Вернувшись в привычное окружение, я понял, что мои интересы сместились. Мне открылись странные вещи, я изменился. Я не могу сказать, что мой новый образ жизни одобряем в обществе, но я не чувствую вины. И я не причиняю зла. Просто мир приобрел другие точки равновесия. Я сдаю р-продукт. Многократно исполненный мною процесс заполнения ведерка еще некоторое время назад я посчитал бы сколь интригующим, столь и отвратительным, но он функционален. Во мне и таких как я течет черное молоко нашей матери, мы ее дети и ее отражения.

По прошествии времени я надеюсь, что милосердие нашего Создателя действительно беспредельно. Мир, созданный им, гармоничен и прост. Все, не избегающее правил, не имеет греха. Я не должен быть судим за то, что создан таким. В конце концов, наша мать не ела того яблока – ни гордыни, ни алчности у нас нет.