Слёзы вещей

                  «И если я загляну внутрь себя, то увижу лишь бесконечную круговерть
                                                                                пристально изучающих меня зеркал».

                                                                                      Нил Гейман «Океан в конце дороги»

Дыра

Вероятно, все странные истории начинаются так.

Что-то дрожит в воздухе. Никто этого не замечает.

Тина и Дубльдур трясутся в машине. Смотрят в разные стороны, в противоположные окна, хотя вид отовсюду — что слева, что справа одинаковый. Полоска травы вдоль обочины, островки желтой сурепки, за ними — лес. Между Тиной и Дубльдуром — гора из сумок. И коробка с чем-то, что всю дорогу впивается Тине в лодыжку. Мама Вера за рулем. Хвостик, никакой косметики, не блузка, а насмешка над мировой историей моды. Сосредоточена на том, чтобы не пропустить поворот. На взгляд Тины, она слишком много думает. Если и дальше будет так хмуриться, на переносице появится вертикальная линия — залом, не разгладишь. И так уже без команды косметологов на обложку ее лицо не поместишь. Зачем усугублять?

«Хотя к чему научному сотруднику на обложку? — про себя вздыхает Тина. — Или кто она там?»

Смешанный лес — березы, осины — заканчивается. Начинаются сосны. Излом ветвей, устремленный в небо. Что-то меняется в дневном свете. Тина мысленно присваивает соснам 10 баллов за необычайную мохнатость, первозданность и дикость. А также за свежесть, янтарный цвет гладких стволов и стройность.

— Не так уж и далеко, — хмыкает мама Вера, сворачивая наконец на пронырок.

Тина отворачивается и беззвучно передразнивает ее манеру говорить — чуть морщить кончик носа и пришептывать из-за неправильного прикуса.

Она мысленно рисует овал лица мачехи и решает, как бы она ее подстригла. Еxtremely short? Филировка по контуру лица? Уж всяко было бы нежнее, чем теперь. У папы по офису такое ходит — глаз не оторвать, — не унимался тинин разум. А тут… Разочаровательно…

Машину начинает раскачивать, болтать по колдобинам и ямам. Одна из сумок падает Тине на колени.

Субтильный Дубльдур — мальчик-олимпиада по физике. Нестриженные волосики трогательно вспотели на висках. Лишенный наушников, планшета, телефона, выглядит беспомощным. Моргает и щурится. Словно совенок, если его вытащить днем из дупла и щелкнуть по клюву.

И этот совенок совершенно не в теме, думает Тина.

Мама Вера, ссутулившаяся и напряженная, слава скандинавским богам, выключает свой джаз. В открытые окна ветром заносит комаров, бодрящий запах сосновой смолы и… стойкое ощущение, что следующие пару недель Тина посвятит освоению навыков делать маникюр ежихам.

Поселок проезжают быстро. Пара десятков домов с небольшими участками, очень скромных, старой постройки, никаких намеков на коттеджность. Мрак. Дорога упирается в заросли шиповника. Но мама Вера упорно продолжает движение, следуя какому-то одной ей известному ориентиру.

Начало июня. Трава (крапива, лопухи, осока, а также другие их безымянные подельники) уже почти переросла забор или то, что от него осталось. Торчат себе тут и там, кажется, безо всякой системы, его унылые черные больные зубья. Редкие, изъеденные ветром, дождем и другими житейскими неудачами.

Лишив жизни буйное семейство папоротников, мама Вера с довольным кряхтением и божьей помощью паркуется у этого подобия ограждения. Видимо, оно и обозначает внезапно свалившуюся ей на голову частную собственность,

Дом виновато выглядывает из зарослей травы и обвившего его вьюна затуманенными окнами в обрамлении бурых, поросших коростой рам. Будто бы робко бросает взгляд из-под покосившейся крыши-челки. Он похож на старушку-наркошу, которую разбудили или потревожили на вокзале. Обескуражен, что кому-то еще есть до него дело. Кривая приветственная ухмылка. Ну, хорошо-хорошо, ладно… А когда вы снова оставите меня в покое? Позволите дальше гнить и лениться? Досада. Столько лет в блаженной спячке, и вот.

В траве не видно ступеней крыльца. Веранда, кажется, чудом еще не завалилась.

Дубльдур выбирается на свежий воздух и противно хрустит распрямляемым позвоночником.

— Мам, — хмыкает он гнусаво и протяжно. — Давай сразу из багажника косилку доставай. Будем торить тропу в джунглях.

Тина закатывает глаза. Мама-лаборант, сынок-ботан. Но особенно долго ужасаться, какой же он все-таки придурок, этот ее новый сводный братец, не приходится. Надо начинать сражение с комарами, иначе пожалеешь.

Чуть поотдаль высится еще одно утонувшее в зарослях, волей судьбы уцелевшее строение. Когда-то оно было в блаженно-веселый сливочно-голубоватый цвет.

Мама Вера с пылким энтузиазмом вытряхивает сумки, коробки и мешки из салона и багажника.

— О, кухонька! — любовно воркует она. — Или баня?

Что-то там у нее застревает, что-то валится в траву, высыпается, снова застревает, плюхается, издает утробные звуки.

Дубльдур, понукаемый, принимается послушно собирать и поднимать. Банка с вареньем катится в лопухи.

Тина, не обращая на них внимания, начинает героически прокладывает путь по траве.

— Засада, — бормочет она, — ай!

Ну, конечно, крапива. Здравствуй, родная природа!

Всю жизнь о тебе мечтала.

Все нормальные люди в это время года ныряют с аквалангом или учатся кайтингу. Стоит глаза прикрыть — и блазнится море, безбрежный синий горизонт, птичьи крики, запах соли на губах. Пахнет жареными креветками с имбирем.

Шлеп. Тина наступает на что-то в траве, нога-предательница в отличных босоножках тут же застревает. Она спотыкается, коленки встречаются с землей. Какие-то чурки, полешки, поваленное сухое дерево. Сучок или сломанный черенок лопаты больно бьет по голени.

Наконец, ругаясь, кое-как добирается до веранды, попутно спасаясь от нападения жалящей травы и комаров. Там валяются сухие ветки, сучки, старые листья, еловые шишки. Тина беспомощно окидывает взглядом дверь с враждебно встопорщенными чешуйками — остатками бурой краски. Ржавая замочная скважина, почерневшая деревянная ручка, никаких признаков коврика you*re welcome. Да, собственно, никакого you*re welcome. Совершенно точно.

Мама Вера и ее тщедушный сынок, увешанные скарбом, болтая, тащатся, придерживаясь призрака жидкой, едва заметной, но еще не сомкнувшейся, проторенной Тиной тропинки. Сейчас они оба шлепнутся, — с надеждой ожидает Тина. И наблюдает краем глаза, но все как-то обходится, к сожалению.

— Ключ на гвоздике, ключ на гвоздике, — жизнерадостно пыхтит мама Вера.

Она шумно сваливает поклажу на хлипкие доски. И слегка ошарашенно оглядывает открывающиеся с высоты крыльца буйные заросли. Честно говоря, взгляду задержаться не на чем. Разве что на паре чахлых кустов смородины? Точно утлые лодчонки, позабытые в заболоченном пруду.

Это прадедушка всех тупиков.

Вокруг по обе стороны участка растут пять или шесть елок. Кто разберет, сколько их там, перепутавшихся ветками, больших и маленьких. Привольно им, вон какие вымахали. Пара кривых рябин, полузавалившаяся на бок черемуха. Поле, слегка всхолмленное. Дальше кромка соснового леса, далекий обрис гор. Электрический столб кажется здесь существом случайно забредшим и окаменевшим от увиденного запустения.

Или от тоски.

— Воздух какой! — мама Вера, крутя носом, словно ведьма, наконец, находит что-то хорошее.

Доски пола на веранде скрипят, кое-где подернуты пеленой трухи и тления. Наступать на них явно опасно. Но бестолковый Дубльдур, напротив, вышагивает своими громадными ножищами в белых кроссовках, методично инспектируя, где прогнило. Лицо счастливое, поглупевшее. Ему, кажется, здесь нравится.

Одна Тина занята делом. Она нащупывает за притолокой ключ и пытается открыть дверь. Скорее укрыться от комариного беспредела, распаковать вещи. На удивление дверь поддается довольно быстро. Ласково и нежно отходит она от косяка. Это наверняка обманчивая легкость. Наверняка, здесь есть подвох.

