Реликты памяти моей. Часть 3. Университет, любовь, спорт

Поступление

Я уже писал, что стояло «жаркое лето 1953 года». Для нас, выпускников, оно оказалось, действительно, жарким. На домашнем совете было решено, что я буду поступать в Политехнический институт. Особых наклонностей к инженерному труду у меня не было. Меня больше интересовала история, литература. Но родители считали, что это не настоящие специальности. Настоящая — это инженер. К тому же мой младший дядя Лёва, который был для меня примером, делал замечательную карьеру на Минском тракторном заводе.
Решено: поступаю в Политехнический. Тем более, что туда же собирались и мой друг Феликс Темляк и многие ребята из нашего выпуска. Так всей гурьбой и отправились подавать документы. Но не тут то было. У тех, кто «шёл» без медалей, документы приняли и назвали им сроки экзаменов; а у нас, «медалистов» документы почему-то не приняли. Более того, там же в Приёмной комиссии нам было указано, что сами заявления написаны безграмотно. Тем, кто после слова «Заявление» поставил точку было сказано, что этого делать не следует, а тем, кто не поставил, наоборот. Секретарь комиссии даже пригрозила, что «поставит вопрос» о качестве наших медалей (!).
В итоге все евреи-медалисты из нашего класса оказались за воротами Политехнического института. Кто-то отправился подавать документы в Институт Народного хозяйства, кто-то в какие-то другие Вузы, а я отправился в Университет.
Родителям дома я сказал, что их совет я пытался реализовать, но вот, что из этого вышло. Теперь я попытаюсь поступить по своему разумению.
Среди поступающих существовало твёрдое мнение о том, что на исторический и юридический факультет евреев не берут. Физико-математический, филологический и биологический факультеты меня не интересовали. Оставался геолого-географический, тем более, что геологическое отделение там было очень «молодым» (наш выпуск был третьим и, кажется, последним), и на него было очень немного желающих.
В приёмной комиссии мне сказали, что из медалистов, подавших заявление, я только второй. Претензий к форме заявления не было. Стал ждать собеседования.
Собеседование состоялось через несколько дней. Я его никогда не забуду. В коридоре на первом этаже главного корпуса толпа абитуриентов. Среди них из знакомых золотой медалист Рома Мительман, с которым мы учились в одном классе; и Эрик Левков, с которым мы когда-то вместе состояли в «Обществе юных исследователей» при Минском городском Дворце пионеров. Первым вошёл, кажется, обладатель золотой медали Рома Мительман. Когда он вышел, на нём не было лица: не приняли! Оказывается, когда у него спросили, не хочет ли он поменять факультет на другой (?), он заколебался. И тогда председатель комиссии сказал, что студентов, которым всё равно, — лишь бы поступить, — им, в Университете, не надо. Потом вошёл ещё кто-то. Наконец, наступила моя очередь. Как сейчас помню, за несколько минут до этого в коридор вошёл мой папа и, увидев, что я стою в футболке на «голо тело» и в парусиновых брюках, набросил мне на плечи свой пиджак. Так я и вошёл в пиджаке, наброшенном на плечи. Представляю, какой это был вид…
После афронта, полученного мной в Политехническом, я пребывал в полуистерическом состоянии и готов был ко всему. И почему-то решил на этот раз без скандала не уходить.
Итак, я перед столом комиссии. Возглавлял комиссию какой-то грузный мужчина (потом я узнал, что это был проректор по учебной работе Азаренко). За столом сидела какая-то женщина (потом оказалось, что это была секретарь факультета). В глубине комнаты на стуле примостился ещё какой-то человек, ни лица, ни должности которого я так и не запомнил. Вот и вся комиссия.
Председатель спросил фамилию. Я назвал. Женщина стала перебирать папки с делами абитуриентов. Сначала перебрала самую высокую стопку, потом — среднюю, и, не найдя искомой фамилии, странно посмотрев на председателя (дело в том, что фамилию Гарбар в Белоруссии носят представители разных национальностей — русские, белорусы, евреи — все те, чьи предки так или иначе были связаны с кожевенно-сапожным делом, ибо по белорусски гарбар — это кожевенник), стала перебирать дела в самой маленькой стопке. Нашла. Подала её председателю. Он посмотрел и стал задавать вопросы:
Воевал ли отец? — отвечаю: воевал!
Спортсмен? — Да, спортсмен.
Чемпион? — Нет, но буду!
Председатель приподнял лицо и, видимо, понял, что я на грани срыва.
Потом он спросил, не хочу ли я сменить факультет, например, на физико-математический или какой-либо ещё? Но я, помня «опыт» Ромы Мительмана, ответил резко отрицательно.
Тогда он задал вопрос секретарю: есть ли вакансии для медалистов?
Не дав секретарю ответить, я сказал, что второй из подавших заявление медалистов.
Он сделал мне замечание, что спрашивают не меня, но переспрашивать не стал.
Последовала пауза, после которой председатель спросил у членов комиссии, какие будут предложения? Комиссия молчала. Есть мнение принять, — сказал председатель, — какие будут мнения. Мнений не было. Прошу поднять руки. Все подняли руки. Я повернулся и направился к выходу. Уже в спину председатель сообщил, что общежитием университет меня обеспечивать не станет. Я через плечо: а я и не прошу. И выскочил в коридор. Принят. Отдал папе пиджак и в полуобморочном состоянии под конвоем отца отправился домой. Через несколько дней получил бумажку о том, что зачислен на первый курс Геологического отделения Геолого-географического факультета Белорусского государственного университета имени В. И. Ленина.
Студент. Осталось отболеть за остальных ребят и девочек.
Отболел, вернее отболели. Все, так или иначе, поступили.
Целое лето валял дурака, проводя большую часть времени на Минском озере.
С первого сентября начались занятия. Вернее, считается, что начались. На самом деле, через неделю или две нас всех направили «на картошку». Тут чуть было моё студенчество и не закончилось. Но это уже другая история.
Кстати, этого проректора по фамилии Азаренко довольно скоро убрали, — говорили, что когда он проходил мимо студенческого общежития, кто-то бросил в него батон — да так, что попал прямо по шляпе. Весть об этом быстро разнеслась по всему Университету, так что руководству пришлось «принимать меры»: «битому» места в Университете, конечно, уже не нашлось.

