Учёба, работа, наука. Аспирантура
Ещё в процессе работ на Свирском листе у меня стали возникать мысли относительно научного осмысления полученных результатов. К этому времени в экспедиции появились первые кандидаты наук: где-то в Прибалтике защитил диссертацию по четвертичным отложениям
М. Е. Вигдорчик, вслед за ним в Ленинградском университете с блеском защитил диссертацию по каменноугольным отложениям В. С. Кофман. Стал подумывать о диссертации и я. К этому меня подталкивал и бывший директор Института геологии Кар. ФАН СССР, член-корреспондент АН СССР К. О. Кратц, который в те поры уже возглавлял Институт геологии и геохронологии докембрия АН СССР. Будучи прекрасным знатоком геологии докембрия Карелии, он с интересом наблюдал за моими исследованиями иотнийских (шокшинских и петрозаводских) песчаников и западноонежских габбро-долеритов, и, видимо, решил, что я уже «созрел».
По его совету я подал заявление в заочную аспирантуру Горного института им. Г. В. Плеханова. После беседы с заведующим кафедрой профессором В. И. Серпуховым и профессором кафедры Ю. К. Дзевановским мне было предложено сдать вступительные экзамены. Сдача экзамена была, в общем, практически символической, хотя я по незнанию готовился и сильно волновался. Побеседовали на кафедре, потом попили чаю и вопрос был решён. Тема диссертационной работы была сформулирована так «Иотний Юго-Западного Прионежья». Руководителем был утверждён Ю. К. Дзевановский.
Впереди было три года, за время которых я должен был сдать кандидатский минимум и написать саму работу.
Работа писалась достаточно легко, ибо я был глубоко погружен в материал.
Сложнее было со сдачей кандидатского минимума. Экзамен по специальности был сдан на отлично, — тем самым кафедра выразила своё «отношение» к аспиранту и его работе. Сложнее было с иностранным языком. Дело в том, что, получая допуск, геолог давал подписку не вступать в сношения с иностранцами. Зачем же тогда иностранный язык? Поэтому те знания, которые сохранились ещё со школы и ВУЗа, использовались лишь для нечастого чтения специальной литературы. Языковой практики не было вовсе.
Несколько месяцев занятий с преподавателями кафедры иностранных языков Горного института добавили к моим знаниям не так уж и много. Перед экзаменом мой тогдашний коллега по экспедиции, тоже аспирант и будущий профессор Горного института Алексей Иванович, а в те поры просто Алик Коротков в качестве предупреждения сказал: «если скажешь «тхе» (вместо артикля the), — выгоняют сразу. С этим я и вошёл в комнату, где принимали экзамен. И когда на экзамене, отбарабанив сто раз читанный текст, я услышал от заведующей кафедрой: «excellent», то не сразу понял, что экзамен сдан на отлично.
Итак, два экзамена позади. И оба на отлично. Остаётся экзамен по марксистско-ленинской философии. Подготовился. Пришёл. Большая комната, полная аспирантов. По комнате прохаживается несколько преподавателей, а у экзаменационного стола — молодой зав. кафедрой, — кажется, тогда это был человек по фамиллии Соколов (?).
Начинается экзамен. Мне достались Мах и Авенариус. Подготовился, набросал тезисы и сообщил преподавателю о том, что готов. Преподаватель — немолодой несколько испуганный еврей предложил рассказывать. Я рассказал всё, что знал об этих философах. Экзаменатор покивал в знак удовлетворения и спросил, не помню ли я, что сказал Маркс (или Энгельс, сейчас уже не помню?) о ком-то из них. Я рассказал. Тогда он попросил произнести цитату из классика. И тут я совершил роковую ошибку: я сказал. что цитат принципиально не заучиваю, ибо это есть «начётничество и талмудизм». Он так испугался, как-будто я произнёс нечто совершенно неудобопроизносимое. Смятение экзаменатора было настолько очевидным, что это из-за своего стола заметил даже заведующий кафедрой. Он подошёл и спросил, в чём дело? Экзаменатор объяснил, что аспирант отказывается произносить цитату из классика (!). Зав кафедрой пригласил меня к своему столу и попросил повторить ответ. Я повторил. Он сказал, что самим ответом удовлетворён, и если я завтра приду и процитирую ему классика, то он с удовольствием поставит мне «отлично». А без цитаты я на большее, нежели «удовлетворительно», рассчитывать не могу. Тут меня понесло: я сказал, что заучивать и цитировать даже классика не стану и готов получить своё «удовлетворительно». Заведующий предложил мне подумать, и когда я повторно отказался, разразился длиннющей речью, в которой он страницами цитировал и Маха, и Авенариуса, и Маркса, и Энгельса, и кого-то ещё. Потом я узнал, что его докторская была посвящена, как раз Маху и Авенариусу. Закончив цитировать, он поставил мне обещанную тройку и отпустил на все четыре стороны.
У этого события было два следствия:
Первое, — когда бы впредь я ни встречал в Горном институте этого заведующего кафедрой, он всегда приветливо со мной раскланивался, — видимо, запомнил строптивого аспиранта.
Вторым следствием было, — когда на заседании Учёного совета, перед защитой секретарь произнесла, что по спецпредмету и иностранному языку у меня «отлично», а по философии «удовлетворительно», некоторые члены Совета заулыбались, — видимо, и у них с марксистско-ленинской философией были свои счёты…
Как бы то ни было, экзамены были сданы, и можно было приступать к завершению диссертации.
