Михайловна
К вечеру Федька таращил глаза, перебегая из одного тёмного закоулка в другой. Благо в мазанке Михайловны их было немерено. Алька закрывала медицинский атлас и отслеживала перемещения. Особенно любил домовой стукать за печкой, хоть как он это делал — непонятно. Печка — массивной частью, почти Иванушки-дурачка печью из сказок, прилеплена намертво к стене. И где там шебуршаться — не ясно.
Михайловна, перекрестившись, наливала Федьке молоко в крышку из-под банки, где торжественно значилось: «Икра трески» и выходила на порог дома, завалившегося набекрень. Смотрела на закат. Яблони тихо роняли лепестки белого цвета и запах, который сумеречно радостно накрывал двор и забор разбитый, и часть улицы с разобранной почти полностью брусчаткой. Она думала, что Пасха поздняя и Радоница вот, на днях. А тесто у неё не замешано. Куличи пасхальные с изюмом и посыпкой да и яйца, свяченые в Никольском храме, всё съели да раздала она. Надо бы поминального испечь. Руки же разболелись. Да и Федька не в духе последнее время — муку с гречкой смешал. Надо лампадку зажечь, да масло закончилось, а купить-то забыла. Ещё квартирантке обещала. Что обещала Альке никак не вспомнится. Ну, да ладно.
Рано утром, когда петух соседский ещё и не запел, хозяйка уже ходила по кухоньке. Чайник пытался хрипло свистеть, но не выходило, словно давился, булькал придушенно. Алька ещё спала. В больницу рядышком добежать. И Михайловна старалась сильно не шуметь. Случайно, порывшись в поисках чая из Шри Ланки, который как-то передали племянники из Москвы, она нашарила в углу буфета пакет. Вытащила на свет божий, а там мука. Когда она его задвинула и забыла — вспомнить никак не могла. Ну и хорошо. Всё-таки будет с чем на кладбище пойти. Ещё конфет собрала, вот и будет не стыдно перед людьми. Будет чем помянуть.
Алька примчалась вовремя, до того, как главврач докурил сигарету и собирался входить в массивные двери больницы. Уже дверь открывал, а тут и санитарка, почти прижавшись джинсовым боком к нему, ужом проскользнула в холод помещения. И её — Здрррасте, Степан Иваныч, утонуло возле хирургических палат.
Здание больницы — мощное, из старых торговых складов дореволюционных переоборудованное, так и красовалось красным кирпичом да арочными узкими окнами на окраине города. Длинным коридором оно тянулось внутри по отсутствующему полу, как и мазанка Михайловны. Так, на земле утрамбованной, и стояла больница, пережив все плохие и хорошие события, которые то накатывали на город, то неожиданно странным образом исчезали. Палаты выстроились с одной и другой стороны коридора, умудрившись впустить весь сонм больных и малое количество медицинского персонала. Здесь равное количество дверей принадлежало терапии, хирургии, лаборатории, рентген.отделению, операционной, неврологии, всему, что положено находиться в больничном солидном здании.
Сюда привозили на скорой, шли своим ходом, приезжали машинами. Вокруг больницы даже и двора как такового не было. Ни забора, ни опознавательных знаков, ни парковок. Она являла собой цитадельный вид или скорее даже монастырский, одиноким отрешённым островом вросла в эту землю и не собиралась никому из жителей города показывать беды, скорби, борьбу за жизни, надежды — если вы не сопричастны таинству медицинскому, не больны, не родственники больного, не лечащий персонал, зачем вам эта тайная странная жизнь. Клумбы с цветами, украшавшие территорию прибольничную, напоминали больше подступы к охраняемому объекту. Сверхсерьёзному. А как же — ангелы там взлетали. То Хранители жизни, то Ангелы смерти.
Михайловну привезли на скорой. И вроде ничего не было. На кладбище, возле могилы Петровича незабвенного, она словно видеть перестала, узелок платка тёмно-синего сжал шею смертельно — дышать нечем. Сняла его, но никак не могла нащупать корзинку с куличами и конфетами. Вроде полегчало, но потом завалилась на бок и всё. Очнулась уже на кровати в реанимации, куда её торжественно внесли и положили вместе с корзинкой.