— Фффу, — выдыхает Тина, отпрянув. — Вот попадалово!

Из дома в лицо пыхает чахлостью. Запах стойкий и неприятный — так пахнет старость. Что уж говорить о старости, запертой на ключ на много лет. Она остро воняет.

Дубльдур, бесстрашно просовывая голову в дачное логово, принюхивается с удовольствием.

— Ха, — радуется он. — Тут, наверное, моль водится размером с твою шляпу, мам!

Тина испытывает нечто вроде зловещей радости. В любом случае, войти в дом не получится, все с порога завалено хламом. Сразу у двери почему-то стоит стол. Под ним и на нем почти до самого потолка — корзины, мешки, ящики. Будто девиз хозяев во все времена был — суй барахло куда придется и беги отсюда.

— Знатная свалка! — продолжает ликовать братец.

Мама Вера выглядит растерянной. Она наверняка надеялась обрести пасторальный покой. Кантри. Шебби-шик. Винтаж-Прованс. Охохо. Идиллия — отдых на природе. Отпуск за городом, на даче.

Дело хозяйское, но можно же было уж хотя бы ее, Тину, отправить на море!

Тина усмехается тихонько. Так что вот, на тебе — русский бохо! Месть унылым ботанам. Заумной музыке, толстым книгам-кирпичам и fashion-безграмотности.

— Пять звезд! — язвительно констатирует она.

Хлопает себя по ляжкам, тут и там успешно настигая комаров, усеявших ноги. Будто бы только одну ее, Тину, тут они и поджидали.

Сверху с притолоки что-то с змеиным шипением задумчиво сыплется — то ли труха, то ли известка. То ли мачехины надежды.

Мама Вера мужественно набирает в грудь побольше воздуха. И натянуто, но бодро улыбается. Переправляет солнечные очки на лоб.

— Мда. Работы много! Ну, что ж. Давайте-ка посмотрим, что на кухне.

И, закусив губу и засунув руки в карманы, начинает пробираться к некогда окрашенному в голубой цвет строению. За забором слышится шебуршание.

— Это гигантские черви, — тоскливо решает Тина. — По ночам они станут есть наши мозги.

Стайка уток с гоготом поднимается в воздух. Мама Вера, улыбаясь, смотрит им вслед, придерживая руку козырьком у глаз.

Лошара-сынок не может удержаться от научных комментариев, конечно.

— Ясно теперь, откуда столько комаров. Тут где-то есть вода.

Колодец, куда я сброшу твое тело. — про себя мрачно уточняет Тина.

Дубльдур скачет, высоко поднимая коленки, обратно по траве — изучать окрестности за забором.

Несмотря на жару, солнце и каникулярный позитив, он в джинсах и клетчатой рубахе с длинными рукавами. Такому, само собой, не страшна никакая крапива. Тина в супер-коротких белых шортах со стразами на карманах и разноцветном топике с надписью «looking for some troubles?». Обувь на платформе. Ей, получается, повезло меньше. Встречая очередного комара-мучителя, она шипит и ругается, пляшет на крыльце, как заведенная, отмахиваясь.

Обстановку разряжает сообщение.

«А ты пошли мне смайлик на мой серебристый телефон!»

«Hey you! Ну как?»

Это подруга Лиля, наверняка, намазанная маслом для загара. Смотрит сейчас, как в бассейн прыгают крепкие светловолосые шведские ребята,. Ей лень даже нормально вопрос сформулировать. Вести с лежака на Майорке.

«Дыра, короч», — лаконично объясняется Тина и со вздохом сдувает челу с глаз.

Зависть.

Телефон, жалобно пискнув, гасит экран, требуя, чтобы его покормили.

Тем временем неутомимая мама Вера добирается до летней кухни. Оттуда слышится какой-то грохот, чертыхание, распахиваются окна.

— Вполне пригодно! — восторженно орет она.

Что-то шлепается из окна на траву, снова треск, гром.

Из-за забора доносится сдавленный вскрик — никак это Дубльдур угодил кроссовкой в болото.

Хоть что-то хорошее. Тина, настроение ниже курса рубля, переполненная глухим раздражением, плюхается на бегемотовидную, мягкую сумку. Руки-ноги чешутся. Пока открывала дверь, содрала лак.

А ведь была маленькая надежда, что отыграется назад. И они хотя бы вернутся в город.

Часы

Мама Вера удивленно ахает — звук похож на пришептывание сдувающегося небольшого, клоунских размеров, воздушного шарика. Она нашла в траве огурец.

Целый день гудит косилка. Мачеха идет кругами — от кухни. Ее большая красная панама возвышается над клокочущим океаном зеленой травы. Она, словно яркая рыбка-пересмешница, напевая, ныряет то там, то здесь. Ничего, ясное дело, не слышно из-за гудения моторчика. Но она все равно упорно подбадривает себя незамысловатой детской песенкой. Смысл такой — все по плечу, если кто-нибудь хороший рядом — верный, надежный, свой. Трава такая высокая, что прежде чем пустить под нож, ее приходится сначала укрощать.

Тине поручено вымыть пол в летней кухне. А Дубльдуру — вытрясти и сложить в кучу ветошь. Все дряхлое и ненужное, что найдется, чтобы потом сжечь.

Летняя кухня похожа на лагерь беженцев или временную передвижную метеостанцию. Посуда, спальники, одежда распакованы. Окна протерты. Электрическая плитка фурычит слабо, и обеда придется ждать еще пару часов, не меньше.

Жить можно — считает Дубльдур, успевший разведать окрестности вплоть до соснового леса и притащить воды из старого, полузаваливщегося колодца. Мама Вера в упоении. Это ее первая в жизни дача, она полна решимости привести ее в порядок.

Свалилась как снег на голову. Двоюродная бабушка подарила. Может, за то, что ухаживала за ней после инсульта. Она, а не родные дети и внуки.

Мама Вера восторженно вспахивает зеленые травяные просторы, опасливо поглядывая на сам дом. С ним-то что делать, как подступиться? Словно гигантская шкатулка, набитая сюрпризами, заброшенная и забытая в буйных зарослях прошлого.

Тина отшвыривает перчатки. На сегодня с нее хватит. У забора зудит триммер. Какие-то неведомые птицы заливаются, захлебываясь от счастья. Не то, чтобы она об этом мечтала весь учебный год, но, видимо, придется как-то смириться и попытаться получить удовольствие.

Солнце жарит, как будто ему за это платят.

Она мрачно пробирается к дому, на веранду. Там, по крайней мере есть тенек. Дверь приоткрыта. Слева от обшарпанного косяка, посреди рухляди, хлама и прочей ерунды — условный просвет. Будто гигантский хомяк прорыл нору и утек в загадочную, неведомую тьму.

Взлохмаченная, пыльная и довольная голова Дубльдура показывается оттуда под аккомпанемент падающих чемоданов, возни и шума. Пыльный пустой пластиковый пакет вспархивает и снова опускается на пол у ног девочки, будто раненая куропатка. Тина отпрыгивает.

— Ты чего это там шныряешь?

Дубльдур не удостаивает ее ответом, а только смотрит подозрительно. Ну точно, ни дать, ни взять крупный грызун, застигнувший незваного гостя в своем жилище за обнюхиванием и притоптыванием.

— Золото, брильянты?

Он хмыкает, перекидывает свои ужасные ласты в кроссовках через стол, садится на пороге, даже не делая попыток очистить джинсы и майку от пыли и сажи. В волосах застряла солома и клочья пуха. Смотрит на нее снизу вверх, прищурившись одним глазом — муть болотная.

— Мама сказала, ты к нам на месяц, не больше.

— Хоть завтра бы свалила, — кривится Тина. — Папа обещал на море.

— А, — вяло реагирует он, глядя куда-то мимо нее.

Папа обещал. Сроду не было у него никакого папы, и вот, пожалуйста, сокровище. Вышла мама замуж. И сестренка сама собой подъехала. Не было печали. Муж — примат с калькулятором вместо мозгов. Мама Вера, видать, совсем в отчаянии, раз польстилась на такое. Ну, накупила новых тряпок, хорошо. Ремонт сделала, отлично. Так и хватит бы. Зачем замуж?

Прессинг. Каникулы. Новый папочка забрал у него все гаджеты — мол, сколько можно в гляделки с экраном играть? Нужно спортом заниматься, плавать, бегать, вообще, быть нормальным пацаном. Мы все детство во дворе пробегали, и, смотри-ка, людьми стали.