Наши будни
Но вернёмся к нашим будням.
Отчёт и карты были составлены и защищены на этот раз без особых приключений.
Мои отношения с геофизиками становились всё более тесными. Мы постоянно ездили на каротажи. Всё чаще я принимал участие в интерпретации их материалов для других заказчиков. Однажды мы даже собрали всех исполнителей соседних листов на полевую «конференцию», на которой предложили свою Схему геологического строения Онежско-Ладожского перешейка. Карта сопровождалась глубинными геолого-геофизическими разрезами и разными другими иллюстративными материалами. Это было нечто новое. Приехавший на «конференцию» Виктор Соломонович Кофман, после банкета (меню: водка, картошка в мундирах, селёдка, лук и ржаной хлеб) сказал: «Птенцы выросли».
В 1966 году Лёша, ставший главным геофизиком, предложил мне перейти в их партию на должность старшего (и единственного в партии) геолога. В мои обязанности входила интерпретация геофизических материалов и помощь геологам в постановке геологических задач перед геофизиками. Какое-то время это было интересно. Но постепенно к этим обязанностям стали добавляться и другие. По моей инициативе при геофизической партии организовалась группа, занимавшаяся изучением трещиноватости горных пород. В группе строились различные модели дизъюнктивных нарушений. Строились карты линеаментов. Короче, говоря, работа разворачивалась и вглубь, и вширь. В 1969 меня назначили главным геологом Геофизической партии, а в следующем, 1970 году руководство экспедиции предложило мне занять пост главного геолога Прионежской геологической партии. Об этом надо сказать особо
Прионежская геологоразведочная партия
Ленинградская комплексная геологическая экспедиция состояла из ряда территориальных партий. Все они имели стационарные базы, где помещалась техника, находились рабочие цеха, кернохранилища и даже жилые стационарные городки для сотрудников. Такими были Псковская, Вологодская, Невская, Васкеловская, Вытегорская, Сланцевская партии (может быть, какую-то забыл).
Когда экспедиция вышла со своими работами на территорию Онежско-Ладожского перешейка, было принято решение организовать отдельную комплексную геологоразведочную партию с базой в районе города Олонец. Под базу был куплен оставленный военный городок. Там были хозяйственные постройки, кернохранилище, жилой блок. Кроме того, в партии, в Олонце было организовано кернохранилище, ещё одно находилось в посёлке Важины недалеко от города Подпорожье. Хозяйство было большим и, к сожалению, плохо огранизованным.
Не лучше обстояло дело и с геологическим коллективом. В его состав вошли известные геологи, занимавшиеся съёмкой масштаба 1: 200000 на этой территории. Я уже писал о геологах — двухсоттысячниках. Это всё были штучные лица, личности. Каждый считал себя «главным». А тут им назначают главным геологом человека, который многим годился, если не в сыновья, то в младшие братья. Все с напряжением ждали, как я начну ими «руководить».
Им и в голову не могло придти, что мне было не до этого. Надо было организовать керновое хозяйство, поставить систему первичной документации керна, наладить контакты с буровыми бригадами. Так что до «руковождения» руки не доходили. Впрочем, надо было ещё и описывать керн, помогать в интерпретации геофизических данных. Много чего надо было.
Предзащита кандидатской диссертации
Среди того, что «надо было», не последнее место занимала и диссертация. Собственно, с самой диссертацией особых проблем не было. Материалы были обработаны. Был составлен отдельный том фотографий шлифов кварцито-песчаников и габбро-долеритов. Была впервые выявлена пачка кварцито-песчаников со следами первичного реликтового карбонатного цемента, а не кварцевого цемента замещения. Именно к этой пачке оказались приуроченными те самые микрофитолиты, о которых я писал выше. Таким образом, впервые в истории изучения иотнийских пород появилась реперная толща, позволившая стратифицировать всю иотнискую серию. И не только стратифицировать, но и выявить характер перемещения отдельных блоков относительно друг друга. Появилась возможность доказать, что в случае с западноонежскими габбро-долеритами мы имеем дело не с несколькими интрузиями, а с единой интрузией, части которой вместе со вмещающими их песчаниками перемещены друг относительно друга, и т. д.
Вспоминаю, как поздним вечером (заниматься диссертационными делами днём я не имел ни возможности, ни времени, и работал по вечерам), в подвале Геофизической партии я танцевал, обнаружив сходство диаграмм химических анализов кварцито-песчаников, — ибо эта аномальная 80-метровая толща давала ключ к стратификации всего разреза.
Так что с самой работой дело обстояло нормально и можно было подумать о выходе на защиту. Я даже прошёл предзащиту на кафедре. Интересно, что во время обсуждения работы тогдашний доцент кафедры П. С. Воронов, оценивая работу, предложил выдвинуть её сразу на докторскую степень. Когда в перерыве я спросил у присутствовавшего на предзащите Ю. К. Дзевановского, как понимать это предложение, Юрий Константинович ответил, что это надо понимать, как «желание доцента Воронова стать профессором». Ответ несколько охладил мою голову, и после перерыва я, поблагодарив Павла Стефановича, тем не менее, просил кафедру рассматривать работу в качестве диссертационной на соискание степени кандидата геолого-минералогических наук. Итак, работа готова и даже одобрена на заседании кафедры. Защита предполагалась в начале 1970 года. Однако здесь в ситуацию вмешались обстоятельства: тяжело заболел мой руководитель Ю. К. Дзевановский. О чтении им лекций не могло быть и речи, и его жена попросила меня подождать с защитой, так как я оставался у него единственным аспирантом, а до получения профессорской пенсии ему недоставало стажа всего в один год. Что тут скажешь? Пришлось ждать.