Алька в белом халате и серых медицинских брюках примостилась на краю кровати и внимательно слушала, что говорит главврач Элеоноре Павловне, заведующей реанимацией. Затем они вышли, а Михайловна потянула простынь, которой её прикрыли, и зашептала. На самом деле ей казалось, что говорит она очень громко и даже стеснялась, что почти кричит. Но Алька её так плохо слышит. Даже наклонилась, чтобы разобрать, чего хочет хозяйка. Вот беда. А хотела она, чтобы ей из дома принесли ночнушку, ту, в васильках, которую на стуле положила. И халат тёплый с унтами — больно холодно в больнице. Да уж раз такая незадача случилась, пусть Алька раздаст всем поминальное из корзинки. И не забудь молока, как домой появишься, Федьке налить-то.
Михайловна вроде не тяжёлый пациент, но решили положить в реанимацию, думала Алька, в терапии сейчас всё занято, а здесь, как раз никого нет и тихо, спокойно. Завтра место освободится, Вострикова выписывается, та, что с сердцем больным, вот Михайловну на её место и определят, наверное. Как раз я на сутках, сейчас сбегаю и всё принесу. И присмотрю заодно.
Ночь шла спокойно. Алька, притащив кресло, оббитое кремовой кожей, ненатуральной конечно, уселась удобно и надолго, смотрела, как хозяйка, помостившись среди двух одеял, что ей выдали, не снимая домашних унт, заснула. И сама начала кунять, глаза её закрылись — сон поборол.
Она даже не знала, что её разбудило, но Михайловны на месте не было. Алька вскочила в полумраке и чуть не полетела. Это Михайловна лежала на земляном полу. Так тихо и умиротворённо. Алька проверила пульс, еле слышные толчки прослушивались. Она рванула за дежурной медсестрой. Когда они прибежали с врачом, Михайловна так и лежала, только подхрипывала чуть.
Дежурный врач видно позвонил главному. Пока они крутились все, делали уколы, осматривали, что-то записывали, что-то говорили, появился Степан Иваныч. Михайловна в себя не приходила. Альку послали за капельницей и лекарствами, главврач вышел из палаты с дежурным, а медсестра звонила по мобильному Элеоноре Павловне. Глядь, а Михайловна сползла на пол. Мужчины подняли её и вновь уложили на кровать. От земляного пола халат чуть испачкался, а васильки на крае ночнушки немного покоричневели. Степан Иваныч сел в кресло, внимательно смотрел на Михайловну. Дежурный врач стоял возле капельницы, которую принесли уже. Алька суетилась и нервничала. Что-то в воздухе было такое, как ангел пролетел. Михайловна снова начала сползать на пол. Алька заплакала. А Иваныч внезапно сказал: «Не плачь. Земля тянет. Старые люди на земле помирают».
Через какое-то малое время, Федька просочился через всю эту закрытость больничную и спрятался в тёмном углу под кроватью. Он впервые вышел из дома. Михайловны не стало.
© Ирина Жураковская, 2019
Попытка
Я пытался разыскать документ. Архивы молчали. Оставшиеся в живых родственники, ничем не могли помочь. В военкоматах информации не было. И я обратился к последнему средству. К сети.