Людьми, как же.

— А скажи, — задумчиво произносит Дубльдур, будто говорит сам с собой, — почему тебя Тиной зовут? Как звезду какую. Ты же просто Татьяна, нет?

Она пожимает плечами, облизывает губы.

— Привычка. Мама так называла с детства, приклеилось. У нас в классе есть Алена, она тоже по документам Елена.

— Ясно. Родители выдрепываются. Как всегда.

Он еще раз меряет ее робким, оценивающим взглядом. Все хотят быть немножко лучше, чем они есть на самом деле.

Лезет обратно в дом.

Трах-бабах, шмяк-бряк.

Трещит косилка, у мамы Веры внутри у самой мотор, не иначе.

— Эй! — кричит Тина, воровато оглядываясь, призывая на помощь.

Но мама Вера безнадежно сгинула где-то в зарослях.

И неожиданно для себя Тина лезет следом за ним.

Забравшись на стол, стукается головой о какой-то ящик, который пожелал было на нее завалиться. Спрыгнув на пол, сдирает коленку об угол.

— Пытливый детский ум, — язвительно замечает Дубльдур откуда-то из-за темного лакированного буфета. — Лучший учитель.

Тине преграждает дорогу громоздкий, светлого дерева шкаф со свисающей с дверцы ужасающей бурой расцветки юбкой, сработанной из плотной такни, возможно из остатков палатки.

— Фантастика.

— Чья это дача вообще?

— Да я особо не в курсе. Бабулька какая-то дальняя.

— Поди свозилось барахло ненужное со всех квартир, как это бывает.

Изнутри дом выглядит еще более странным. Мешки, комоды, ящики, этажерки, старые лампы, валяющиеся в эмалированной кастрюле лакированные туфли со старомодным бантиком, покрытые седой паутиной, крышки, кульки, вязаные шарфы и пальто с проеденными дырами в воротниках, кисея… Все это громоздится как попало, видимо, сваленное поверх стоявшей когда-то в нормальном порядке обычной мебели. Тина мысленно представляет, будто это какой-то винтажный клип в слоу мо, как год за годом медленно, но верно загородный дом превращается в некое подобие свалки или хранилища того, что уже никому не нужно.

— Почему бы это просто не выбросить на помойку?

Она цепляется лямкой топика за ножку журнального столика, криво расположенного вверх ногами. Раздается конфузливый треск. Шарахается. Бамбуковая удочка падает ей на голову.

— Капец! — громко кричит Тина.

Пытаясь безуспешно обвинить всех тех, кто жил тут когда-то. Или по крайней мере коротал лето в ужасной неряшливости, что привела к такому вопиющему беспорядку.

Дубльдур, как опытный, проворный грызун, успешно проложивший себе путь среди стойкой кожуры былого к вкусной сердцевинке, с уважительной раздумчивостью вертит в руках фотографию в рамке с потрескавшимся стеклом.

— Это же чертова старина. Много понимаешь.

Он уже возле кособокой деревянной некрашеной лестницы наверх — на второй этаж или чердак. Глаза горят, щека живописно поцарапана — изящно припухший, тонкий росчерк на бледной коже. Лестница тоже захламлена не хуже остального. Она напоминает некую поднимающуюся вверх конвеерную ленту с добром в аэропорту. Эпохи какого-нибудь Агамемнона. Дубльдур яростно, но вместе с тем аккуратно принимается расшвыривать и стаскивать вниз сумки, кули и допотопные авоськи. Кладя их прямо поверх того, что и так уже валяется в беспорядке,

На голову Тине сыплется труха, в воздухе взвихряется невиданное количество пыли.

— Эй! — возмущается она.

Едва уворачиваясь от дождя из посыпавшихся из коробки заплесневелых леденцов.

— Хорошие девочки не лазают по заброшенным домам, — задорно бормочет взлохмаченный, потный Дубльдур.

Он словно бы преобразился среди всего этого хлама. Превратился в первооткрывателя, расхитителя гробниц.

— Хорошие девочки коптят тельца на турецких пляжах.

Именно что — мысленно соглашается Тина.

«А ты пошли мне смайлик на мой серебристый телефон!» — раздается мелодия издалека, словно бы из другого века.

Пришло сообщение.

Паника.

Бог мой, они сейчас увязнут в прошлом, застрянут в нем… А ведь здесь нет ничего — привычного браузера, любезного гугла, бодрящих лайков и примиряющей с действительностью жвачки. Наверняка, сплошной совок. Вместо лодочек и кед — умопомрачительные калоши-чуни или ботильоны. Сипенье граммофона.

Ах, как им же раздосадованным чувствует себя человек, ощупывающий пустые карманы. Телефон остался на веранде. Человек, зажатый в тисках, захваченный в плен старой, неуютной мебельишкой. Тина ужасается. Вдруг, телефон — надежный друг и спаситель — выпал и тоже сгинул в этих невозможных джунглях?

А безумный братец уже карабкается наверх. Он похож на любопытного, но изнуренного знаниями покемона. Сухостой неспортивный, джинсы вот-вот сползут по бедрам до колен.

Он грохочет деревянным люком. Колотит по нему, надеясь, что тот наверняка откроет ему путь к новым, еще гораздо более ужасающе захламленным высотам. Наконец, освобожденный, протискивается на второй этаж. Снизу Тине видны только его кроссовки, стоящие на верхней ступеньке лестницы. Раздается восторженный присвист.

Тина, удивляясь самой себе, тоже начинает прокладывать дорогу к лестнице. Нервничая и работая руками и ногами. Ей кажется, она бредет по пояс в снегу. То одна, то другая нога в пляжном сланце подворачивается, соскальзывает. Синяков на боках уже наверняка не сосчитать. Кроссовки Дубльдура пропадают, исчезая во временной дыре, Тина замирает, прислушиваясь.

Никак мама Вера увела своего тарахтящего, пожирающего траву дракона в стойло?

Но это не все.

Кажется, или откуда-то сверху действительно раздается мерное, глухое тиканье? Словно какие-то особенно упрямые, неподдающиеся тлению, не смирившиеся с тем, что они больше никому не нужны, часы продолжают упорно идти и отмерять секунды. Часы, запущенные тысячу лет назад умницей-мастером, механиком и педантом. Тогда еще умели и любили делать вещи. Мастер сидел в подвале, темном, каменном, подслеповатый, горбатый, гениальный. Такие часы будут идти веками.

— Что там? — нервно вскрикивает Тина, голос ее дрожит.

В доме на удивление прохладно. Но это не свежесть, а какой-то вечно длящийся замогильный выдох, лишенный своего животворящего близнеца — вдоха. Она одна среди обломков. Корабль разбился, шлюпки уплыли. Окружающие вещи будто бы поворачивают к ней свои менторские, безглазые лица и смотрят. С мертвенной незаинтересованностью обреченных на бессмертие и одновременно забвение. Зачем они пришли сюда, эти бестолковые дети, не знающие, что такое старость? Зачем потревожили само время?

Не дай бог еще откроют бутылку, вытащат пробковую затычку, и рискнут отпить древнего вина.

Дубльдур молчит. Может, какой-нибудь призрак услужливо треснул его пыльным мешком по загривку? Сверху не доносится ни звука — только глухое мерное тиканье. Тина оглядывается, кусая губу. Куда, назад или вперед? И с удвоенной силой карабкается к лестнице. Взбирается на нее, запыхавшись, помогая себе руками. Взгляд вниз. Единственная комната первого этажа похожа на переполненный склад позабытых вещей. Комиссионка в шоке.

Ситуация наверху совершенно мрачная. Одно из окон наглухо занавешено плотными шторами. Цвет невозможно идентифицировать. Другое, с противоположной стороны, покрыто серым налетом грязи. Впрочем, как и те, другие, внизу. Потолок — заостренная крыша, досчатые ладошки домиком. Здесь свалены стулья, кресла и всякая мелочь — щербатая посуда, облезлые вешалки, тяжелые утюги, доски, сундуки, коврики. Плюшевый мишка без ноги, в замысловатой позе замерший миллион лет назад, совершенно не удивлен их визиту. Так как, очевидно, не верит, что все это происходит на его глазах на самом деле — двое подростков забрались в его пыльный, затхлый мирок, чтобы позабавиться.

Дубльдур со счастливой растерянностью во взгляде бережно оглаживает указательным пальцем лакированный потрескавшийся корпус старых ходиков.