Первая «картошка»

Я уже писал о том, что практически сразу после того, как был сформирован курс, нас отправили на так называемую «картошку».
Так получилось, что на нашем курсе, кроме меня, оказалось ещё четверо моих одноклассников: Игорь Пущин, Юра Лупинович, Юра Тагунов и Витя Медведев. Почему наш класс проявил такое «тяготение» к геологии, для меня по сю пору остается загадкой. На «картошке» мы, естественно, поселились своего рода «землячествами».
Ещё в первые дни студенчества Игоря Пущина избрали старостой группы. И вот мы в колхозе. Первое, что сделал наш староста, это назначил своего заместителя по доставке продуктов. Поскольку оба Юры по какой-то причине оказались в Минске, а Витя Медведев не захотел выполнять эти обязанности, выбор Игоря пал на меня.
Занятие доставкой продовольствия, отнюдь, не было синекурой. Уполномоченный, то есть я, должен был вставать на час-полтора раньше всех, отправляться на конюшню, там запрягать лошадь (для городского парня это было неразрешимой проблемой и нередко приводило к срыву поставок), затем ехать на мясную и молочную фермы, потом за хлебом, и к 8 часам утра возвращаться в свою деревню, где меня уже ждали соученики. После раздачи продовольствия я должен был отвести лошадь на конюшню и присоединиться к своим товарищам. От выполнения нормы меня никто не освобождал. Единственной «выгодой» были остатки продовольствия — от студентов, которые по тем или иным причинам отсутствовали (некоторые ухитрялись так устроиться, что проманкировали всю «картошку»). Но и эта «выгода» доставалась не мне одному — умные люди (в основном, из наших так называемых «сельских» соучеников) быстро наладили «обмен» излишков на самогонку, которую сами же и употребляли.
Однажды мне выдали вместо положенного мяса мешок «молочных» поросят.
Когда я привёз этих поросят и приступил к раздаче, разразился скандал. Наши деревенские ребята и девочки сразу определили, что поросята ещё внутриутробные. Тут же от местных выяснилось, что на свиноферме был падеж скота, и власти решили выдать неразумным студентам вынутый из утробы павших свиноматок приплод, — мол, зачем им давать нормальное мясо, — студенты ничего не поймут и съедят, как миленькие. Так бы, наверное, и было, если бы среди нас не случились сельские, хорошо разбиравшиеся в этих вопросах ребята.
Возмущение быстро переросло в бунт, — группа решила не выходить на работу до выяснения обстоятельств. Колхозные бригадиры быстро донесли «наверх», что «скубенты» бастуют. Для объяснения требуют председателя. В середине дня приехал председатель. Ему были предъявлены так называемые «молочные поросята», которых я вывалил из мешка ему прямо под ноги.
Председатель накинулся на нас с руганью и угрозами. Нам было обещано исключение из университета и многое чего ещё. Это только подлило масла в огонь.
В ответ наш староста Игорь Пущин сказал, что группа на работу не выйдет, пока нам не выдадут настоящее продовольствие, а что касается угроз, то председатель может жаловаться куда захочет. Забастовка продолжалась ещё сутки или двое — до тех пор, пока не пришёл один из бригадиров и не сообщил, что на ферме нас ждёт нормальное мясо. Пришлось опять запрягать лошадь, брать злополучный мешок с протухшими поросятами и ехать на ферму. Инцидент, казалось, был исчерпан.
О продолжении этой истории я узнал через несколько лет от самого Игоря Пущина.
Уже, кажется, после окончания университета он рассказал, что где-то через полгода-год его вызвал тогдашний секретарь комитета комсомола Университета Евгений Бабосов (потом он станет зав. отделом ЦК КПБ по идеологии, а позднее директором института философии АН БССР) и показал ему письмо, в котором мы с Игорем обвинялись в организации забастовки и других смертных грехах. Под письмом стояли подписи председателя колхоза и секретаря тамошней партийной организации, а на письме — виза какого-то высокого партийного чина, в которой предлагалось исключить нас из комсомола, что автоматически предполагало и исключение из университета. Не более, но и не менее.
Надо заметить, что, к счастью, я там числился не один, а Игорь Пущин был сыном знаменитого партизанского командира Казимира Францевича Пущина, — в те времена, кажется, то ли Председателя, то ли заместителя Председателя Минского Горсовета. Трогать сына Казимира Пущина будущий академик Е. М. Бабосов не решился и положил письмо «под сукно». А то не окончить бы мне БГУ имени В. И. Ленина…
Между прочим, в период этой «первой картошки» я навсегда бросил курить.
Не могу сказать, что я и до того был завзятым курильщиком. Но время от времени, больше для форсу, покуривал. А тут! Как-то вечером кто-то предложил отправиться в соседнюю деревню «к девочкам». Отправились. На правах знатока нас повёл Игорь Пущин. И, конечно, в потёмках мы заблудились. Час с лишним брели по каким-то заболоченным полям, буеракам, — пока, наконец, не вышли к искомой цели. Была глубокая ночь, и о том, чтобы стучаться к девочкам (хотя это и были наши однокурсницы), речи даже не было. Забрались в какой-то комбайн, стоявший посреди деревни, и закурили. Зашёл разговор о том, что бросать курить очень сложно. И тут Эрик Левков предложил на спор бросить. Я почему-то принял пари.
И с тех пор ни он, ни я не курим. Эрика уже нет на этом свете. Но я держу слово.
Кстати, то, что я не курю весьма помогало в маршрутах, ибо некоторые заядлые курильщики очень мучились без курева. Не говоря уже о том, что «табашнику» туго бы пришлось среди староверов. Там с этим строго. Это я понял в своём маршруте по Терскому берегу.

Сладкие и горькие годы студенчества

Учёба в университете давалась легко. Только математика не доставляла удовольствия.

Это было целым событием! Месяца два шли примерки, потом месяца три шили костюмы, шинели, нашивали на них погоны в виде накладных эполет с латунным вензелем «БГУ». К костюмам полагались ещё и фуражки, тульи которых лихо заламывались. На фуражки прикреплялись специальные кокарды с молоточками. Вензели и пуговицы мы до блеска начищали зубным порошком, а те, кто поопытнее, — «Асидолом», так что в сумерках встречные суворовцы, а иногда и солдаты отдавали нам честь. Короче говоря, мы были самыми привлекательными парнями изо всех вузов города. 

Но, как и всякое счастье, наше счастье было недолговечным. Через полгода или год вышел указ, по которому форма отменялась. Правда, нам разрешалось донашивать костюмы, но без права носить кокарды и эполеты. Были попытки сопротивляться, которые подавлял сам проректор по учебной работе, лично спарывавший эти украшения с погон и вынимавший кокарды из фуражек.
У меня до сих пор хранится один из вензелей с надписью «БГУ», как память о былом.