Собственно, надежды на хоть какой-то результат у меня не было. Столько десятков лет прошло. Но перед глазами, с годами, всё чаще всплывало задумчивое лицо отца и его фраза: » Найди информацию, как это произошло», — звучала всё тише и грустнее. Сам-то он так и не смог разобраться. И дед мой, хоть и пытался, так толком ничего не нашёл. И прадед… А, ведь тогда, ещё архивы кое-какие пощупать можно было. Живьём. И военкоматы были ещё. Так смешно. Сейчас армия профессиональная. Всех подряд не берут, как много лет назад. Всё это далёкая история. Наши воен.профи уже не раз доказали, что не зря им такие денежки государство платит. А военкомат, это я так… по привычке сказал. Сейчас эта организация сильно отличается от своего предшественника. Да и цели, там несколько иные. Просто в нашем роду это словцо часто употреблялось, равно, как и слово «архив». Полный анахронизм. Сначала я думал, что и сеть не поможет. Одно дело, когда мы все продаём друг другу всё, что угодно. А тут информация, которой практически не существует. Но я ошибался. На мой запрос мгновенно откликнулись. Тот же продавец, что поставлял нам продукты, предложил помочь. За продукты мы расплачивались швейной продукцией фабрики, находящейся совсем недалеко от нашего коттеджа. Мой дед рассказывал, что он ещё застал магазины с товарами, супермаркеты, кассиров, охранников и обслуживающий персонал. А также деньги. Сейчас же все просто меняли товар на товар, являясь представителями мини-фабрик и ателье. У каждого, в компьютерах и видеофонах хранились списки дилеров, помогающих жить в этом мире. Всё было настолько продумано и автоматизировано, что поиск той или иной необходимой вещи или услуги практически не занимал времени. Но за услугу, которую мне собирались оказать, через некоторое время, была назначена непривычная оплата.
У меня хотели взамен получить награды моих предков. И я задумался. Отец рассказывал, что одна из наших родственниц, потеряв работу, и не зная, чем прокормить детей, продала часть наград. Было это давно. Сильно ей это не помогло, а совесть мучила до конца дней. Тогда этих военных наград, и медалей, и орденов, значков и прочего было множество. Продавалось. Менялось. В наше же время осталось совсем малое количество наград. И цена, равно, как и спрос на них — были немалые. А найти мне надо было информацию о том, как закончилась жизнь двоих моих предков. Их было три брата. Двое погибли, один выжил, и я являлся его потомком.
Ветер сорвался неожиданно. Мокрая земля вспучилась глиняными пузырьками. Ещё немного, и с холмов, радостно рванули ручьи, сметая мелкие камешки, веточки и всё, живое и неживое, что попадалось на пути. Край пальто Лёни взмыл и, развернувшись, попытался достать до меня. Поскользнувшись, я взмахнул руками, но удержался. Падать нельзя. Выпачкаю единственную приличную одежду. И чемоданчик надо беречь. Чтобы брат прибыл на станцию, как серьёзный человек, а не какой-нибудь…
Перед поездом металось множество народа. В тужурках, шинелях и бушлатах. Непонятном тряпье. Редко, солидных пальто и манто. Шныряющая мелочь беспризорная теснилась поближе к солдатам, особенно, которые с чайком, ржаным хлебушком и кусочками сахара в тряпице. Да, и табачок опять же — выпросить. Воровские подтягивались незаметным сигналящим кругом к тем, кто побогаче и побестолковее. Сигнал срабатывал и круг распадался. А солидное пальто всплёскивало руками и орало: «Держи! Обокрали!»
Все мы, в семье, были в отца — голубоглазые и светловолосые, невысокого роста. Только вот, не было его. Служил он страховым агентом. И неплохим. А поскольку к клиентам ходить приходилось далеко — между сёлами километров наматывалось — нескончаемая дорога, то видели его дети редко. Я вообще его не помнил. Только родился, как он пропал. Кто говорил — лихие люди погубили, когда, с деньгами от богатого клиента шёл. А кто — заграницу ушёл. По этой причине, мне часто приходилось драться чуть ли не со всеми мальчишками в селе, отстаивая своё не пролетарское происхождение. Впрочем, пацаны это быстро оценили и приняли меня к себе. Всё-таки, когда село идёт на село, лишний человек не помешает. Матери никогда не было дома. Она была учительницей. Черноволосая, кареглазая, маленькая и всё время настороженная. Могла бы быть красавицей, если бы не горб. Она была очень гордой женщиной и даже, когда сильно голодали, никого не просила о помощи. Может, и за это на селе её уважали. Грамотных было мало. А тут — женщина. И одна семью тянет. Да ещё, с таким характером. Степенные мужики, при встрече снимали шапки и картузы, кланялись. А мальчишки — побаивались её. Когда же Лёня сказал о своём решении идти в армию, мать хлопнула дверями и ушла на двор.