— Even thought we can*t afford, — напевает он, словно в трансе поворачивая к ней голову, — sky is over.

Окно

Тина чувствует, что ей трудно дышать. Он же, наоборот, кажется, счастлив быть здесь. Впрочем, как, например, и повсюду снаружи — исследуя болото, лес, поле, покрытое диким травяным одеялом с примесью мелко-цветущих вкраплений — желтых, фиолетовых и белых заплаток.

Чтобы поскорее разрушить этот сумрак, полумир-полусон, этот незваный спайдервик, наваждение, она пробирается между склянками, пустыми трехлитровыми банками, плетеными сумками с встопорщенными кистями, полотенцами, грудами вонючих книг, старых журналов… Мимо керосиновой лампы, чемодана с оборванной ручкой, саквояжа, рулонов ткани, свернутых одеял. Переводит дух возле дивана. Его обшарпанные подушки покрыты вышедшими на пенсию дряхлыми салфеточками. Группа сбившихся с пути фарфоровых слоников валяется вповалку, растопырив ноги. У медного кофейника на крышке отбита шишечка. Поднос с обшарпанными розами, возможно, все еще ждет, что на нем подадут фарфор. Но пощады нет — условно белая чашка перевернута попой вверх, супница обернута порванной газетой с траурным портретом, ложки, связанные бечевкой, покрыты патиной, засохшая хризантема рассыпается от прикосновения.

Тина добирается до шторины, дергает ее изо всех сил вбок, рывком. Чихает, плюется. Скорей бы свежий воздух!

Дубльдур смеется радостно. Вид ехидной, несносной, вздорной сводной сестренки — грязной, жалкой, с поцарапанной коленкой, растрепанными волосами цвета киношного попкорна, с порванной лямкой на майке — ему явно очень нравится.

Тина закатывает глаза. Вот что тебе по душе, придурок, мое голое плечо? Больная коленка? Беспомощность моя? Злость?

Этот запах наверху — еще более затхлый и невыносимый — тебе по душе?

Будто само утекшее время стоит у них за спиной, угрюмое, нежилое. Дышит в уши, надеясь, что они не справятся с тем, что им открылось — сбегут, сдадутся.

Освобожденное от шторы окно затянуто серой пеленой. За ним ничего не видно, хоть води пальцами по стеклу, хоть нет. Старые, потрескавшиеся рамы уже почти забыли о том, что и они когда-то были в девках, что и их красили, охаживали щетками. В них вселяли надежду, вдыхали жизнь. Слева в углу, внизу, стекло треснуто, словно бы от попадания мелкого камешка. Или это натужный, спертый воздух пытался выбраться наружу? Тина дергает раму, ругается, психует.

Дубльдур, сжалившись, приходит ей на выручку. Вдвоем они кое-как распахивают створки, отворачиваясь. Потому что пыль, древесная труха, клочья краски, известки, сухих паучьих трупов или еще чего-то, о чем вовсе не хочется думать, летят в лицо, безжалостно слепят и набиваются в нос.

Они смотрят друг на друга. Тина в бешенстве, исступленно пытаясь отряхиваться. Дубльдур, глупо улыбаясь. Он похож на блаженного, обретшего покой. Сейчас им, да и этому дому явно тоже, очень нужны тепло, солнце, свет. Впусти он маму Веру в свою душу — с газонокосилкой, тряпкой и прочим хозяйством, и душа его преобразится.

Из окна на них опасливо косится небо, напоминающее плохо простиранную простынь в сиротском приюте. Небо тихонько трется о створку окна, словно заблудившаяся кошка, требующая впустить ее. А потом снова выпустить.

Явно нелетняя прохлада освежает, обволакивает, сбивает с толку. Дубльдур и Тина удивленно хватаются за основание рамы обеими руками, точно боятся, что их унесет, затопит нездешним. Из окна видны сумеречные, далекие, неявные холмы. Депрессивные, поэтично подернутые туманной дымкой, редкие островки кучерявых основательных деревцев. Внизу у дома — скурпулезно подстриженная полукруглая живая изгородь с запертой калиткой. Уходящие за горизонт незнакомые просторы дышат ласковым предательством и простудной свежестью предрассветного раннего утра. Едва светает.

— Этаж шестой, не меньше, — восторженно выдыхает Дубльдур.

Он сейчас словно потерянный среди людей. Гениальный, непонятый ребенок, увидевший корабль пришельцев — тех, с кем он наконец, сможет обсудить нюансы пространственно-временных изломов.

Тина, будто собака, получившая незнакомую команду, резко и нервно высовывается подальше из окна. Ровная, добротная каменная кладка, серые стены громадного, массивного особняка на все четыре стороны. По бокам тут и там — совершенно другой формы окна — сводчатые, в кованной вязи переплетов. Под окном — ухоженный, стриженный травяной газон ровного темно-милитаристского цвета.

Губы у Тины вздрагивают, будто она наглоталась ядовитой шипучки. Она моргает, судорожно крутит головой, ловит ртом этот нежданный, неместный, леденящий воздух. Зажмуривается. Отворачивается. Картина, всунутая между коробок из-под микроволновки, таращится на нее вопросительно серо-буро-зелеными пятнами пейзажа. Пыльное овальное зеркало в потрескавшейся резной деревянной раме, заваленной на бок, наискосок отражает: девичье побледневшее, испуганное лицо с отсветом сгинувшего румянца, тонкую шею, ассиметричную стрижку-каре, мелированные пряди (одна синяя), цепочку с кулончиком в виде камешка-звездочки на груди.

Все это, отчетливо понимает она, здесь, теперь, больше не имеет никакого смысла.

— Что это, что? — дрожит Тина.

— Не знаю, — совершенно счастливо улыбается братец и закрывает глаза. — Тссс…

Он поднимает руку.

Слышно, как где-то далеко-далеко разгоняется, набирает силу какая-то другая реальность. Начинает истово, усердно, долго куковать кукушка.

— Дети! Обед! — кричит мама Вера.

Мотылек

Тина жует так медленно, как только может. Гречневая каша с маслом — блюдо, располагающее к раздумьям. О, ну, тут думай-не думай, легче не становится.

— Там, мам, настоящая свалка, — радостно сообщает Дубльдур с набитым ртом.

Его руки так и шныряют по импровизированному столу. Хватают кусок хлеба, крошат его, бросают обратно, переставляют тарелки, теребят крышку кастрюли. Два суетливых, хлопотливых зверька с цепкими коготками. Зазеваешься — и нет куска колбасы.

Мама Вера вздыхает. Она понимает, кроме нее, разбирать захламленную дачу некому. Надо настроиться. Придется таскать, двигать, носить, вытряхивать. Но самое сложное — решать, что оставить, а что выкинуть, сжечь, закопать.

К ним эти вещи никакого отношения не имеют. Чужая жизнь. Может, если так повторять все время, выполнить эту тяжкую, громоздкую, но необходимую работу будет полегче?

От детей помощи мало. Девочка пол помыла кое-как, и убрано в кухне далеко не идеально. Им наверняка скучно здесь, да что делать. Можно в лес отправить — какая-нибудь ягода там наверняка уже есть? Или нет? Клещи, — вдруг вспоминает мама Вера и вздрагивает. Да и заблудятся еще.

«А ты пошли мне смайлик на мой серебристый телефон!» Сообщение!

Тина хватается за кожуру смартфона неистово, будто там, на экране, она увидит спасительный знак. Забудь, ничего не было, приснилось.

«Иду на массаж», — издевается Лиля.

— Что ж, сколько ему лет, этому дому-то, — вслух принимается рассуждать мама Вера, пока разливает чай. — Чудо, что стоит до сих пор.

Они сидят прямо на полу в кухне, перед расстеленной скатертью, с мисками и чашками в руках. Обесшторенные окна кажутся какими-то беспомощными. В них бьется послеполуденное солнце — уже гораздо более милосердное. Мама Вера прикидывает, сколько ей еще косить. Лет десять, не меньше.

— А ведь это даже не нашей семьи наследство. Бабы Нюриным детям или внукам такое сокровище, оказалось, не особенно нужно.

Мама Вера молчит, будто раздумывая, правда ли это, уверена ли она сама в том, что сказала?

— Этой даче, наверное, лет 50, не меньше. Сруб деревянный, добротный, хотя и древний, долго прожить может. А вот крыша негодная.

Дубьдур вытирает рот тыльной стороной ладони.