Но первый курс остался позади. Наступили дни практики. Первую учебную (геодезическую) практику мы проходили на полигоне университета. Она была не очень сложной: осваивали теодолит, нивелир, мензулу. А больше валялись на траве и внимательно присматривались к нашим девочкам. Дело в том, что в те годы в школах было так называемое «раздельное обучение», а тут девочки, и рядом, в одной бригаде. Начали складываться и первые пары… Но ко мне это почти не относилось, ибо я уже был влюблён в одну девочку (об этом ниже). Кроме того, я был серьёзно увлечён занятиями спортом, а это требовало и времени, и сил.
Впрочем, финал геодезической практики чуть было не закончился трагически.
Дело в том, что мы решили отметить окончание практики ночным гуляньем. И, конечно, костром. Костёр развели посреди базы, а в качестве горючего материала стали таскать всякую хозяйственную рухлядь. В этом деле особенно усердствовали мы с Люлей (Людой) Затуренской, принятой на наш курс «условно, до появления «вакансии». На огонь прибежал комендант базы и какие-то его подчинённые. Костёр загасили, а нас разогнали по помещениям.
Утром приехал проректор по хозяйственной части и начал расследование. Он сказал, что зачинщиков выгонят из университета, а остальным ничего не будет. Группа молчала.
Правда, наш сокурсник, милейший и честнейший Оскар Ляхович тихо сказал. что он не может солгать и назовёт зачинщиков (в том числе и себя). Но тут кто-то из стоявших сзади, прошептал, что это будут его, Оскара последние слова. И Оскар, видимо, поверив, поборол свой благородный порыв и тоже промолчал. Опять пронесло.
Следующая учебная практика была геологическая. Для этого мы всей группой поехали под Витебск, на Западную Двину (в Прибалтике она носит название Даугавы).
На берегу этой замечательной реки нам предстояло познавать азы геологии.
В качестве руководителей практики были назначены, приехавший из Москвы для усиления преподавания, Савелий Абрамович Салун — опытный геолог, кандидат наук, возможно, тогда уже доцент; и Леонид Николаевич Вознячук — в те поры, кажется, ещё аспирант, с которым я уже был знаком по походам ещё во времена Дворца пионеров.
Вознячук изо всех сил «воспитывал» из нас геологов, заставлял работать в дождь, терпеть «невзгоды», «превозмогать себя» и так далее. При этом он и сам «терпел», «превозмогал», мок под дождём и всячески «подавал пример».
Савелий Абрамович, прошедший войну и картировавший в своё время Приленье и Сихоте-Алинь, не заставлял ни «терпеть», ни «превозмогать». Он не противопоставлял себя своему молодому коллеге, — просто действовал иначе — юмором, сарказмом, иногда усмешкой или шуткой, помогая что-то понять, а иногда и ставя на место.
А «место» наше, по указанию всё того же Леонида Николаевича было на берегу Западной Двины. Там мы делали расчистки. Сначала через 100 метров, потом сгущали пробелы до 50, потом до 25, потом… — пока не зачистили почти полкилометра берегового уступа. При этом изучались разрез, слоистость, какая-то фауна, и вообще, что только можно (?).
Об этой практике была сложена песня с бесчисленным количеством строф-куплетов, распевавшихся на восточный манер. Вот начало этой песни-поэмы:

Вознячук нас подымал в семь часов на база.
На расчистку, на Двину выходил все сразу.

Дальше следовало изложение всех перипетий, имевших место и с нами, и с расчистками Каждый куплет завершался припевом:

Ай джангры джаны-мангры
Джаны-бангры, джаны-ту.
Мала дени, мала шени
Мала тут нишо нема.

Расшифровать эти слова я ни тогда не мог, ни сейчас не берусь.
Но пели мы с удивительным энтузиазмом.
Закончилось это почти трагедией — наш товарищ, Валя Кислик так закопался в шурфе-расчистке, что не углядел за стенками, которые обвалились и погребли его под грудой песка. Когда его вытащили, он был без сознания, к тому же промок и, видимо, серьёзно простудился. «Знатоки» решили вылечить его кардинальным способом, — ему влили в глотку полбутылки водки и положили на дно грузовика для отправки в Витебск. Оставшуюся водку спасатели, конечно, употребили сами, и когда забрались в тот же грузовик, то через некоторое время позабыли, что под брезентом лежит их подопечный. Так и доехали до Витебска. Когда, спохватившись, вытащили Валю из-под брезента, он был почти здоров, но мертвецки пьян и сильно помят. Обошлось.
Из событий времён этой практики запомнилась одна притча, рассказанная нам Савелием Абрамовичем Салуном и оставшаяся в моей памяти на всю жизнь.

Это было в какой-то дождливый вечер. Мы лежали в палатке и травили байки. Неожиданно в палатку вошёл Савелий Абрамович. Он делал это не очень часто и всегда так, что его приход запоминался: то читал нам стихи не всегда известных нам поэтов, то что-то рассказывал. Вот и на этот раз он постоял у входа в палатку, послушал нашу болтовню, — мы, кажется, говорили о будущей профессии, — и вдруг спросил: кто знает, как Б-г геолога делал? Никто, конечно, не знал.
И тогда он начал свой рассказ (передаю его таким, каким он мне запомнился):

«Как известно, Б-г сотворил всё сущее за шесть дней.
В первый день он сделал землю и небо;
Во второй воздух и воду;
В третий — Витебск и Ельню (тут, конечно, могут возникнуть вопросы, но мы их не задавали);
Наступил четвёртый день, и Б-г приступил к созданию живности на земле. Первой он сделал лошадь. Сделал и сказал: ты лошадь будешь всю жизнь таскать тяжести, есть будешь грубые корма, всяк на тебе будет ездить, и даже спать ты будешь стоя. А жить ты будешь двадцать пять лет. Лошадь взмолилась: с такой жизнью больше десяти лет я не протяну. Б-г согласился и оставил ей её десять лет.
На пятый день Б-г сделал собаку. И сказал: ты собака и жизнь твоя будет собачьей. Все будут тебя шпынять, ты будешь от всех отбрехиваться, есть ты бу       дешь, что доведётся, спать будешь в конуре, а то и вовсе на снегу. И жить ты будешь двадцать пять лет. Собака сказала, что с такой жизнью больше, чем пятнадцать лет она не потянет. Б-г согласился и оставил ей её пятнадцать.
На шестой день стал сотворять венца природы — человека. Сотворил и сказал:
Ты человек. И будешь ты геологом. Ты будешь ходить по „нехоженым тропкам“, открывать месторождения, получать награды и премии, ездить отдыхать на курорты. Жить ты будешь двадцать пять лет. Человек подсчитал и сказал: Господи, да как же я всё это успею? Ведь я только к двадцати двум годам университет окончу.
Хорошо, — сказал Б-г, — возьми себе пятнадцать лошадиных и десять собачьих…»
Надо сказать, что эта притча (а это была замечательная притча!) не только запомнилась нам на всю жизнь, но потом и в полной мере подтвердилась этой самой жизнью.

Второй курс прошёл в каких-то бесконечных занятиях. Надо сказать, что нам несколько раз меняли «профиль», в связи с чем начитали множество курсов по разным предметам от ботаники и зоологии, до электротехники и сопромата. Курсы, естественно, были «сокращёнными». Такими они и остались в нашей памяти (если что-то осталось?)
Из полных курсов запомнились два: зоология и палеонтология.
Зоологию нам читал профессор Сержанин. Он был крупным специалистом по бобрам и, кажется, знал каждую «бобровую хатку» в пределах всей Белоруссии. Сорвать его лекцию было проще простого: достаточно было кому-нибудь из студентов (предпочтительно селян) сказать, что в своём районе он (студент) видел бобра, как Сержанин откладывал тему своей очередной лекции и часами расспрашивал заявившего: как, где, когда тот видел этого мифического бобра, сколько их было? Заявитель что-то отвечал. Остальные студенты предавались своим делам. Все были довольны.
Вторым любимым занятием профессора были походы в университетский зоологический музей. Там он отделял девушек от юношей и уводил последних в угол музея, где с неизменным успехом демонстрировал нам длиннющую кость, — объясняя, что это и есть главная часть детородного органа моржа — так называемый «… моржовый». Польза от таких экскурсий была несомненной: ребята обогащались знаниями, девушки рассасывались по своим делам. Профессор тоже, видимо, отдыхал от лекционной рутины.