Переезд в Восточное Прионежье, «Тигры, тигры!»
А тут ещё мне предложили заняться изучением Восточного Прионежья. Правда, для этого надо было переехать в город Пудож, что на восточном берегу Онежского озера. Туда же переводилась и база Прионежской партии, которая впредь должна была называться Восточно-Прионежской геологоразведочной партией.
Этот переезд осуществлялся зимой, что тоже не добавляло радости и удобств.
Вспоминается такой эпизод:
Мы едем из Олонца в Пудож через Медвежьегорск. Колонна из пяти или шести автомашин с оборудованием, со станками, с рабочими. Мы с начальником партии Игорем Александровичем Пересветовым едем впереди на «командном козле» — ГАЗ-69. Шоссе сверкает снегом.
И вдруг один из ЗИЛ-ов резко тормозит и разворачивается поперёк шоссе. Остальные чуть не врезаются в него. Поворачиваем. Подъезжаем. Из кабины ЗИЛ-а вываливается один из буровиков и падает на снег. Подходим. Спрашиваем, в чём дело. Оказывается, он допился до такого состояния, что ему на заснеженном шоссе показались тигры (!).
И он с криком: «Тигры! Тигры!», — бросился вырывать руль из рук водителя.
После этого Игорь Александрович перестал выдавать участникам этой экспедиции деньги на еду, а приезжая в тот или иной питательный пункт, заходил туда и говорил: «Пятнадцать (или двадцать?) порций супчику» — по порции на каждого участника. Так и проехали по маршруту Олонец — Петрозаводск — Медвежьегорск — Пудож.
Мало того, что наш переезд в Пудож проходил зимой, он был абсолютно не подготовлен ни технически, ни организационно. Не было ни базы, ни жилья. А при этом необходимо было практически с колёс развернуть буровые работы, ибо финансирование шло по предъявлению актов обмера выполненых работ. Никаких особых средств на организацию и строительство в проекты не закладывалось.
Да и сама организация работ при снабжении из Ленинграда, — при расстояниях больше 2 тысяч километров, при почти полном отсутствии транспортной связи, как зимой (только самолётами через Онежское озеро или автомашинами через Медвежьегорск), так и летом (дорога Вытегра — Пудож могла только условно называться «дорогой»), — была крайне затруднена. Недаром Карельская экспедиция, расположенная на противоположном берегу Онежского озера, с удовольствием (и облегчением) передала эту территорию и расположенные на ней объекты Ленинградской экспедиции.
Отчего же происходила такая спешка? «Очень кушать хотелось».
Дело в том, что там, в Восточном Прионежье предполагалось обнаружение бокситов.
С большим трудом, при весьма неоднозначном отношении к нам со стороны местных властей (райком партии был «за», райисполком — «против») руководство партии сумело арендовать заброшенную базу какого-то местного предприятия и получить отвод под строительство жилых домов. Строительство домов началось зимой — дело абсолютно неправильное при местных климатических условиях, но тоже вынужденное, ибо где-то надо было расселять и рабочих, и инженерно-технических работников. Короче говоря, — всё делалось «с колёс». Да и «колёс»-то этих было раз-два и обчёлся. Я уже не говорю о тотальной нехватке квалифицированных кадров…
Я мог бы без конца вспоминать многочисленные детали и этого переезда, и этого обустройства. Но тогда бы пришлось писать отдельную книгу.
Так или иначе, партия переместилась в Пудож. За зиму были построены три дома: общежитие для рабочих, квартиры для буровых мастеров, приехавших с семьями, квартира для начальника партии и квартира-общежитие для инженерно-технических работников. В этой квартире постоянно проживал я и кто-то из геологов, работавших «вахтовым методом».
Поскольку одним из основных объектов наших работ были поиски бокситов, я предложил, чтобы этот объект курировал специалист по каменноугольным отложениям В. С. Кофман. Правда, у него был и свой объект. Поэтому он мог осуществлять только инспекционные наезды.
Вспоминаю один из них. Мы с В. С. Кофманом едем на буровой участок. Дорога хуже некуда. Машина то и дело заваливается в ямы, из которых своим ходом выбраться невозможно. Приходится вылезать, вырубать вагу и наваливаясь всем телом, вываживать машину, пока водитель подсунет под колесо очередную лесину. Один раз, вываживая так машину, я вдруг почувствовал. что в животе что-то хрустнуло. Тогда я не обратил на это внимания. Через несколько дней, уже вернувшись в Пудож, я почувствовал сильные боли в паху. Оказалось, у меня паховая грыжа. Но об этом в другой раз.
Защита кандидатской диссертации
Так или иначе, но подошло и время защиты моей диссертации. Учёный совет утвердил оппонентов: члена-корреспондента АН СССР К. О. Кратца и профессора ЛГУ М. А. Гилярову. Был назначен и день защиты. Отпечатан и разослан автореферат. И вдруг К. О. Кратц сообщает, что не сможет присутствовать на защите, так как собирается в Париж на какую-то конференцию. Ужас! Катастрофа! До защиты каких-нибудь 7-10 дней, а у меня исчезает первый оппонент! Что делать? Ю. К. Дзевановский прикован к постели. И тогда за дело берётся Владимир Иванович Серпухов. Он испрашивает у Учёного советва разрешения заменить оппонента. Совет соглашается и назначает в качестве оппонента профессора Горного института А. В. Скропышева. Бегу к нему, прошу принять диссертацию. Надо отдать ему должное, он вошёл в моё положение и за то короткое время, которое у него было, написал отзыв, конечно, положительный.