Бабушка Фотиния тяжело слезла с лавки и молча пошла готовиться. Пирожки печь, к соседям за курицей надо бы сходить. Да и сала кусочек лежалого достать… Такая дорога раз бывает. Провожало нас полсела. Виктор остался дома, мать слегла. А до станции и обратно не так близко, как кажется. Хоть средний брат пока в помощниках походит.
Уже заскочив в теплушку, Леонид сорвал с себя пальто и кинул мне: «Носите. Меня оденут. Напишуууу.»
Под рукой зашелестел листок. Я поднял голову и уставился на пожелтевшую бумагу. Вот так уснул. Надо же такому привидеться. Неужели так всё и было? Включил лампу и начал, в который раз, читать ответ из Центрального архива.
— На Ваше письмо сообщаем, что в частично сохранившихся документах 83 морской стрелковой бригады за 1942 г. Петровский Л.Д. не значится. По данным отдела учёта персональных потерь Советской армии за 1941–1945 гг. значится: «Командир стрелкового взвода 83 морской стрелковой бригады лейтенант Петровский Леонид Дмитриевич погиб 2 сентября 1942 г. (место захоронения в документах не указано).» 83 морская стрелковая бригада с 28 августа 1942 г. по 4 сентября 1942 г. вела боевые действия в районе населённых пунктов Варениковская, Благовещенская, Гладковская, г. Новороссийск. Основание:… Начальник Архивохранилища… — Рядом, наискосок, уже рукой отца было дописано, что 2 сентября 1942 года малочисленные подразделения, защищавшие Таманский полуостров, были атакованы с тыла. На полуостров высадились две фашистские дивизии. Отход, окружённых с суши и блокированных с моря, защитников был мужественным и трагическим. Но, как погиб Леонид всё же неизвестно.
Я пошёл на кухню и приготовил себе чай. Подумал и достал коньяк. Порылся в раритетных дисках. Зазвучал голос Криса де Бурга. О Викторе было известно, что он смог после войны уехать в большой город и поступить в медицинский институт. А когда заканчивал учёбу, повесился в парке. Из-за несчастной любви. Но ходили слухи, что его вызывали в органы госбезопасности, буквально, перед смертью. И повесился ли он, тоже неизвестно. Родственникам выдали тело в гробу, которое они и повезли на родину. Как же тут можно разобраться, после стольких лет!
Нет. Не буду этим заниматься. Что известно, то известно. Помяну сейчас Леонида. Виктора. Да и Георгия — меньшого. И отца своего. Царство им небесное. А медали и ордена с планочками пусть лежат. Память всё-таки.
© Ирина Жураковская, 2007
Сюрприз
Мне всегда казалось, что поезд, притормаживая возле замка, завывает тоскливо с подхрипыванием. А локомотив Билли натужно пыхтит, при этом виадук где-то там, дрожит всеми своими массивными арками и красные кирпичи норовят вывалиться. Когда-нибудь и я смогу уехать из этого странного затхлого места с мириадами червяков и мокриц, копошащихся в подвалах и болотной земле сада. В светлый, разноцветный мир, как калейдоскоп. С этим битым синим, красным, зелёным, жёлтым, с таким меняющимся взглядом. Это небо, что ждёт меня. Доберусь до Лондона, а там с Остенде-Вена экспресса пересяду на Восточный и вперёд, в Константинополь. Романтическое приключение. А пока, вокруг меня одни козлы.
Сидни наклонилась над раковиной и её вырвало. Эля слишком много не бывает. Так она думала три часа назад. Теперь не только эль, но и обычный лимонад кажется страшным ядом и гадостью. Узкие глаза, близко посаженные, выцветшие брови — не от солнца, а от рождения неудачного, не спасал ужасно исполненный макияж. Скорее, это раскраска индейцев, из очень агрессивных. Вечернее платье забрызгано блевотиной, ноги ноют от высоких каблуков и похоже, в кровь растёрты. Ненавижу Рождество и после него. Всё, что после. Горничная Брунгильда так старалась, причёску изощрялась соорудить, но! Если руки не из того места — бесполезно. Тем более сейчас, когда отец совсем озверел и не хочет отпускать в пансион при монастыре. А там все её подружки. И монахини — не указ. Там такое бывает.