Палеонтологию нам преподавал профессор Александр Васильевич Фурсенко (это его внуки недавно возглавляли в России министерство просвещения и футбольный союз).
Александр Васильевич был высоким, худощавым и на первый взгляд очень строгим человеком. Курс палеонтологии требовал не только огромных усилий, но и огромной памяти. Я не говорю уже о массе латинских названий, но даже бесконечное количество форм, их связи, их трансформация во времени и пространстве… Это было испытанием.
Да ещё и учебников (кажется, Давиташвили?) было раз-два и обчёлся. Чтобы хоть как-то помочь нам запомнить те или иные формы, Александр Васильевич приносил в аудиторию какие-то муляжи, рисовал на доске, лепил из пластилина. Но всё равно, экзамен по палеонтологии — это несколько дней непрерывной зубрёжки. Ужасно!

Второй курс закончен. Подходило время летней учебной практики. Она должна была проходить в Крыму.
Но прежде, чем приступить к описанию этого времени и этой практики, я хотел бы рассказать о двух важных аспектах моей тогдашней жизни: о моей начинавшейся любви, и о моём тогдашнем увлечении спортом. Итак:

Любовь

Во вступлении я писал, что начинаю свои воспоминания в один из самых трудных моментов своей жизни: совсем недавно ушла моя жена Раиса Вениаминовна Гарбар (в девичестве Леин), моя Рая. И вот теперь я должен вспомнить как это начиналось.
Конечно, как у каждого мальчишки, в детстве у меня случались влюблённости. Сначала это было в пионерских лагерях, потом в школе. Последнее было затруднено в связи с тем, что мужские и женские школы были разделены. Но мы ходили друг к другу на вечера, встречались где-то у знакомых. Помню, что какое-то время мне нравилась девочка по имени Роза Гуревич из соседнего квартала. Думаю, что она об этом даже не догадывалась, ибо не обращала на меня никакого внимания во время наших мимолётных встреч. Впрочем, это «чувство» как-то рассосалось.
К тому же появилась и причина: из Ленинграда приехала сестра.

Я уже писал, что у моей мамы в Ленинграде был брат по имени Вениамин. У него и его жены Сарры Самуиловны Леин (в девичестве Лейбман) было две дочери: Рая и Сима.
И вот однажды весной, на каникулы к нам приехала старшая из сестёр, Рая.

Помню, как мы с папой встречали её на минском вокзале. Когда на ступеньках вагона, подошедшего к перрону поезда, появилась девичья фигурка в каком-то сером пальто и шляпке, я просто остолбенел. А эти ноги в туфельках! Я такого никогда не видел. Не помню, как мы добрались домой. Первые дни прошли во взаимном несколько настороженном внимании. А потом выяснилось, что мы все вместе едем на дачу в деревню Зацы. Это был наш первый и, кажется, единственный выезд на дачу: у моего младшего брата Исаака (Исика) врачи обнаружили что-то в лёгких и настоятельно посоветовали летом побыть на свежем воздухе. О Крыме или Кавказе и думать было нечего. Вот и решили снять дом в деревне под Минском. Поехали. Разместились. Девчонка в семье! Странно, как-то непривычно, немного тревожно. Постепенно выяснилось, что она вполне нормальный человек. Даже интересный. С ней много о чём можно говорить. И даже о заветном, например, о Розе Гуревич. И она тоже — о своих подругах, об учёбе, о каких-то кавалерах. Целое лето мы провели в разговорах, в каких-то прогулках по лесу, по каким-то полям. Когда я как-то пару раз уезжал в Минск, она, кажется, скучала. Да и я старался поскорее вернуться обратно.
Подошла осень, нам надо было возвращаться в Минск, а ей обратно в Ленинград. Уехала. И вот тут, через несколько дней после начала учебного года я почувствовал, что мне не хватает наших разговоров, не хватает Раи. Написал письмо. Ответ пришёл сразу. В ответе ничего такого не было, но я очень обрадовался. Раз за разом письма становились длиннее, откровеннее. Следующим летом мы с братом поехали в Ленинград с ответным визитом. Опять прогулки, беседы. О личных отношениях ни слова. Наоборот, Рая рассказывала об ухаживании за ней каких-то молодых людей, о каких-то знакомых курсантах… Не могу сказать, чтобы мне это нравилось. Я тоже что-то рассказывал. Более того, пытался ухаживать за одной из её подруг, что, кажется, тоже не доставляло ей удовольствия. Вернулись домой. Переписка не только не прекратилась, но даже возросла как по количеству писем, так и по экспрессии. Потом был ещё один мой приезд в Ленинград. Всё повторилось.

 

Можно (да и хочется) много и долго рассказывать об этом времени. Но сейчас нет сил.
Я помещаю отрывок одного из моих неопубликованных стихотворений, в котором об этом времени всё сказано:

Прогулки в Зацах, — брат, сестра.
И разговоры, разговоры
О чём-то важном. И, конечно, споры.
И вечера, и вечера…

И смутная тревога расставанья.
И письма, письма без конца.
И фотография. Мне не забыть лица!
И мысли ночью. И желанья…

И так, — как день один, — шесть лет:
Приезды, встречи, поцелуи.
О, Г-споди, меня сестра волнует!
И у неё иных «волнений» нет.

Смятение в семье: ведь, всё-таки, сестра!
Сомнения. Но капля камень точит.
Прочь те, кто нам чего-то там пророчат.
Мы победили всех. Ура, ура, ура!

 

Ну, разве перед этим можно устоять?

Возможно, я ещё вернусь к этому времени. Вероятно… А пока это.

 