За два дня до защиты звонит К. О. Кратц и сообщает о том, что «опять не едет в Париж» (ему, как сыну репрессированных коммунистов, долгое время даже в Ленинграде жить не позволялось, а тут Париж!). Опять незадача — на защите кандидатских диссертаций не положено иметь в качестве оппонентов трёх докторов наук, — это прерогатива докторских защит. Что делать? Опять иду к А. В. Скропышеву… Он посмеялся и сказал, что пусть его отзыв считается просто рядовым. На радостях обменялись подарками: я подарил ему кусок отшлифованного шокшинского кварцита, а он мне — большущий кристалл исландского шпата, выращенный в его лаборатории.
Он и сейчас стоит у меня на полке.
Наконец, наступил день защиты — 20 января 1971 года.
Учёный совет — 21 человек. Среди членов совета помню Б. В. Наливкина (брата знаменитого академика Д. В. Наливкина), много других именитых профессоров ЛГИ; есть и «приглашённые» — из ВСЕГЕИ и ЛГУ.
Секретарь зачитывает необходимые документы. Предоставляется слово соискателю. На доклад отводится 20 минут (как сказал мне В. И. Серпухов, каждая лишняя минута — это лишний чёрный шар). Не напрасны были многочасовые репетиции в одиночку и перед коллегами. Уложился в 18 минут. Серпухов удовлетворённо кивает — молодец.
Вопросы диссертанту. Ответы.
Слово К. О. Кратцу, — он краток: диссертант уже давно заслужил репутацию серьёзного учёного и вполне заслуживает присвоения искомой степени. Затем выступает М. А. Гилярова. Её выступление гораздо пространнее. Но вот и оно закончилось. Наступает минута голосования. Раздают листки для голосования. Я вижу как вздремнувший Б. В. Наливкин, не внося в листок никакой записи, опускает его в ящик для голосования. Потом голосуют остальные. Томительные минуты подсчёта голосов. Наконец, председатель зачитывает результат: 19 — за, один против (это, скорее всего (?), угольщик из ВСЕГЕИ, профессор Иванов, которого не устроил мой ответ, поскольку меня не устроил его вопрос (!). Один бюллетень признан недействительным (это, наверняка, тот самый, что, не заполняя, опустил Б. В. Наливкин). Защитился!
Потом всей толпой домой! Там Рая! Там застолье! Ура! Ура!
Кстати, защита произошла в день рождения брата Исаака — 20 января 1971 года.
Он был на этой защите, специально приехав для этого из Минска.
Бесов нос, Кронид Любарский
Лето 1971 года прошло в поле. Заканчивалась съёмка Пудожского и Юнгозерского листов. На мою долю, кроме обычных картировочных маршрутов, выпал, конечно, докембрий.
Дело в том, что в районе было известно несколько выходов на дневную поверхность докембрийских кристаллических пород. Как и в западном Прионежье, я поставил своей задачей лично переописать все такие выходы. В первую очередь, к ним относился масив Бесов нос. Несколько слов о Бесовом носе.
Бесов нос. Вот, что написано об этом месте в Википедии:
«Бесов Нос — мыс на восточном побережье Онежского озера в 1,5 км. северней от впадения в Онежское озеро речки Чёрная.
Мыс знаменит петроглифами, среди которых выделяется антропоморфное изображение, называемое „бесом“, длиной ок. 2,30 м, которому около 5 тысяч лет. Название „бес“ изображению было дано христианскими монахами-первопроходчиками в XVI в. Петроглифы относят к археологическим неолитическим памятникам.
Собрание петроглифов мыса Бесов Нос считается самым богатым в Феноскандии (Скандинавии и Финляндии).
В 200 метрах от мыса на запад в озере находится небольшой скальный остров, который называется „Бесиха“. На мысу также находится неработающий маяк. В 1 км на восток от мыса, на континенте находятся остатки заброшенной деревни Бесоносовка. Деревня прекратила свое существование в конце 1960-х — начале 1970-х годов. В 15 км. восточней на континенте находится поселок Каршево. Бесов Нос соединяет с Каршево грунтовая лесная дорога.
Приблизительно в 1 км. на север от Бесова Носа находится мыс Пери-Нос. На таком же расстоянии южнее — мыс Кладовец».
В наше время маяк ещё функционировал. А вот дорога — нет. Что касается деревни Бесов Нос (в Википедии — «Бесоносовка»), то там стояло несколько полуразрушенных изб, окружённых густыми зараслями чёрной смородины и крыжовника.
Так случилось, что в этом году ко мне в поле в первый, и кажется, единственный раз приехала Рая с ребятами. Много внимания я им уделить не мог. Но кое-что перепадало. Вот и сейчас, собираясь на Бесов нос, решил взять с собой старшего сына Лёню.
Рая отпустила его, снабдив массой одежды на все случаи погоды, а меня массой указаний, как вести себя с маленьким человеком, чтобы он вернулся живым и здоровым.
Поехали. Маршрут расчитан был дня на четыре, ибо надо было описать все эти «носы» и мысы. Базироваться решили в одной из изб заброшенной деревни. Приехали. Расположились, развернули спальные мешки. Поужинали консервами и чаем. Легли спать.