Манеры! — мысленно ужасается Тина, опуская глаза. И вдруг ее осеняет. А интересно, как она будет мыться сегодня вечером? Где? Эй! Люди! Спасите! Она без душа не может!

— Ошибаешься, мам! Ей тыща лет. Здесь колдуны собирались на шабаш. Потом тут был штаб. Чапаев с Петькой и Анкой. Ха-ха-ха.

Дурак. Ну, не дурак ли?

Он тянется куда-то ей за спину и предъявляет маме Вере ту самую фотографию в рамке за треснутым стеклом.

— О, — удивляется мама. — В доме нашел?

Из-за трещин на стекле видно плоховато. На пожелтевшем снимке молодая приветливая женщина в старомодном наряде, стоит, улыбаясь, за спиной девочки с бантиками. Девочка в белом кружевном платье сидит на стуле.

Эти двое — будто какие-то наряженные ископаемые куклы.

— Больше похоже на картину, — замечает Тина.

— Иногда такие фотки раскрашивали, чтобы добавить яркости, цвета, — умничает братец. — Чистый глянец.

Есть что-то ненатуральное, ненастоящее в этой старине. Сейчас невозможно в точности сказать — были ли все эти люди, любили ли они, смеялись, давали ли кому-то новые жизни? Или это только придуманный сюжет на открытке?

Мама Вера осторожно переворачивает портрет и читает на обороте

«Надежда и Нюрочка, с любовью из Сочи, 1936 г.»

Мачеха осторожно поводит пальцем по стеклу.

— Баба Нюра говорила что-то. Мол, у ее мамы была сестра-близняшка. Будто там была какая-то история. Она все не давала ей, бедной, покоя. Ее двоюродный брат, сын этой маминой сестры, почему-то воспитывался в интернате. Что-то в этом роде. Я не вдавалась в подробности. Не до того было.

Может, зря? — говорит виноватый мамин верин взгляд. Впрочем, такие, как она, сплошь да рядом чувствуют себя виноватыми.

А бабуленции-то поди страсть как хотелось высказаться.

Все это почему-то лезет в голову Тине.

Поди прямо-таки распирало под старость.

— Может, ей хотелось, чтобы выслушал кто…

Кто-то, кто не отмахнется.

— Просто сюжет для сериала, — скептически замечает Дубльдур. — Да тогда таких интернатских было пруд пруди. До войны и после. 37ой год, все такое…

— У бабы Нюры с братом разница была в возрасте что-то около 10 лет. Мало ли, что там случилось. Ты прав, тогда времена были суровые. Первый бабушкин муж ушел на фронт чуть ли не сразу из ЗАГСА. Выяснилось потом, их ребенок родился в то время, когда мужа уже в живых-то не было. Страшно подумать, что она чувствовала. Мама родилась больше чем через 20 лет после этого. Тогда только бабушка решилась во второй раз выйти замуж. Баба Нюра — получается, это двоюродная сестра первого мужа моей бабушки.

— В общем, у близняшек на двоих были мальчик в интернате и девочка.

— Кажется, так, если я ничего не напутала. Сложно все это запомнить, еще сложнее в голове держать.

— Ей сейчас лет 500 наверное, этой твоей бабе Нюре.

— Почти 85. После инсульта родственники отправили в дом престарелых. Но это практически хоспис. Говорят, соображать стала плохо. Но это неправда.

— Возиться просто никому неохота, — бормочет Тина, — ясное дело.

Родственники — дело тухлое. Что с них взять. Вот хотя бы эти, новые.

Дубльдур, поглядывая на нее, будто читая мысли, хмыкает, откусывая разом полпряника.

— Это после того, как она тебе дачу подарила, ее в хоспис отправили. За то, что соображает слишком хорошо.

— Они нам, получается, даже и не родня.

Мама Вера смущенно поднимается с пола и сосредоточенно собирает посуду.

— Очень дальняя.

— Условная.

Дубльдур подмигивает Тине. Что-то он стал больно игривый, после того, как ему открылся мир сказок с древними ведьмами и их колдовскими котлами. Мир чапаевских штабов. Почти все время, пока мама с сыном разговаривают, Тина молчит. Ее чужие родственники не колышат. Про своих — кроме матери в Омске да папы здесь, в Ебурге (разъехались после развода) — ничего не знает. Зачем сложности? Маман со своими родителями не общается, у папы тоже что-то там такое…. Вроде как его отец живет на Камчатке, у него семья другая. Мама папина умерла давно.

Боже, у Дульдура на бороде вылезли волосики. Первые. Тина ежится. Едва чаем не подавилась.

Сводный братец тоже поднимается на ноги, потягивается. Вид невинный, глазенки хитрые. Посвистывая, выходит на лужайку, проторенную мамой Верой и ее неутомимой красной панамой. Шмыг — и уже нету его.

— Данилшука! — кричит мама Вера.

Но в ответ никто не откликается.

Тина отставляет чай в сторону. Невозможно вытерпеть.

— Помоги, пожалуйста, мне, — робко окликает девочку мачеха. — Ну, как тебе тут у нас, нравится? Не похоже на Лазурный берег, верно?

Вместо ответа Тина мычит что-то нечленораздельное. Ей не хочется быть невежливой, но и правду говорить не резон. Битый час Тина вместе с мачехой что-то моет, трет, убирает и раскладывает.

В конце концов мама Вера, кипя энтузиазмом, хватает косилку, панаму и приступает к ритуалу травяного геноцида.

Дубльдура все нет.

— Что будешь делать? — вежливо интересуется мачеха.

Наверняка, в тайной надежде, что та предложит ей помощь и дальше — на остаток дня.

Тина уже на ходу бросает — она пойдет поищет братца.

Не оборачиваясь, спешит на веранду. Бормочет.

Ну уж, нет, она тут ишачить не нанималась. Не хотите на море, пашите сами.

На втором этаже тиканье часов сливается с рокотом газонокосилки. Сначала лучше слышно косилку, потом она уходит на второй план, часы выступают явственнее. Даже дубльдурова спина сияет надеждой и торжеством. Просто ореол исследователя — первооткрывателя.

Когда они уходили со второго этажа на обед, вместе плотно закрыли странное окно и плотно задернули шторы. Теперь оно опять открыто. Дубльдур снова таращится в неизведанные, чужие, тревожные дали. А ведь, быть может, опасные, кто знает. Там, в облачном мрачном небе висит вялое солнце. В остальном все то же — особняк, газон, живая изгородь, холмы и деревья вдалеке. Разве что туман рассеялся.

— А, это ты, — с досадой шепчет он.

— А ты думал кто? Лесная фея? — почему-то тоже шепотом огрызается Тина. — Что ты делаешь?

— Кое-что проверяю.

Дубльдур глядит вниз, будто там его и в самом деле ждет горшочек с рубинами. Кусает губу, явно что-то прикидывая.

— Его надо закрыть, это окно. Заколотить. И не говорить никому!

— Почему? — искренне удивляется он.

— Потому, — передразнивает Тина. — Что это какая-то фигня, вот почему.

Он смотрит на нее с жалостью. И удовлетворенно хмыкает. Ничего, мол, другого от тебя и не ожидал, моя синеволосая, примитивная сестренка!

«А ты пошли мне смайлик на мой серебристый телефон!» Звук сообщения.

Ну вот, а я что говорил? Дубльдур смеется. Тина кривится.

«Массаж — отпад. Познакомилась с немцем. Норм. Ты как.»

— Никак, — вслух бросает Тина и отключается.

— Надоел он тебе, да? — вкрадчиво интересуется братец.

После чего ловко и резко выхватывает у нее из руки телефон и аккуратно переправляет в окно.

Оба по пояс высовываются, переклонившись, и глядят вниз. На лице у Дубльдура торжество и неподдельный интерес. Откуда-то, из другого мира, из-за спины, раздается нормальное, назойливое жужжание газонокосилки.

«А ты пошли мне смайлик на мой серебристый телефон!» — беззаботно и радостно доносится с ухоженного газона внизу.

Наверняка, Лиля договорилась с немцем насчет клуба.

— Ты!

Тина оборачивается к нему и начинает колотить кулачками по тщедушной куриной грудке Дубльдура.

— Придурок!

Она захлебывается. Он ухмыляется.

— Не кипишись ты так, — вяло реагирует сводный братец.

Он отстраняется и вразвалочку дефилирует к груде стульев с гнутыми спинками. Переворачивает один, садится, закладывает нога на ногу в позе ожидания и театрально уставляется в потолок.