Спорт

Я никогда не был очень спортивным мальчиком. В детстве любил кататься на лыжах.
Зимой, помнится, бегал по нашей улице на «снегурочках», которые верёвками привязывались к валенкам. Это было непростое и небезопасное занятие, ибо улица Кропоткина, на которой мы жили, была вымощена булыжником и не все булыжины покрывались льдом, — так что можно было сходу врезаться в непокрытый снегом или льдом камень. Кроме того, в конце нашей улицы располагалась Инфекционная больница, и время от времени по улице проносились машины «Скорой помощи». Впрочем, как-то обходилось. На катке в Минске я никогда не был и даже не знаю был ли там в те поры каток. Недосягаемой мечтой были «хоккейки», не говоря уже о «бегашах» — ни того, ни другого у меня никогда не было. Да и лыжи были самые простые и дешёвые.
Вот, пожалуй, и все мои спортивные увлечения. Но ещё в шестом или седьмом классе я узнал, что в городе существует секция фехтования. Фехтование! Три мушкетёра! д’Артаньян! Кто из мальчишек не мечтает о шпаге? Кто не захочет хотя бы подержать её в руках. Узнал, где записывают, и пришёл туда. Реальность оказалась куда более прозаической: маленький домик недалеко от здания Института физической культуры, что на Комаровке, низенький зал, убогая обстановка, в углу шкаф с вожделенным оружием и масками. Тренировала нас тогда Лариса Петровна Болдырева. Нам она казалась очень взрослой, почти старой. На самом деле, это была молодая женщина, выпускница Московского ИФК. Кажется, в те поры она была чуть ли не единственным мастером спорта по фехтованию в республике. И мы очень гордились тем, что нас тренирует мастер спорта СССР. Ей помогал её муж, тогда ещё студент Белорусского института физической культуры Герман Матвеевич Бокун. Это потом они станут тренерами сборной, заслуженными тренерами СССР, а Герман Матвеевич — даже заместителем председателя Комитета по физической культуре и спорту Белорусской ССР. А тогда они были ещё очень молодыми людьми, почти нашими ровесниками.
Обучение азам фехтования шло не очень споро. Примерно, полгода мы, новички, занимались исключительно физической подготовкой, часами «сидели» или «ходили» «в стойке», бегали по этому самому залу или приседали со штангой. И всё время с завистью смотрели на наших «старших» товарищей, которые уже держали в руках вожделенные рапиры, шпаги и эспадроны (сабли). Но постепенно и до нас дошла очередь. Правда, фехтовать по правилам вначале казалось очень неудобно: и рапира как-то не так лежит на руке, и стойка неудобная. Постепенно это прошло. Втянулись. Начались соревнования, выигрыш и проигрыш в которых казался очень важным делом.
Мои рассказы во дворе о занятиях фехтованием привели к тому, что несколько сверстников тоже захотели заняться этим. Так я привёл в секцию Алика Павловского, Игоря Василевского, а потом и брата Исаака Гарбара. Все они стали мастерами спорта СССР, а А. Павловский и И. Гарбар в 1958-м году даже стали чемпионами СССР по шпаге в командных соревнованиях. Дальнейшие судьбы у них у всех разные.
Но это уже вне темы моих воспоминаний.
После поступления в Университет я долго не мог прибиться ни к какому из культивировавшихся там видов спорта. На первом курсе странным образом занял первое место в беге на 100 метров среди первокурсников. Я пишу «странным», ибо никогда до того лёгкой атлетикой не занимался, а тут… Или соперники были слабыми, или помогла подготовка фехтовальщика. По-первости, меня определили в секцию лёгкой атлетики и стали тренировать на спринтерских дистанциях. Но это было неинтересно. Да и совмещать занятия лёгкой атлетикой с тренировками по фехтованию было нелегко. Попробовал пойти в секцию бокса. Тогдашний тренер мастер спорта Борис Щербаков с удовольствием принял достаточно координированного парня. И дело было пошло. Но после скандала на кафедре с обвинениями в том, что он, якобы, «переманивает» спортсменов, ему пришлось мне отказать. Опять не у дел. Заниматься на общефизических курсах мне казалось уже неудобным. Надо было что-то придумать. И придумал: договорился с одним из преподавателей кафедры, бывшим фехтовальщиком, Вадимом Хреновым об организации в университете секции фехтования. В секцию пригласили и моего тренера Л. П. Болдыреву, а она уже привела за собой и других тренеров. Так в БГУ появился «новый» вид спорта — фехтование.

Университет. Тренировка в секции фехтования. На переднем плане, на выпаде — я.

И мне довелось все пять лет быть старостой этой секции, что, кроме хлопот, предоставляло и некоторые привилегии и возможности, например, в пустые «пары» можно было спуститься в спортзал, от которого у меня был персональный ключ, и в случае, если зал никто не занимал, вволю играть в настольный теннис, или таскать штангу, или просто скрываться от досужих глаз…
Спорт в те поры занимал достаточное место в моей студенческой жизни: тренировки, соревнования (я до последнего курса был чемпионом университета по рапире и капитаном сборной университета по фехтованию). Были и какие-то успехи на республиканском уровне (преимущественно в рамках студенческого общества «Буревестник»).
Был в моей биографии и такой эпизод: учитывая мои «успехи» в беге и фехтовании и неплохие показатели в стрельбе, меня зачислили в сборную «Буревестника» по пятиборью, благо плавать мне разрешили по «лягушачьей» дорожке, лошадей в Минске не было, а ездить в Гомель было накладно. Меня в этом привлекала как раз перспектива поездить на лошадях. А когда это оказалось трудно достижимым, я сделал всё, чтобы покинуть эту «сборную». Мне вполне хватало и фехтования. Тем более, что это освобождало от посещения занятий по физкультуре.
Впрочем, занятие спортом никогда не ставилось мной выше профессиональных интересов. И когда возникал вопрос, ехать ли на соревнования или в экспедицию (в «поле»), решение всегда было в пользу «поля». Тренерам это, конечно, не нравилось.
И ещё из «спортивных воспоминаний». Не помню, каким образом к нам в секцию попал Толя Грицкевич. К тому времени он уже, кажется, окончил медицинский институт и даже поработал врачом на железной дороге (?). После медицинского он учился на историческом факультете БГУ. Возможно, что в секцию он попал именно таким образом. Это был высокий, полноватый, несколько рыхлый молодой человек с очень приятными манерами (его мама была известным врачом — профессором соседнего медицинского института).
Как-то само собой получилось, что мы сблизились. Помню долгие разговоры по дороге после тренировок, его рассказы о врачебной практике, его рассуждения на исторические темы.
Потом наши пути как-то разошлись. Недавно, уже из интернета я узнал, что
«Анато́лий Петро́вич Грицке́вич (белор. Грыцкевiч Анатоль Пятровiч) (родился 31 января 1929, Белоруссия, Минск) — белорусский историк; Председатель Научного совета по защите докторских диссертаций в культурологии (теория культуры); Действительный член Международной Академии наук Евразии (Москва, 1999)…