Наутро собрались и отправились в маршрут. Пока я описывал выходы и отбирал образцы, Лёня собирал грибы. Главное было, чтобы он не отходил далеко и не потерялся. К вечеру возвратились в деревню. Уже собрались было ложиться спать, как к нам в незапиравшуюся дверь кто-то постучал. Пришла женщина из соседнего дома. Оказалось, что в соседнем доме проживает семья из трёх человек: мужчина, женщина и девочка — туристы из Москвы. Женщина увидела, что в нашем доме светится окно. и пришла знакомиться. Узнав, что я геолог и провожу здесь съёмку, она пригласила нас на ужин. Взяли с собой буханку хлеба, пару банок консервов и отправились «в гости».
Честно говоря, я уже не помню, о чём мы тогда говорили. Кажется, я рассказывал им о геологии района, о задачах съёмки. А они рассказали нам о петроглифах, о том, что плита с «бесихой» оторвана и вывезена в Ленинград, где экспонируется, кажется, в Эрмитаже. А «портрет» «беса» и сейчас можно видеть на берегу. Кроме того, на мысу видны многочисленные рисунки сцен охоты, лодки, бытовые сцены… Нас это так заинтересовало, что я решил весь следующий день посвятить осмотру этого «музея под открытым небом». Утром всем коллективом (наши соседи и мы с Лёней) отправились на мыс. Целый день ползали по нему, находя всё новые и новые петроглифы. Дети были в восторге. Мужчина научил нас с Лёней как снимать отпечатки рисунков: оказывается надо взять кусок миллиметровки, положить её (миллиметровку) лицевой стороной на рисунок, и куском твёрдой резины (лучше всего оторванным каблуком) тщательно потереть миллиметровку. После этого проявится копируемый рисунок.
У нас до сих пор где-то хранится свёрток таких отпечатков.
На следующий день мы с Лёней отправились в очередной маршрут, а наши соседи опять пошли любоваться петроглифами. Вечером за чаем они сказали, что завтра уходят в сторону Каршево, а дальше — собираются в Беломорье.
Прощаясь, обменялись адресами. На бумажке, которую мне вручил наш новый знакомый, было написано: Кронид Аркадьевич Любарский, и адрес. Имя Кронид показалось мне странным. Но не более того. Припомнилось, что нашего преподавателя советской литературы в десятом классе звали Леонард Мамертович, и я подумал: какие странные бывают имена. Уже потом, через несколько лет, слушая радио «Свобода», я узнал, кто был нашим неожиданным и недолгим соседом по Бесову носу.
Это тоже на Бесовом носу, но уже «экскурсионный» выезд: Женя (на корточках) внимательно изучает петроглифы, а Лёня (стоит надо мной) спокойно смотрит, — он уже это видел.
Неожиданное предложение
Не выдержав напряжений, связанных с переездом и становлением партии в городе Пудоже, со своего поста ушёл Игорь Александрович Пересветов. Он вынес на своих плечах самый тяжёлый год. И мы должны быть ему благодарны.
Неожиданно руководство экспедиции предложило мне возглавить партию. Это предложение было не только неожиданным, — оно совершенно не входило в мои планы. Только что защищена диссертация. Теперь бы самое время развернуться в направлении научных исследований. И вдруг административно-хозяйственная должность: машины, трактора, буровые станки, солярка, дома, буровики, быт, контакты с местной властью… Вначале отказываюсь. Но в дело включаются высокие инстанции: руководство Управления предлагает в качестве «наживки» передать экспедиции Бураковско-Аганозерскую аномалию. Это неожиданный ход. И это меняет дело.
Прежде, чем перейти к описанию моих дальнейших действий в Восточно-Прионежской геолого-разведочной партии, необходимо сказать несколько слов о Бураковско-Аганозерской аномалии.
Бураковско-Аганозерская аномалия
История открытия и изучения Бураковско-Аганозерской грави-магнитной аномалии достаточно хорошо описана в ряде статей (в том числе и моих), опубликованных в различных ведущих научных журналах («Известия АН СССР, серия геологическая»; «Советская геология» и других). Некоторые даже переведены на английский язык.
Достаточно сказать, что это самая крупная на территории СССР и всей Европы аномалия такого рода и по своим размерам (площадь её около 800 квадратных километров) является шестой в мире.
В самом начале, когда был проведена только аэромагнитная съёмка, было высказано предположение, что выявленные линейные магнитные структуры могут быть аналогами Пудожгорских титано-магнетитсодержащих структур. Однако проведенная гравитационная съёмка показала, что мы имеем дело с огромной интрузией (или интрузиями) неустановленного генезиса и типа, с перспективой обнаружения в них самых разных комплексов полезных ископаемых. Всё это и надлежало установить. Первые работы, проведенные коллективом Карельской экспедиции, не дали ясного ответа ни на один из этих вопросов. Кроме того, Карельская экспедиция, занятая в те поры работами по геологическому изучению Костомукшского месторождения и ряда других первостепенных объектов, не имела ни возможности, ни желания вкладывать свои ограниченные ресурсы в такой сложный район, каким являлся Пудож.
И тогда было решено передать этот объект Ленинградской экспедиции.
Несколько слов о городе Пудож и Пудожском районе.
Пудож и Пудожский район
Пудож считается одним из самых старых поселений на территории Карелии.
Впервые в летописи, как селение Пудога, он упоминается в 1382. До XV века Пудож был вотчиной новгородских бояр. В Смутное время этот уголок Обонежья был вовлечен в политические события общерусского значения — с 1612 по 1618 годы он неоднократно подвергался набегам вооруженных отрядов поляков.