Знания ей — сто лет в обед. Домашнее образование у неё прекрасное, Бетси постаралась. Учёбой не испугать, но ей так нужна свобода. Убила бы отца. Лорд Экройд — то. Лорд Экройд — сё. Сидни, ты обязана. Сидни — ты наследница. Ох, как тошнит.
Брунгильда мощным задом придержала массивно наезжающую дверь из дуба. Поднос дрогнул в нежных руках, мускулы напряглись и чуть не порвали длинные облегающие рукава платья из тёмно-синей парчи. На спине объёмная талия украшалась лиловым бантиком, словно несчастный малюсенький хвостик-завихрюшка у свиноматки, он торчал нагло и победно. По-матросски укрепив ноги, горничная двинулась в зал по узкому проходу. Тусклое освещение старинных ламп из плотного стекла не способствовало быстрому продвижению. Экономит Он, убила бы. Хозяева становятся скупее с каждым десятилетием. Мало им налоги платят. В её деревне под скалой Эльфов осталось несколько домов — народ бежит в город. И это право первой ночи элегантный лорд ни разу не пропускал. Там бы его увидели все эти разряженные гости. Хотя, сами такие. Уроды. Pudding им подавай. Так бы лимонным мороженым хари их и намазала. Тут она увлеклась и подумала, как бы потом слизывала тающую сладость. Ах.
Питер-сан привезен давно. С каких-то далёких океанских каменистых и холодных островов. С Англией пришлось свыкнуться. Но Экройдам, даже состарившись, превратившись в маленького гуттаперчевого человечка, он не простил потери семьи и родины. Дворецкий не имеет личного времени. Почти. Предан до того, что лук, ежедневно вытаскиваемый из тайного закоулка и являющийся его неотъемлемой, не отдираемой частью, по требованию лорда — подавал и кланялся при этом смешно. Глаза Питер-сана горели угольями — мысленно он гнал лорда в манеже как собаку, инуоумоно предполагало тренировку тупыми стрелами, но для Экройда припас бы острых. Очень. Убил бы.
Дворецкий внёс в зал громадный серебряный подсвечник и зажёг толстые, оплывшие уже верхушками, свечи. Пока лорд удалился, чтобы подготовиться для встречи с одним из гостей, у него есть немного времени для остальных дел. Показалось, что скрипнуло где-то или окно, или дверь входная. Странно. Вроде все гости в зале, Брунгильда суетится в углу около ясеневого стола, накрытого громадной зелёной скатертью, вытканной в деревне Эльфов. Сидни в ванной. Энтони с заядлым картёжником герцогом Скоттом элегантно дуются в дурака. Здесь, его милость может вести себя по-свойски — в прямом смысле валять дурака. Хотя, когда-то Экройд и Скотт так сваляли дурака с молодым Энтони, повеселившись (или поиздевавшись) над шофёром в Лондоне, а дело было в известном проклятом доме на Беркли-сквер, что именно после той поездки Энтони и охромел. Что уж там было. Но и Энтони, и почему-то его милость Скотт одинаково ненавидят лорда Экройда. Что не мешает, одному служить у него шофёром, а второму — слыть другом лорда. Кстати, Скотт не просто игрок, а серьёзный игрок, недаром является членом Clermont Club — эксклюзивного казино не только Англии. Попасть туда, как известно, в этот самый эксклюзив, что недалеко от Беркли-Сквер, простому смертному практически невозможно.
Так вот, с тех пор как шофёр лорда — хромоногий Энтони, отвёз в деревню Брунгильды усовершенствованный ткацкий станок Картрайта с ножным приводом, заказанный Экройдом у Бетси и компании, комоды замка пополняются постельным бельём, всякими полотенцами, скатертями, различным сукном с регулярным постоянством.