И опять к учёбе

Итак, после второго курса мы все с огромным энтузиазмом готовились к крымской практике. Надо сказать, что геологическое отделение БГУ было очень молодо (я уже писал о том, что наш выпуск был третьим и последним) и в отличие от институтов с историей и традициями оно не имело постоянной базы для учебной практики такого рода. Студенты предыдущего курса проходили практику в Молдавии, на Днестре. И привезли оттуда массу историй и о самой практике, и о молдавском винном букете, и о…
Видимо что-то в этом было, и руководители нашего отделения решили на этот раз отправить нас в классическое место практики такого рода — в Крым, где уже много лет проходили практику студенты московских и ленинградских геологических вузов. Правда, у этих вузов там были стационарные базы и разработанные маршруты. Мы же не имели ни кола, но двора. Но решено. Поехали. Загрузили грузовик с учебным и личным скарбом, а сами вместе с преподавателями поехали поездом.
Не стану описывать эту поездку, хотя по дороге было тоже много курьёзов и мелких происшествий. Но так или иначе доехали.
Горный Крым. Лето. Жара неимоверная. Где-то на окраине Биасалы разбили палатки. Кое-кто устроился и у хозяев. Можно приступать к практике. Первые дни наши руководители сами осваивали местность, разрабатывали маршруты, разбивали нас на учебные группы — бригады. Преподавателей с нами было двое: уже упомянутый Савелий Абрамович Салун и молодая преподавательница-минералог Светлана Григорьевна Дромашко.
Меня назначили бригадиром одной из бригад. Бригада состояла из пяти человек. Кроме меня, в неё входили две девушки — Лида Крученок и Мирра Янена, а также два парня: Володя (Казимирович) Макаревич — так его всегда величали, в отличие от однофамильца Владимира Николевича Макаревича, и уже упоминавшийся Оскар Ляхович. Бригада была ещё той!
Девочки считали, что Крым вообще создан для отдыха, а не для работы, и всё свободное (как и несвободное) время проводили на одной из куэст, а при попытке привлечь их к работе кричали, что они совершенно голые и подходить к ним нельзя (!). Примерно, таких же взглядов на Крым придерживался и В. К. Макаревич, правда он не пугал меня своим обнажённым видом, но толку от этого было мало. Оставался один честнейший Оскар Ляхович, с которым мы и тащили лямку обработки результатов маршрутов, а иногда и сами маршруты.
Практика была интересной, хотя, с непривычки, и очень трудной. Правда, были и дни отдыха, и экскурсии в Бахчисарай (где я, наконец, увидел пресловутый «фонтан слёз»), в горную крепость Чуфут-Кале. Но мне памятны две другие «экскурсии». Первая была в Ялту.
Дело в том, что в один из дней я получил телеграмму, гласившую о том, что такого-то числа в Ялте с группой туристов будет находиться Рая! На мою просьбу отпустить меня на воскресенье Савелий Абрамович понимающе согласился. Но поставил условием, чтобы через сутки к утру я был в расположении лагеря. Конечно, я дал ему слово. И отправился.
Чтобы попасть в Ялту надо было добраться до перевала, перевалить через Крымские горы и спуститься к морю. Поначалу мне везло: попутной машиной я добрался до Ай-Петри и спустился в Ялту. Пару часов искал пансионат, в котором остановилась её группа, а потом, узнав, что она сейчас на пляже, ещё час или полтора искал её там.
Можно представить, как выглядела эта встреча: она в купальнике, в окружении подруг, и я в форменных синих шевиотовых брюках, безрукавке и форменной фуражке, обтекающий потом. Предложение снять брюки и присоединиться к загорающим отверг сразу (у меня под брюками были так называемые «семейные» трусы, которые несколько контрастировали бы с плавками и купальниками обитателей пляжа).
Пришлось Рае одеться и покинуть пляж. Солнце садилось, так что и загорать уже было нельзя.

Мы немного погуляли. Впрочем, деталей я не помню. Помню, что мне очень не хотелось оставлять Раю в компании этих туристов. И вообще не хотелось уезжать.
Но обещание было дано. И надо было его выполнять.
Обратный путь был уже совсем иным. Через Ай-Петри до Бахчисарая я добрался на попутной машине. Дальше меня тоже кто-то немного подвёз. Но последние 10-12 километров мне предстояло пройти пешком. Днём это отняло бы часа полтора-два. Но на землю упала ночь. Южная ночь. Путь пролегал по какому-то ущелью (или по какой-то низине). И тут случилось самое невероятное, — на меня напали летучие мыши. Вероятно, их привлекла моя белая безрукавка. Сотни летучих мышей с каким-то противным писком пикировали на меня, пролетая над самой головой. Нечто подобное я испытал потом ещё раз, когда на Терском берегу Белого моря на меня пикировали сотни чаек. Но там я был хоть с геологическим молотком, в энцефалитке и с деревянным лотком, закрывающим голову и руки. А здесь… Это продолжалось около получаса. Не знаю, чем бы это всё кончилось, но вдруг сзади засверкали автомобильные фары, и появилась грузовая машина с сидящими в кузове ребятами. Это оказались студенты одного из московских геологических вузов, совершавшие перебазировку. Водитель затормозил, меня приняли в кузов и благополучно довезли до нашей базы. Вспоминаю испуганный вид и широко раскрытые глаза Савелия Абрамовича, когда часа в два ночи я постучал в его палатку. Доложил о прибытии. В ответ услыхал: Хорошо. Но ты мог бы это сделать и завтра утром. — Нет, сказано по прибытии, — вот я и прибыл. — Ладно, иди спать.
Второй эпизод связан с окончанием крымской практики. После зачёта нам предложили или ехать поездом всем вместе, или, получив деньги на билеты, отправляться каждому своим маршрутом. Мы с Оскаром Ляховичем решили подняться на Ай-Петри, посмотреть оттуда восход солнца, потом спуститься в Ялту, посмотреть побережье, потом из Симферополя двинуть уже домой в Минск. Сказано — сделано. До подножья Ай-Петри добрались на попутной машине. Решили на вершину подняться пешком по одному из ущелий. Пошли. Но то ли мы сбились с тропы, то ли восходители из нас были никудышные, но мы залезли куда-то, откуда ни вверх, ни вниз ходу уже не было. Ситуацию усугубляло то, что внизу, когда мы уже решили было спускаться, блестела вода в «известняковой ванне», а из «теории» мы знали, что в подобных ваннах могли быть отверстия, в которые можно уйти навсегда. Кое-как, связав пояса, ремни от сумок и какие-то верёвки, и так, страхуя друг друга, мы постепенно спустились вниз, откуда вышли на дорогу и уже на попутном автобусе добрались до вершины Ай-Петри.
Там мы заночевали в каком-то туристическом домике, где полностью реабилитировались за своё неудачное восхождение, представ перед цивильными туристами в качестве «знатоков» геологии Крыма. Утром мы-таки взобрались на Зубцы и оттуда под вопли каких-то дам о том, что мы сейчас упадём и разобьёмся, посмотрели восход солнца. После чего с чувством удовлетворения от полностью выполненной программы на очередной попутке спустились в Ялту. Ялта была переполнена отдыхающими, среди которых мы видели даже таких выдающихся, как Ян Френкель с его незабываемыми усами. Но поскольку наши финансовые возможности не позволяли пойти на концерт, пришлось удовлетвориться лицезрением маэстро в цивильной обстановке. Далее (не помню в какой последовательности, ибо всё смешалось в моей голове) были Алупка, Никитский Ботанический сад, Симеиз, Гурзуф, Мисхор, Алушта, и, наконец, Симферополь, куда мы прибыли с наличностью, позволявшей ехать только в плацкартном вагоне даже без постелей и надежд на пропитание. Впрочем, о пропитании особой речи не было, ибо я каким-то странным образом ухитрился простудиться и всю дорогу пролежал на своей верхней полке с высокой температурой. Оскар трогательно охранял мой покой, а на одной из последних станций перед Минском даже наскрёб мелочи на две порции мороженого, одну из которых сердобольно скормил мне. Папа рассказывал, что когда я вышел из вагона, моё лицо по цвету не отличалось от грязно-серой футболки, в которой я пролежал всю дорогу. Так закончилась моя крымская практика. Больше в Крыму я никогда не был.