Как отдаленная окраина, Пудожье становится притягательным местом для старообрядцев, скрывавшихся здесь от репрессий государства и преследования официальной православной церкви. Одной из форм протеста раскольников против «никонианцев» стали «гари» — массовые самосожжения. На этой земле произошло несколько самых крупных из них, когда в огне погибли от 800 до 2000 человек.
16 мая 1785 года по указу Екатерины II он стал уездным городом Олонецкой губернии. Город получил свой герб, состоящий из двух частей: в верхней передавалось изображение герба Олонецкой губернии, в нижней — три пучка льна, которыми когда-то славился пудожский край.
В том же году Пудож посетил олонецкий губернатор Г. Р. Державин. О пудожанах он пишет следующее: «Жители Пудожа ласковы, обходительны и довольно трудолюбивы, но живя от правительства в отдалении, своевольны и несколько грубы к ближним начальникам».
Между прочим, пудожане никогда не знали крепостного права.
До революции город, как и соседняя Вытегра, использовался в качестве места ссылки противников режима. 25 января 1905 года в Пудоже была организована первая политическая демонстрация: 9 политических ссыльных с жёнами вышли на городские улицы. Они надели траурные повязки, тем самым выразив свой протест против событий 9 января 1905 года в Петербурге
В начале Гражданской войны большевики прилагали усилия к созданию боеспособных частей Красной армии. В 1918 году в Пудоже формированием добровольческих отрядов «красных» занимались члены ВКП (б) Н. Г. Куделин и Ф. М. Перепелкин. Но крестьяне не желали служить в Красной армии. На этой почве в январе 1919 года в Пудоже произошло восстание (вслед за восстаниями декабря 1918 года в других районах Карелии). Восставших удалось уговорить и отправить в Петрозаводск, где они были включены в состав маршевых рот, направлявшихся на фронт. В сентябре 1922 года, после упразднения декретом ВЦИК РСФСР Олонецкой губернии, территория Пудожского уезда была включена в состав Карельской Трудовой Коммуны.
По рассказам местных жителей до начала 20-х годов в Пудожском районе вообще не было советской власти. Одна из дорог, ведших из Пудожа в сторону уже упомянутого Бураковско-Аганозерского массива, до сих пор называется «белогвардейкой», ибо по версии местного населения по ней белогвардейцы уходили в сторону Архангельска, увозя с собой «золотой запас».
Заонежское положение Пудожа позволяло расчитывать на его относительную безопасность. Видимо, поэтому во время Великой отечественной войны именно в Пудоже располагался Штаб партизанского движения Карелии, который одно время возглавлял Ю. В. Андропов.
Штаб располагался в помещении городской музыкальной школы.
Позднее в этом здании одно время находилась база нашей партии.
До революции в Пудожском районе существовали деревообрабатывающие и стеклодувные предприятия, в районе из небольшого местного карьера добывался габбро-диабаз, а из каменных ломок — гранит на щебень. По реке Водле в Онежское озеро сплавлялся лес.
В самом городе Пудож проживал местный купец первой гильдии (!) и меценат Николай Александрович Базегский, дом и лавки которого до сих пор стоят в центре города. Торговал Н. А. Базегский, между прочим, льном. Сейчас это промысел практически заброшен. Во время революции сам Н. А. Базегский был «революционерами» выброшен из окна второго этажа своего дома и погиб. Имущество, естественно, было разграблено.
В моё время в особняке Н. А. Базегского располагался детский дом.
Между прочим, Н. А. Базегский организовал на окраине города «Ботанический сад», для чего выписал из дальних стран разные экзотические растения. Сейчас от сада осталось всего несколько деревьев. Из рассказов о Базегском известно, что он спонсировал продажу в районе лекарств для местного населения.
Это мне рассказывала дочь одного из бывших священнослужителей местной церкви Енгалычева (увы, забыл имя и отчество), работавшая библиотекарем в райкоме партии. На мой вопрос о том, как она, дочь священника, попала в библиотекари райкома, она отвечала: «а мы все традиционно работаем в области идеологии»… Поговаривали, что она принадлежит к старинному роду бояр и князей Енгалычевых (?). Кстати, она до конца оставалась неким культурным стержнем города, — возле неё группировалась местная и приезжая интеллигенция, — именно она познакомила меня с поэтом Владимиром Леоновичем и его друзьями, которые одно время пытались обосноваться на самом краю этого района — в деревне Порженской.
Но об этом отдельный рассказ.
Вступление в должность
Итак, в 26 января 1972 года, практически через год после защиты кандидатской диссертации (20.01.1971 г.) я был назначен начальником Восточно-Прионежской геологоразведочной партии. При этом я сохранил за собой и геологическое руководство работами.
Особых церемоний при передаче партии не было. Подписали акт, Игорь собрал свои вещи и отбыл в Ленинград, в распоряжение руководства экспедиции. Первоначально мне казалось, что руководство партией не очень сложное и обременительное дело. На самом деле, я сильно ошибался. Практически сразу на меня обрушились и финансовые, и организационные, и экономические, и социальные проблемы. Партия была устойчиво убыточной. Уже потом я увидел, что для «поправки экономического положения» мой предшественник сактировал не только непроложенные дороги, неубранный снег и неспиленный лес, но даже откачки из непробуренных скважин (!). Бурение стояло на нуле. Полноценных бригад не было. В основном, актировалось полевое довольствие и кое-что по мелочи. «Поддержка» из экспедиции проявлялась в бесконечном потоке бумаг, непрерывных телефонных звонках и многочисленных комиссиях, которые не только не помогали наладить производство, но только отнимали время и силы.