Только вот, Бетси и не скрывает своей ненависти к хозяину замка из-за того, что он, хоть и исправно платит за занятия с Сидни, но совершенно не желает оформить патент на усовершенствование станка. Вроде сегодня он окончательно отказался заплатить Бетси и её людям и вызвал стряпчего на завтра для оформления авторства. На себя. Вот загребёт-то уйму денег. Бетси, бедняжка — красотка та ещё, талия, которой никакой корсет не нужен, широкие бёдра, маленькая, но как у козочки, призывно торчащая грудь, смуглая кожа. Поговаривают, что её аристократка мать явно погуляла на стороне с молодым и невероятно симпатичным метисом. Может и врут. Но Бетси абсолютно не рыбьей англосаксонской породы. И нрав взрывной. После Рождества и разговора с лордом, она с Сидни так уклюкалась, что пришлось уложить в жёсткую постель одной из гостевых комнат. Сидни спаивает, вот, теперь девчонка от раковины не отходит в ванной комнате. Там, кстати, ужасно холодно, попробуй обогрей хоть часть этого замка. Замучаешься.
У гостей, которые угнездились в глубоких тёмно-зелёных креслах зала, герцога Чарльза и маркиза Слайго, эдакий заговорщицкий вид. Впрочем, что можно ожидать от ирландцев, которых лорд принимает только из-за политических соображений.
Снег сыпет с небес. Миндальные пирожки, пудинг и запечённые каштаны в клюквенном соусе запиваются напитками и постепенно исчезают с громадных блюд. Семейное торжество никогда не было у Экройдов семейным после смерти леди Маргарет, матери Сидни. Святая женщина — эта ушедшая леди. Вся жизнь, весь уклад после её смерти, изменился, и замок с тех пор, словно медленно умирал, подгнивал. Ему не хватало света и солнца. Может быть, ласки и тепла.
Брунгильда первая начала посматривать на стол и закуски, напитки, выставленные ею любовно и по правилам, принятым у Экройдов. Напитков всегда должно находиться много и разных, со всего мира. Из самых дальних уголков. Разнообразие приветствовалось в замке.
Лорда не было. Дворецкий уверенно обходил комнаты, но хозяин куда-то исчез. Тут Бетси, которая пришла в себя и бесцельно бродила по замку, а потом присоединилась к Питер-сану вместе с Сидни, вытащенной ею из ванной комнаты, начала громко звать Экройда. Все остальные, спровоцированные эксцентричным поведением Бетси, а может — от скуки и желания немного размяться, постепенно присоединились к поискам. Кто-то вспомнил, что лорд собирался в библиотеку. Толпа, переговариваясь, двинулась туда. Но дверь с медными бляшками, расположенными в странном ассиметричном узоре, не поддавалась. Питер-сан порылся у себя за поясом и вытащил небольшую связку ключей, достал один из них и вставил в замочную скважину. Легко провернув его — открыл дверь. Сидни вскрикнула, присутствующие замерли, одна Брунгильда с необычной то ли полуулыбкой, то ли полу-гримасой, как-то торжественно не подошла, подплыла к лорду, сидящему вполоборота к двери. Ключ от двери лежал на маленьком столике, рядом стояла любимая кружка лорда, наполненная наполовину эгг-ногом с бренди, бутылка красовалась тут же, тарелка с миндальным пирожком располагалась чуть сбоку.
Сигара, ещё тлевшая, валялась в ногах Экройда. Он словно судорожно пытался освободить себя от чего-то, что мешало дышать. Но не смог. Дворецкий подошёл к горничной, замер над лордом, распрямился медленно и чётко произнёс: «Сюрприз».
Доктор, который осматривал позже лорда Экройда, отметил, что маленькая пуговица затронула верхнегортанный нерв и привела к быстрой остановке сердца. Если бы лорд не был так стар, всё могло закончиться не столь печально.В рождественские пирожки Брунгильда, по обычаю, положила сюрпризы — колечко, пуговицы и монетки. Не во все. Сюрприз с пуговицей достался хозяину замка.
© Ирина Жураковская, 2019