Первая производственная практика

Третий курс прошёл в напряжённых занятиях. Нам начитали большие курсы по главным направлениям будущей специальности. Было интересно.
Наступило время первой производственной практики. Мы с однокурсником Толей Седлецким были направлены в полевую партию под Полоцк. Партия занималась поисками материалов для строительства Полоцкого нефтеперерабатывающего завода. Возглавлял партию Дима Новик из Молдавии.
Ударной силой партии была группа студентов-практикантов: две девушки-певуньи из Киевского (или Львовского?) университета, несколько человек из какого-то уральского техникума и мы с Толей из БГУ. Толя сразу стал ухаживать за одной из киевлянок-львовянок. Вторая тоже не оставалась обойденной вниманием…
Я продолжал оставаться в состоянии прежней влюблённости и как-то не сильно реагировал на внешние «раздражители».
Зато в то лето развивался мой «роман» с Голсуорси. Каждое утро я брал очередной том его бесконечной «Саги…», в полевую сумку ставил бутылку молока, клал кусок хлеба и два плавленых сырка — это была моя дневная норма. С этим в составе бригады ручного бурения я отбывал на очередной участок. Пока рабочие бурили скважину глубиной 4-6 метров, я читал Голсуорси, потом описывал выложенный керн. Затем меняли точку. Так продолжалось почти всё лето. Рабочие будни только раз были прерваны большим праздником: к Диме из Молдавии приехала невеста, и в нашей деревне должна была состояться их свадьба. На свадьбу, естественно, собралась вся партия. Не было только рабочих из дальних деревень. Сначала было выпито всё, что припас жених. Но кое-кому этого показалось мало и было послано в деревню за самогоном. Мы с Толей каким-то странным образом оказались вне продолжения, — кажется, пошли провожать киевлянок (?). Потом я отстал и пошёл домой. Под утро почему-то через окно в избу, в которой мы жили, ввалился Толя. А когда утром мы и киевлянки, как обычно, пришли к конторе, то застали там только рабочих из тех самых дальних деревень, что не участвовали в свадебных гуляньях. Больше никого не было. Через некоторое время к конторе прибежала заплаканная невеста, которая сообщила, что ночью и жениха, и всех его гостей, испробовавших самогонки, увезли в Полоцк, в больницу. Помчались в Полоцк. Там в нескольких палатах лежала почти вся партия (с разной степенью отравления).
Постепенно, через несколько дней народ стал возвращаться. Слава Б-гу, все выжили.
С тех пор я никогда не пил самогона. Никогда и ни при каких обстоятельствах.
Но вот закончилась эта практика, и после недолгих каникул, во время которых я успел в очередной раз съездить в Ленинград, начался четвёртый курс. Учеба и спорт занимали практически всё время. А оно летело незаметно и быстро. Закончили курс, сдали экзамены. Впереди была преддипломная практика. Эта практика считалась очень важной, ибо по результатам её предстояло, якобы, выбирать направление предстоящей деятельности.
В качестве места для прохождения практики мне и Косте Казею достался рудник Кумак на Южном Урале. На руднике добывали золото. Поэтому нам в срочном порядке оформили высокие формы допуска, с чем и отправили в неизведанные дали.
Впрочем, добрались мы туда без особых проблем. Ехали через Оренбург (тогда он, кажется, последний год носил имя Чкалова?). Потом, не помню уж каким способом добрались и до этого самого рудника Кумак. Поселили нас в рабочем профилактории, куда заселили ещё группу студентов из каких-то уральских учебных заведений.
Рудничный посёлок удивил двумя особенностями: первое — практически все места общественного пользования: парикмахерская, баня, кино обслуживались немцами-переселенцами из Поволжья и других мест их прежнего пребывания;
и второе — необыкновенной не только для тех, но и для столичных мест чистотой в профилактории, который находился на попечении двух пожилых (так нам тогда казалось) немок. Впервые в жизни мы спали на хрустящих от крахмала простынях.
В такой же чистоте и порядке содержалась и столовая профилактория. Кормили хорошо и очень вкусно.
При всём этом местные рабочие профилакторий не жаловали и бывали там редко. Так что вся забота наших немок падала на нас — студентов. В остальном это был обычный рабочий посёлок со всеми присущими ему качествами.Впрочем, и в этом случае была одна особенность: все места, связанные с техникой, в шахтах обслуживали немцы-переселенцы, а на буровых работах и в самой шахте, кроме руководящего персонала, были заняты, в основном бывшие заключённые, у которых не было права выезда за пределы отдельных районов; на так называемых «чёрных работах» трудились мы — студенты и казахи из местных.

 

 

Поначалу нас с Костей направили в шахту. Надо сказать, что шахт на руднике было несколько. Какие из них были действующими, а какие нет — не знаю.
Золото добывали из кварцевых жил, пронизывавших сланцевые толщи. В связи с тем, что сланцевые толщи легко разбухают под влиянием шахтных вод, в шахтах нередко случались просадки и обвалы. Под один из таких обвалов довелось попасть и мне.
Дело было чуть ли не на второй неделе моего пребывания в шахте. Работа шла на глубине более ста метров. Спустились в шахту, прошли какое-то расстояние по штреку и бригадир поставил меня в какую-то небольшую выработку с заданием убрать оставшуюся после отпалки пустую породу. Сказал, чтобы я был осторожен, ибо рядом находится люк в гезенк, ведущий на следующий горизонт. Поставил и ушёл по своим делам. На мне брезентовая роба, на голове каска, в углу карбидка, в руках лопата. Сгребаю породу, сваливаю ее на стоящую в углу тачку. Вдруг слышу, что-то зашуршало и по моему закутку резко пронёсся ветер. Карбидка мгновенно погасла. Попытался в темноте найти её, но не нашёл, только потерял рукавицу. Опять что-то зашуршало, и опять пронёсся ветер. Ничего не видно. Никого не слышно. Надо сказать, что я не очень испугался, ибо не понял, что произошло. Но сидеть в кромешной темноте было не очень приятно.
Вдруг откуда-то снизу раздается голос: Эй, студент, жив? Не обо…? Отвечаю, что жив. Но карбидка погасла. Ладно, — говорят, — сиди, скоро за тобой придут. И, действительно, примерно, через полчаса пришёл всё тот же бригадир и сказал, что произошёл обвал. И что мы будем выходить через другие стволы. Велел оставить инструмент и быстро идти за ним. По тому, как торопились мои спутники, как быстро они взбирались по лестницам, подталкивая друг друга, я понял, что произошло нечто серьёзное. Но пугаться было уже поздно. Да и времени на это не было. Примерно, через полчаса — сорок минут непрерывной ходьбы и лазанья по лестницам пришли в какую-то другую шахту, откуда нас подняли на поверхность. На поверхности бригадир пересчитал поднявшихся и сказал, что все вышли, добавив при этом несколько фраз для облегчения души. Потом был душ, переодевание. И дорога в профилакторий. Туда я шел на мягких ногах. С тех пор под моим левым глазом видна небольшая чёрточка — кусочек сланца, попавший под кожу в том забое во время обвала.
Ещё через неделю-две нас перевели на очередную практику — на бурение. Но это уже другая история.