Трудовая дисциплина была ниже плинтуса.
Достаточно одного факта: как-то возврашщаюсь с очередной поездки и узнаю, что в общежитии (под общежитие я в виде широкого политического жеста отдал квартиру бывшего начальника партии, оставив за собой прежнее жильё), так вот в общежитии идёт пьянка и дебош. Прилетевшие на «выходные» буровики привели к себе местных «дам» и развлекаются по полной программе. Что делать?
Зову с собой водителя, Виталия Юстименко, и мы вдвоём входим в общежитие. Картина — не передать: всё заплёвано и заблёвано. Окурки свисают даже с потолка. По кроватям ползают полураздетые мужики и дамы. Мат, визг… Услыхав, что кто-то вошёл (в дыму ничего нельзя было разглядеть), встречают матом. Попытался обратить их внимание хотя бы на себя. В ответ — требование водки. Кто-то даже пытается кинуться в драку.
Тут я сорвался. Говорю Юстименко: Витя, что-то я ничего не вижу. Витя (а ладонь у него, как мои четыре) в несколько ударов укладывает всех постояльцев — кого на койку, кого — под койку.
Вызываем наряд милиции. Через полчаса подъезжает воронок и из него выходит старшина в сопровождении ещё двух милиционеров. Начинают выводить дам. На них ничего, кроме ватников и сапог. Оказывается их вещи хозяева выбросили в окна. Старшина подсаживает дам под мягкие места, обтекающие его руки, как квашня. Картина для кисти Дега. Сзади всё это подсвечивается фарами второго воронка…
А на противоположной стороне улицы, на крыльце своего дома стоит и смотрит на это первый секретарь райкома Валентин Михайлович Скресанов. Стыдоба. Не передать!
И тогда я дал себе слово, что лягу костьми, но наведу порядок в этой партии.
Несколько месяцев ушло на наведение порядка и хоть какой-то дисциплины. Больше половины т. н. «рабочих» (это были профессиональные «бичи», расчитывавшие здесь перезимовать) пришлось уволить. Одного за драку и дебош в общежитии даже посадили на год. Интересно, что, выступая в суде и обращаясь к так называемым народным заседателям, он произнёс такую речь: «Кого вы судите, товарищи заседатели? Меня, рабочего человека! Вы его судите — этого кандидата (они как-то уже узнали, что я не просто начальник, а «кандидат»). Ведь после его приезда жизни никакой не стало: ни тебе выпить в общаге, ни бабу привести…
А тут ещё навалились финансово-экономические проблемы: надо было договариваться с банком, с базой ГСМ, с местными предприятиями… Какая уж тут геология.
А ещё транспорт: вертолёты, автомашины, трактора. И это в условиях полного бездорожья, каким славились в те поры все границы между областями и краями. Помню, как несколько десятков километров между городом Вытегра Вологодской области и городом Пудож Карельской АССР, которые зимой мы с уже упомянутым Виталием Юстименко проезжали по зимнику за час с небольшим, летом с ним же на машине Газ-69 с лебёдкой на передке мы преодолевали почти сутки. Водители, провожая нас в дорогу говорили, что там «ямки небольшие, но глыбокие». Вот мы из этих «ямок» и вытаскивали машину почти что сутки… А дорога в сторону Архангельской области вообще была, в основном, только на карте.
Но, как бы то ни было, к середине лета ситуация выправилась, пошло бурение, появились реальные актировки, — можно было предъявить и какие-то результаты. Правда, пару раз приезжала ко мне скорая помощь в связи с «сердечными» проблемами.
Но до госпитализации дело не доходило. Зато познакомился с местными врачами.
Кстати, одна небольшая зарисовка:
Баллада о простом кузнеце
Среди доставшегося мне в наследство хозяйства была стационарная кузница. Кузнецом и по совместительству вулканизаторщиком там работал местный человек, фамилию которого я не помню. Помню только, что он был небольшого роста, щуплый на вид. На базе он был почти незаметен, в беседы с шоферами и прочим персоналом не вступал: всё время проводил в кузнице или в вулканизаторской, благо работы было через край. Ещё одно отличало его от прочих сотрудников: как только заканчивался рабочий день, он мгновенно вскакивал на свой мопед и стремительно вылетал за ворота. При этом в багажнике у него почти всегда были видны рыболовные снасти — не удочки или спиннинги какие-нибудь, а сети. Как-то я спросил: почему он так стремительно вылетает за ворота и зачем возит с собой рыболовную снасть, — что он такой завзятый рыбак? Кто-то из местных объяснил, что у него десять человек детей и что его зарплаты не хватает на жизнь, — вот он и пробавляется рыбалкой — добывает пищу для своего многочисленного семейства.
Однажды я видел его жену и детей в местном обувном магазине: женщина шла вдоль полок, оставляя их практически пустыми — вся неказистая обувь сметалась в мешок, который держали двое старших ребят. Продавщица объяснила, что исполком выдал им, как многодетной семье, квоту на непроданную детскую обувь, и вот они пришли за ней.
Когда я слышу разговоры о русском народе и его политической или иной пассивности, — вспоминаю нашего кузнеца и его семью, и их борьбу за выживание, за существование.