— Ты что это исполняешь? А?

— Смотри, — говорит он спокойно, косясь глазами на стопку захламленных, пыльных журналов. — Терпение. Закрой глаза.

Тина, сдерживая слезы, отворачивается к окну, будто ждет, что ее потеря сама влетит обратно. Ну, за что ей все это? Блестящий прямоугольник смартфона в скудном, пасмурном утреннем свете под окнами старинного помпезного особняка напоминает какую-нибудь капсулу времени, которую пионеры 3000 года отправили в прошлое.

— Чего делать-то теперь? Лезь доставай, козел!

Дубльдур продолжает невозмутимо сидеть с прикрытыми глазами. Вскоре, будто очнувшись, впивается взглядом в стопку грязных журналов.

— Иди лечись, раз ты убогий! — продолжает бесноваться Тина.

— Пока тебя не было, я чего только в это окошко не выбрасывал. Вот эти открытки, — он тычет в ее сторону связкой старинных карточек, схваченных бечевкой, — ножик, даже чемодан выкинул. Как только отвернусь — все вещи на место возвращаются.

— Ну? — насмешливо вскрикивает Тина. — так давай, верни мой телефон! Обратно гони! Волшебник хренов!

Но телефон лежит себе на прежнем месте преспокойненько.

Скоро опять зарядка сядет, — тоскливо думает Тина. — и так едва удалось покормить. Напряжения тут нет совсем.

Ну что такое, а? Прямо выть хочется!

Дети, вцепившись в раму, ожидая чуда, смотрят вниз. Дубльдур раздумчиво, Тина в бешенстве.

— Разница во времени часов 5 или около того, — бормочет он, будто дрессированный попугай, выведенный на арену для показа. — Вещи из дома возвращаются, чужие — нет. Таааак…

— Дебил! Урод! — шипит Тина. — Я звоню отцу! Пусть забирает меня, вы… Вы…

Мимо ее лица, едва задев щеку большим мохнатым крылом, из окна в комнату влетает серая ночная бабочка.

— Мотылек, — лепечет Дубльдур. — Заблудился, бедненький! Ах, какой ты у нас красавец! Только посмотрите на него! Ну, ка, расскажи, дружок, откуда ты прилетел? Что там?

— Тебя сейчас выкину кверху жопой, узнаешь живо, что там!

Дурацкий братец, не обращая на нее внимания, принимается кудахтать над бабочкой. А та, прицепившись ногами, болтается на шторине, как засохший пикуль.

— С меня хватит!

Тина скрещивает руки на груди и с размаху плюхается на какой-то ящик у окна, что-то наподобие сундука. Ящик лопается. Что-то ломается, трескается, видимо, крышка. И девочка падает в груду досок, хлама и пыли.

В воздух взмывает кипа сухих бурых листьев.

Если принюхаться, можно ощутить, что вдруг заманчиво запахло дымком и чем-то сладким и пряным. Будто кто-то совсем недалеко, быть может, несколькими этажами ниже поставили в печь пирог.

Определенно, тыквенный.

Лампа

— У тебя коленка поцарапана, — замечает Дубльдур с удовольствием и подает девочке руку.

Та пытается выбраться самостоятельно. Но это не так-то просто. Она застряла, словно пробка в бутылке, ноги-руки кверху.

Несмотря на злобные протесты, Дубльдур вытягивает ее и кое-как ставит на ноги. Какое-то мгновение они в опасной близости. Тину охватывает гнев. Она отталкивает его и, размазывая слезы, начинает пробираться к выходу. К люку, вниз, прочь из дома, прочь отсюда, из их жизни, вон. Она вовсе не просила…

— «Dear Vera! — вдруг слышит она тихий голос у себя за спиной, — my sweetheart, my baby, my love…» Ее тоже звали Вера, видишь.

Тина оборачивается с перекошенным, мокрым, удивленным лицом. Дубльдур пристроился на обломках сундука с листком в руках.

— «I should know…»

— Ты не мог бы…

Он ухмыляется самодовольно, как будто снова его наихудшие опасения подтвердились. И сдвигает брови сосредоточенно.

— «Мне следовало бы знать, знать заранее, до того, когда все это началось, насколько… насколько опасна, ужасна и полна горечи русская… — он, запнувшись, выжидательно смотрит на Тину, — русская любовь. Я уезжаю, ты, наверняка, догадываешься почему. Меня высылают из вашей новой, светлой страны. Хотя многое в ней мне вовсе не кажется светлым… О чем я и буду (обещаю тебе, как мы и говорили) рассказывать своим читателям.»

— Это кто, журналист какой-то пишет? Кому?

— «Надеюсь, моя прогрессивная газета поддержит такой объективный, трезвый взгляд на то, что… (тут какая-то клякса) Я прощаюсь с тобой, с теми минутами, которые мы провели вместе, с прекрасными часами наших разговоров и молчаний. Я люблю тебя и всегда буду помнить. Твой навсегда, с любовью, David Austene.»

Дубльдур какое-то время задумчиво вертит листок так и эдак, будто надеясь найти там тайные послания или знаки. Потом, нагнувшись, принимается рыться в развалах. Он достает фотографии, бумаги, фотоальбом, карточки, открытки, листки. Некоторые из них рассыпаются в его руках. Тина застывает на полдороге. Ей снова попадается на глаза собственное отражение в старом зеркале — ну и видок!

«А ты пошли мне смайлик на мой серебристый телефон!» — этот далекий сигнал из чужого мира выводит ее из оцепенения.

— Привет тебе из прошлого, baby, — рассеянно бормочет братец, извлекая на свет свидетельство о рождении — тонюсенький листок с выведенными чернилами датами и фамилиями.

Он принимаясь разглядывать его на свет.

— Крис Малинин, — читает он и вытаращивается на Тину. — Мать — Вера Малинина. Отец — прочерк. Ты хоть понимаешь, что это значит? — возбужденный Дубльдур, размахивая руками, делает шаг к Тине.

Но спотыкается обо что-то и едва не заваливается, как кособокая черемуха возле их забора.

— 1920 год. В интернате его наверняка быстренько переименовали в какого-нибудь Костю. А мать за то, что она спуталась с иностранцем, да еще и с таким, который явно не одобрил советскую власть, наверняка заживо сожрали. Ребенка отобрали. Ясное дело. Ха! Это хорошо, что его выслали, а не кое-что похуже.

— Ты этого знать не можешь, — Тина спокойно садится на пол и начинает с сосредоточенным видом листать фотоальбом.

— Учебник по истории не читала, что ли? — кипятится Дубльдур. — И то, что о том времени пишут?

Она смотрит на него снизу вверх, будто ожидая продолжения. Потому что прекрасно знает, что он скажет дальше. Конечно, какая история, Космополитен, Космополитен и еще раз Космополитен после заката.

И вдруг на последней странице она видит фотографию… Это портрет. Нет, это снята обложка журнала…

Тина застывает. Нет. Такого быть не может. Она моргает. Моргает. Моргает снова….

***

Вечером Мама Вера разводит костер. Она самозабвенно жжет какой-то найденный в кухне развалившийся, не подлежащий ремонту хлам, найденные за кухней доски и старые листья. Все трое сидят у огня, кутаясь в куртки, потому что иначе не спастись от комаров. Мачеха задумчиво рассматривает фотографии.

Сейчас они все увидят, — думает Тина. — Они увидят. И будут говорить об этом…

Но мачеха задумчиво перелистывает последнюю страницу и начинает снова.

— Мам, — а баба Нюра, она кто была по профессии?

Мама Вера нехотя поднимает голову и некоторое время смотрит куда-то за сына. Будто там ей видится тропинка, дорожка или маячок, за которым стоит последовать.

— Учительница английского, кажется. Переводы.

И снова утыкается в альбом. Дети переглядываются.

— Мы про окно ничего не скажем, — одними губами шепчет Тина, отчаянно жестикулируя.

Он пожимает плечами и устремляет взгляд в огонь.

В это время поет мамаверин мобильник. Она с нежной улыбкой отвечает и отходит куда-то к приоткрытой кухонной двери, чтобы поговорить.

— С чего ты взял? — слышатся обрывки разговора. — Но я вовсе не собираюсь…

Тина, ожидая, вглядывается в темноту. Если это папа, то хотелось бы знать, когда он приедет и заберет ее из этого дурдома.

«Пап, я потеряла телефон, — мысленно репетирует она. — Где? Ну, не знаааааю… Может, где-то в этой ужасной траве. Это такая дикость! Прям позапрошлый век. Как только тебе в голову пришло меня сюда засунуть?..»

— Как только тебе такое в голову пришло? — возмущенно отвечает мама Вера, голос у нее недовольный, тревожный.

— Ругаются, — радостно ухмыляется Дубльдур. — В последнее время довольно часто.

— Не хочешь меня в родню? — кривится Тина. — Я, знаешь, тоже не в восторге.

Он наклонятся к ней заговорщически.

— Когда мама уснет, я собираюсь вернуться. Туда, — он мотает нечесаной головой в сторону дома.

Он высится в темноте силуэтом устрашающего квадратного монстра.

— На здоровье, — фыркает Тина.

Она в ярости. Мама Вера предложила ей вместо душа ведро воды из колодца, а также «отойти подальше за кухню». А еще, что хуже всего — папа не горит желанием поговорить.

Мама Вера возвращается с поджатыми губами и усаживается у огня, запахиваясь поплотнее.

— Мы нашли документ об отправке ребенка в интернат — сюда, на Урал, — горячо продолжает Дубльдур.

Он гневно потрясает перед ее лицом какой-то бумагой.

— Видишь, тут в фотоальбоме есть снимок — это две сестры — Вера и Надежда, две близняшки. 1921 год.

— Как непохожи, — рассеянно замечает мама Вера, вероятно, все еще думая о своем недавнем разговоре.

И правда, на фото одна из девушек выглядит совершенно изнуренной, потерянной и даже убитой. А вторая улыбается довольно беспечно. Несмотря на внешнее сходство, видно, что это два совершенно разных человека.

«Твое решение, Вера, неразумно, — вот письмо, это ее сестра, Надя, пишет.

Видите ли и ее, и родителей возмутил тот факт, что Вера тоже решила поехать за сыном на Урал.

— И, конечно, мы, вся наша семья, никогда твоих взглядов не разделяли и теперь тебя не поддерживаем… В то время как вся страна строит… бла-бла-бла… О чем ты думала, когда…»

Ну и все такое.

— Это что, открытки, которые ты нашел?

«И выкинул из окна», — мысленно продолжает фразу Тина.

— Они, конечно же, переписывались. Может, родители и не хотели Веру больше знать, или на них давили, что скорее всего. Но сестра ей писала. В 1930 году она родила девочку.

— Кто родил?

— Девочку?

— Вера! Девочку, Нюру. Да! Именно Вера родила девочку, второго ребенка. Вера — мать бабы Нюры, а не Надя, ее сестра, которая ее вырастила. Здесь, на Урале, в Кушве, Вера работала на фабрике. Вот, смотрите, есть снимок. Кушва, 1928 год. Ужас, какой у нее вид. Спустя много лет она вышла замуж за директора завода. Но, по-видимому, ее съедала тоска, видеться с сыном ей не давали… Она все еще любила своего англичанина…

— Как ты можешь так говорить! — возмутилась Тина. — Так уверенно? Ты же наверняка этого знать не можешь! Просто бумажки перебрал и уже все знаешь? Это фантазии!

Дубльдур даже подпрыгнул на своем сидении.

— Но я знаю! Вот что еще я нашел, мои недоверчивые друзья!

— «Дорогая Надя, больше нет сил. Забери, пожалуйста, дочь, вырасти ее так, чтобы она могла быть счастливой в этой стране, (клякса, замазано). Ничего не говори мужу. Никому ничего не говори.»

— Это что? Предсмертная записка?

— Именно! Смотрите на дату. Почти сразу после рождения дочери Вера покончила собой. Нюру забрала Надя, как и хотела сестра. Знала ли Нюра, кто ее мать, неизвестно, может, она искала свою семью,. Не зря же оказалась снова здесь, на Урале, хотя почти вся ее родня живет в Москве. Наверняка, Надя сдержала слово. Так как они были очень похожи, девочка ничего не заподозрила, даже когда выросла.

— Ты все это придумал. Все может быть совсем не так! Тебе как будто самому драма нужна! У тебя то, жизнь скучная?

Задрот несчастный, — шепчет Тина, очень тихо, но недостаточно тихо, чтобы он ее не услышал.

— Ты специально это говоришь, чтобы меня позлить! — кричит Дубльдур.

Он вскакивает на ноги, теряя терпение.

— Потому что… Потому что… Ты назло!

Мама Вера смотрит на детей в отчаянии. Кажется, она сейчас заплачет.

— Пожалуйста, — бормочет она. — Ну, пожалуйста… Не надо. Не ругайтесь… Хотя бы вы…

Яростно сбивая палкой, которой он до этого шурудил в костре, верхушки травы, что еще не успела укротить мама Вера, Дубльдур быстрыми шагами направляется к дому. Он заходит с другой стороны, со стороны странного окна и останавливается, шокированный. В черном провале окна, где-то за шториной, виден отчетливый силуэт чуть подрагивающей, мигающей старой керосиновой лампы.

Прелюдия

Тина просыпается. Ей кажется, что во сне кто-то грызет ее ухо. Она, вздрогнув, осторожно открывает глаза. Быть может, опасаясь увидеть мышь или что-то еще похуже. Ночь тихо уходит, печально тает, небо светлеет. Банка рыбных консервов непонятно как подкатилась Тине под голову и теперь упирается в висок. Мама Вера, уютно укутавшись с головой, спит в своем спальнике, будто куколка в коконе, чуть посапывая, без задних ног. Одеяло Дубльдура лежит свернутым, надувная дорожая подушка смята.

Она вспоминает лицо на последней страницы альбома. Кто-то снял на черно-белую пленку обложку старого английского журнала. На обложке тинино лицо, один в один, только постарше. Губы алые, волосы старомодно уложены валиком.

«Что это значит? Почему я? Откуда? Ерунда, она просто на меня очень похожа! Так бывает.»

Тина вспоминает, как отогнула край, достала фотографию из уголков. На обороте написано карандашом «Если бы я была такой, он бы не уехал?»

Скорее всего, это просто какая-то киноактриса. Совершенно чужой человек.

Тина гладит лицо руками, трясет головой. Нет, это не она, не она, это просто так свет лег. Надо поглядеть еще раз.

Устав думать и мучиться, в полумраке Тина нащупывает куртку. И, стараясь ступать осторожно и не скрипеть досками, выходит на воздух.

Оказывается, она почти все выкосила, эта неутомимая женщина. Только дом, боком к кухне, все еще стоит в обрамлении высоких зарослей.

Может, тут и малина когда-то была, — мимоходом думает Тина.

Она решает обойти дом с обратной стороны. Наверху, на втором этаже открыто окно.

Наверняка, что-нибудь читает, глупый зверек, — решает Тина. Роет архивы. Ищет истину. Или выдумывает ее. Сочиняет историю. Своей страны.

У каждого же она в итоге своя, так?

При этом почему-то ей хочется улыбнуться. Смешной он, этот ее новый братец. С другой стороны, досадно, что вчера она так разволновалась. Этот альбом с фотографиями… Документы…

Она все-таки улыбается.

Тина забирается на второй этаж почти без потерь. Так, пару раз зацепившись за какие-то крючки. Серые, немытые окна едва пропускают утренний свет. Как опытный путешественник, она почти наугад прокладывает себе путь среди колючих зарослей, острых камней, скалистых выступов и змеиного логова в виде каких-то мешков с сыплющейся из них не то мукой, не то цементом. И потерь на этот раз — запачканные спортивные штаны и повисшая на локте длинная шерстяная нитка.

Дубльдур спит, прислонившись спиной к картонной коробке, свесив голову. У него на коленях лежат письма, конверты, листки, старые газеты. А он вполне вписывается в окружающий беспорядок — мятая футболка, взлохмаченная шевелюра.

Так сразу и не поймешь, что это человек, а не чучелко или кулек, — с усмешкой замечает Тина.

И ей становится немного завидно.

Он как будто счастлив просто оттого, что может разгадывать головоломку.

Тина, осторожно перегнувшись через спящего, пытается выглянуть в окно. Небо так себе — серединка-наполовинку, закрыто низкими серыми тучами, из-за которых сияет круглая полная луна.

С высоты едва можно различить силуэт злополучного телефона, поблескивающего внизу на траве. Тина вздыхает.

Словно малиновка, почувствовшая чужака возле своего гнезда, Дубльдур встряхивается, распахивает глаза, зевает и резко садится прямо.