Из эпизодов того времени: «Поле пришло ко двору»
Мы едем ставить скважину в районе Порженского. Порженское находится на берегах двух Порженских озер — Большого и Малого и получило название от них. Село Порженское когда-то состояло из трех деревень: Федоровская, Окатовская и Турово сельцо. У деревни Федоровская на холме находится известный Порженский погост.
Раньше Порженское было лесным селом на торном пути из Пудожа через Лекшмозеро на Кенозеро и дальше на Онегу. Как и в большинстве районов, расположенных на границах областей, в наше время проезжих дорог здесь почти нет. Те, что существовали когда-то, не ремонтировались и, как говорят местные жители, «пали», то есть перестали быть проезжими. Поэтому для постановки скважины снаряжается целый автокараван: сам буровой агрегат на автомашине, два ЗИЛа с оборудованием и соляркой, «Урал» с погруженным на него трактором и «командирский» грузо-пасажирский ГАЗ-69 по прозванию «козёл». Буровая бригада распределена в кабинах автомашин, а в командирском «козле» находятся приехавший с очередной инспекцией главный механик ЛКГЭ (и по совместительству парторг экспедиции) Михаил Фёдорович Иванов, главный инженер партии Александр Васильевич Латышев, старший буровой мастер (не помню имени) и аз многогрешный. Михаила Фёдоровича, как уважаемого гостя и самого старшего по возрасту, посадили на переднее сидение; остальные — сзади на параллельных скамейках. Первая остановка в селе Колодозеро. Село состоит из четырёх деревень: на западном берегу у реки Колоды разместилась деревня Усть-Река, на восточном — Заозёрье и на южном — Дубово. Между ними, на полуострове, находится центральное селение — деревня Погост. Мы остановились в Усть-Реке. Пока договаривались о ночлеге, пока размещались, пока водитель Володя Фёдоров ездил к заведующей сельпо, чтобы купить пару бутылок и «закусить», пока… разговорились с хозяйкой той избы, в которой остановились на ночлег. Она оказалась местной учительницей на пенсии. Слово за слово, — старушка разговорилась и рассказала, как местные мужики в послереволюционные годы разрушили и разграбили церкви, как женщины растащили и попрятали по избам иконы, как в военную пору она ходила за 70 километров в Пудож за мешком муки, как жили в первые послевоенные годы,. На мой вопрос, где же те поля, на которых выращивался знаменитый лён, которым торговал с заграницей пудожский купец-миллионщик Базегский, — прозвучал ответ: «А поле пришло ко двору».
Вот почему при маршрутах по местным лесам мы часто удивлялись странным разрезам почвенного слоя, — это были поля, заросшие уже более, чем пятидесятилетним лесом…
«Погружение во тьму»
Утром маршрут продолжился. От Усть-Реки относительно нормально добрались до деревни Стешевская, что стоит на берегу озера Корбозеро. Дальше надо сворачивать на деревню Пялоозеро и Думино. А там уже рукой подать (каких-нибудь шесть километров) до деревни Фёдоровская — цели нашего путешествия. Но это так по карте. А в реальности — никаких дорог. Спустили с «Урала» трактор и стали продавливать дорогу для машин. Это заняло целый день, до самого вечера. Поздно вечером где-то в районе Думино (?) наткнулись на одинокий сруб без крыши. Решили заночевать. С трудом разместились: кто — где. Мы с Михаилом Фёдоровичем устроились у стола. Так, сидя на лавке и положив головы на стол, продремали пару часов. Проснулись от того, что затекли руки и шея. Зажгли фонарь «Летучая мышь» и стали дожидаться рассвета. Вдруг я заметил, что Михаил Фёдорович что-то внимательно разглядывает на стене нашего жилища. Подошёл и я. Смотрю: вся стена оклеена газетами. От нечего делать стали читать. Газета сообщала, что состоялся пленум пудожского райкома, на котором выступил второй секретарь райкома и доложил о том, что первый секретарь (далее следовала незнакомая фамилия) обвиняется в том, что он участвовал в заговоре против Советской власти. Затем следовало выступление предствителя районных органов НКВД, затем выступил и сам обвиняемый, который признался во всех вменяемых ему грехах. Пленум постановил: снять первого секретаря с занимаемого им поста, исключить из партии и передать соответствующим органам для дальнейшего расследования. Первым секретарём вместо предыдущего избрать бывшего второго…
Снимаем этот слой газет и узнаём, что: «состоялся пленум пудожского райкома, на котором выступил второй секретарь райкома и доложил о том, что первый секретарь (далее следует фамилия бывшего второго, только недавно ставшего первым) обвиняется в том, что он участвовал в заговоре против Советской власти…» И так слой за слоем, слой за слоем… Посмотрели на даты: 36-37… годы.
Слой за слоем… Не газетные. — человеческие слои.
Я посмотрел на Михаила Фёдоровича. Он понял мой немой вопрос и тихо сказал: «это была другая партия». Другая ли? Этого вопроса я ему не задал. Да и что бы он ответил.
А сам подумал: так вот почему в районе почти нет местной интеллигенции — сплошь пришлые и переселенцы.
Приехали
На следующий день маршрут продолжился. Нет смысла живописать все перипетии, все поломки, вываживание, вытаскивание машин трактором. Это всё тогда было бытом.
Апогеем можно считать такую картину: наутро после того, как мы, наконец, приехали в Фёдоровскую, сидим мы с Михаилом Фёдоровичем у окна одной из уцелевших изб и планируем дальнейшие работы. Под окном проезжает машина с буровой установкой и вдруг, как в замедленном кино, ложится набок и сползает по косогору. Приехали.