Тина отклоняется к косяку, скрестив руки на груди, и спокойно наблюдает за его трепыханиями.

— Я читал переписку. Так все и было, бестолковые вы существа. Все, как я сказал. Надя забрала девочку. Но про второго ребенка, который к тому времени уже ходил в школу, семья и слышать не хотела. Когда ее родители умерли, после войны Надя хотела его разыскать, но было поздно. Как мы знаем, его убили.

Он ждет, что она будет возражать, перечить, насмехаться, но Тина молчит и разглядывает его сонное лицо.

— Опасно свозить всякий хлам столько лет в одно место. Он вроде как начинает излучать радиацию. Это может свести с ума. Не дай бог что найдешь. Что-нибудь опасное.

Дубльдур удивленно моргает. Кажется, в первый раз за сутки эта курочка с синей челкой говорит что-то интересное. Всему виной здешний воздух? Вода? Пыль, насыпавшаяся ей на голову? Ей чудесным образом приснились мозги?

Тина обводит взглядом пространство второго этажа, комната это или чердак, она так и не решила. Старое зеркало чернеет, будто колдовское озеро. Из-за полумрака, ракурса или пыли на этот раз она не видит в нем своего отражения. Тихонько тикают часы — приглушенно, будто не желая вмешиваться. Старая керосиновая лампа, будто гномик на страже. Горит.

Это похоже на прелюдию настоящего мира, — думает Тина. Как будто мы стоим в прихожей. Сейчас распахнется створчатая дверь, как в театре, и все встанет на свои места, все будет объяснено. Самое важное — уяснить, кто главный герой. Тогда быстро образуется — станет ясно, кто плохой, а кто хороший.

Дубльдур тем временем спохватывается и затевает активные действия.

— Я его почти достал! — он потрясает удочкой.

Все это время, отказывается, она валялась поблизости, у него под ногами.

Тина приподнимает брови.

— Ну, твой телефон.

— Как можно достать его удочкой с такой высоты? Ты что, обкурился?

Дубльдур снова смотрит на нее снисходительно и даже немного восторженно. Ну вот бывают же на свете такие замечательные тупицы!

— Я сделал петлю на конце. Но мне немного лески не хватает, тут все-таки высоко. Давай! Подержи меня!

Он забирается на подоконник, садится лицом к ней, просовывает удочку в окно. Покачивает кроссовкой.

— О, нет, нет, — машет руками Тина.

— Что нет-нет? — сердится братец. — Тебе нужен телефон или что? Кто тут икру метал? Come on, my friend. Просто держи меня за коленки, прижмись со всей силы. А я перегнусь. Там всего-то пары десятков сантиметров не хватает, я же знаю. Не бойся, ты мне доверяешь?

— Я тебе совсем не доверяю, — вспыхивает Тина.

Но тем не менее прижимается к его коленям. Потому что он, кажется, и без нее уже готов перекинуться вниз безо всякой страховки.

— Ой, ну ты и дурак, — шипит она. — Конченный.

Дубльдур, чтобы не слушать глупостей, быстро откидывается назад и немного вбок, как циркач на трапеции. У Тины захватывает дух. Не смотреть вниз, не смотреть вниз.

— Слушай, — сипит она, — фиг с ним, с этим телефоном, папа новый купит.

Снизу, из-под окна, доносится какое-то невнятное бормотание и чертыхание. Он забросил удочку, уже почти выровнял леску, но накинуть петлю, вися вниз головой, оказывается гораздо сложнее, чем он рассчитывал. В какой-то момент он взбрыкивает, пытаясь вытянуться дальше, с силой пиная Тину. Та охает, сгибается пополам, закрывает глаза, зажмуривается, разжимает пальцы. Слышен вскрик, хлопок, какой-то всплеск. Ей не хватает смелости и воображения представить то, что она должна сейчас увидеть внизу. Тина бросается смотреть. Но под окном ничего нет, только пустой газон.

Сломя голову, расшвыривая по дороге вещи, запинаясь, цепляясь и тихо ругаясь, с колотящимся сердцем она вылетает на веранду. Оббегает дом.

Дубльдур, мокрый, сидит в зарослях под окном в ржавом корыте с мутной водой на дне. Из-за травы, очевидно, они до сих пор его не заметили. Он, склонившись и раскачиваясь, нянчит свою руку, неестественно вывернутую. И все время норовит завалиться на бок. Удочки нигде не видно. Заметив Тину, он молча протягивает ей телефон. Рука дрожит. Губа рассечена, поперек брови еще одна царапина, кровь капает ему на нос.

Он однако же бодро пытается улыбнуться.

— Это должно быть как-то пристроено, — говорит он подрагивающим голосом. — Все эти вещи… Мне кажется, они как будто мстят… Как будто не прощают, что их бросили. Люди зря не придают этому значения. Что вещи, что люди. Все хочет жить, разве нет?

— Ты себе поди все ребра переломал, дятел! — ласково всплескивает руками Тина. — Довыпендривался!

— Кто бы говорил. Слабо было удержать?

***

В машине Тина сидит, прижавшись к боку Дубльдура. Она старается осторожно подпирать его бок. А он то и дело заваливается, засыпает, вскрикивает, вскидывается и начинает сопеть и стонать.

Мимо в обратном порядке проносятся медленно просыпающийся поселок, желтые охапки сурепки, сосны, березы, трава у обочины.

Перед ее глазами вспыхивает фотография. Лицо на обложке. Нет, это точно какая-то актриса или модель. Стильно выглядит.

— Скажите, — вдруг вспоминает Тина, — а какой это дом престарелых? Где он? Может, мы…

— Ты знаешь, я о том же подумала, — спокойно отвечает мама Вера.

— Мы ведь ничего не выбросим, пока не разберем как следует?

— Конечно, раз такое дело… Просто наведем порядок. Отвезем ей альбом. Не знаю, стоит ли рассказывать то, что Данилушка раскопал. Его версию, так сказать… Неизвестно, что она знает, что помнит…

Тина энергично мотает головой. И надо убрать эту гламурную пин-ап леди с заднего сидения времени, от греха подальше. То есть спрятать журнал.

А что потом?

Неблагодарное это дело — ворошить прошлое. Кто знает, что можно найти? Вдруг ты увидишь саму себя? Ну, буквально, саму себя?

Тина вздрагивает. Дубльдур стонет.

Этого сумасшедшего близко к бабуленции подпускать нельзя. После его рассказа у той будет уже не инсульт, а похуже. Достаточно того, что она подарила им этот дом. Это вовсе не значит, будто она хотела, чтобы кто-то «разобрался» в ее жизни.

Они просто позаботятся о том, что осталось от прошлого.

А прошлое хвостато. Мы лишь смотрим на следы, которые оно оставило. Но не дай бог поймать его, этот хвост.

Мама Вера ведет машину как всегда сосредоточенно, сдвинув брови. Совсем как ее придурковатый сын в минуты размышлений или напряженных раздумий.

«А ты пошли мне смайлик на мой серебристый телефон!» Опля!

Тина подпрыгивает от неожиданности. Тьфу, зараза! И зачем только тебя добыли?

— Стойкий он у тебя какой, — иронично замечает мама Вера, поворачивая на трассу, — мой давно разрядился.

Она кивает на свой старенький мобильник, подключенный к заряднику в приборной панельке.

— Он побывал в мире сказок.

У Тины так и чешется язык все рассказать, но она его вовремя прикусывает. Для кого-то и заросли травы — сказка.

Лиля пишет незамысловато-курортное.

«Музыка — лажа, немец в хлам. Иду спать. Завтра шопинг.»

Тина задумчиво смотрит на сводного брата. Он спит или дремлет, или притворяется, что дремлет, положив голову ей на плечо. Лицо бледное, на лбу пластырь, щека поцарапана, волосы в клочьях пуха. Рот приоткрыт.

«Подружишься с новыми родственниками, познакомишься поближе, — вспоминает она папины слова перед отъездом. — Разве хорошо, что у нас с тобой на всем свете почти нет никого? Это как-то не по-людски. На море с подружкой? Это всегда успеешь.»

Она ему не верила. Злилась. Бесилась и грозилась умереть от тоски.

Тина приоткрывает окно. Мама Вера время от времени поглядывает на них с Дубльдуром в зеркало. Она думает о чем-то своем. Возможно, не очень приятном, потому что все время хмурится.

Что, однако, не мешает ей между делом потихоньку улыбаться.