Небольшая иллюстрация к «Правилам по технике безопасности при бурении»

Поскольку наши начальники наверху, в конце концов, решили, что республике позарез потребуются специалисты по бурению, и в задании на преддипломную практику было указано, что мы в обязательном порядке должны освоить методику и практику проведения буровых работ, то следующим этапом нашей практики было бурение.
Буровая бригада, в которую меня направили, работала на станке КАМ-500 и, как и положено, состояла из десяти человек: старшего бурового мастера, трёх мастеров-бурильщиков, трёх помбуров и трёх так называемых младших рабочих. Я был назначен младшим рабочим. Задачи младшего рабочего невелики: подай, принеси и во время спуско-подъёмных операций работай с буровой штангой наверху. Сменные мастера были снисходительны к «студенту» и особо не загружали работой, позволяя во время бурения полёживать на крыше буровой будки.
И всё бы было ничего, если бы в качестве двигателя у нашего агрегата не был пресловутый А-22, о котором уже тогда говорили, как об устаревшем (сейчас его описания даже не найти в интернете). Про этот двигатель в «Правилах по технике безопасности» писали, что-то такое (не ручаюсь за точность формулировок, но это я помню хорошо): «В случае, если двигатель А-22 пойдёт вразнос, бригада покидает буровую установку». Вот такой-то случай и произошёл при моём прохождении практики. Дело в том, что у этого двигателя было огромное (кажется, чугунное?) маховое колесо, позволявшее преодолевать «мёртвую точку». Сам двигатель стоял на удалении от буровой установки, но в створе с ней и был хорошо виден с крыши буровой будки, на которой я находился.
Однажды во время бурения я, как обычно, лежал на этой самой крыше и дремал. Вдруг в воздухе раздался какой-то непривычный звук. Через несколько мгновений я услыхал совершенно дикий крик бурового мастера, сопровождавшийся непереводимыми, но вполне понятными эпитетами. Вскочил и вижу, что на буровую с огромной скоростью несётся это самое маховое колесо. Не знаю, откуда взялись и ловкость, и скорость, но через мгновение я был внизу и изо всех сил мчался вслед за своими товарищами. А ещё через пару мгновений колесо прошло через буровую и с той же скоростью унеслось в степь. Крыша, на которой я только что возлежал, рухнула вниз. Впрочем, внизу уже почти ничего не было, ибо буровая, как срезанная ножом, лежала в сплошных развалинах. Бригада, отряхиваясь от пыли и налипших колючек, возвращалась к месту побоища. Сменный мастер пошёл на соседнюю буровую, чтобы доложить начальству о происшествии. А мы с помбуром отправились в степь искать злополучное колесо.
Так я на практике усвоил одно из правил по технике безопасности при бурении.

Впрочем, практика, так или иначе, подходила к завершению. Мы с Костей набрали кучу материалов, которые уложили в пакеты для отправки спец. почтой (ведь в шахтах добывалось золото!) в университет. Наконец, наступил день отъезда. Домоправительницы-немки устроили нам прощальный ужин. Обменялись с остальными студентами адресами и на попутной машине отправились на ближайшую железнодорожную станцию.
Машина шла по казахстанской степи. Было время сбора целинного урожая, и вся дорога от рудника и до самой станции была покрыта толстым слоем зерна, высыпавшегося из проносившихся мимо автомашин. Но это, кажется, никого, кроме нас, не удивляло.

«Ах, эта свадьба пела и гуляла»…

Ещё до отъезда на практику мы с Раей договорились о том, что после окончания практики мы поженимся. Мои родители, первоначально, если не возражавшие, то, во всяком случае, выражавшие некоторое опасение в связи с тем, что мы родственники, к тому времени уже дали принципиальное согласие. Какова была реакция родителей Раи я не знаю. Но и они дали своё согласие. Оставалось обсудить детали, договориться о месте проведения свадьбы и так далее.

К свадьбе мне пошили костюм. Это был первый, и кажется, единственный (кроме университетской формы) костюм в моей жизни. Одевал его я тоже, кажется, один раз — на свадьбу. В дальнейшем обходился магазинной одеждой, благо фигура была «стандартной». В начале сентября всей семьёй приехали в Ленинград, и мы с Раей подали заявление в ЗАГС. Нам назначили день: 22 сентября. Начались приготовления к свадьбе. Саму свадьбу назначили на воскресенье — 21. О ресторане речи не было, и свадьба проходила в квартире родителей Раи. Мы были так ограничены в средствах, что к свадьбе смогли купить обручальное кольцо только Рае. Мне кольцо купили через пару лет, когда стали уже сами зарабатывать. Впрочем, тогда нас это мало заботило.
Из подарков помню только большой ковёр, который в первые годы нашей самостоятельной жизни висел на стене, а теперь доживает свою жизнь в столовой на полу; и складные часы-будильник, которые я из сентиментальной памяти храню по сю пору.
В качестве гостей были, в основном, её друзья и подруги. С моей стороны, кроме родителей и брата, был только Феликс Темляк, по случаю оказавшийся где-то в доме отдыха под Ленинградом. Второй «тур» свадебных мероприятий проходил уже в Минске. Там всё было наоборот: родители, сестра Раи, — с её стороны, и наши многочисленные родственники и немногочисленные друзья.
В конце концов, все так устали, что с удовольствием дождались окончания торжеств.
Медовый месяц мы провели в Минске.

 

 

После второго тура свадьбы

Потом моя молодая жена уехала к себе в Ленинград, а я остался в Минске доучиваться.

 

Пятый курс

Пятый год прошёл в завершении лекционных курсов, написании дипломного проекта, прерывавшихся только нечастыми выездами на соревнования или визитами в Ленинград. Иногда эти два мероприятия совмещались. Так, например, как-то, выехав на соревнования в Вильнюс, я договорился с Раей о том, что она тоже приедет туда.
Это выезд запомнился мне событием, последствия которого я ощущаю по сей день.
Дело было так: соревнования проходили в спортзале Вильнюсского университета. Пока я проводил свои бои, кто-то из моих товарищей съездил на вокзал, чтобы встретить Раю. После соревнований нас повели куда-то, чтобы отметить боевую встречу. Перед этим нам предложили оставить вещи и оружие в каком-то спортивном помещении. Оставили. Отметили, а когда вернулись за вещами, то обнаружили в этом помещении штангу. Под влиянием принятого внутрь горячительного кто-то предложил помериться силой. Стали подымать штангу, постепенно увеличивая её вес. Конечно, в присутствии молодой жены не хотелось ударить лицом в… Подхожу к штанге. На ней около ста килограммов. Такой и даже больший вес я неоднократно подымал у себя в спортзале.
Поднял и этот. Но, видимо, выпитое сказалось, и меня повело назад. Обычно в таких случаях штангу бросают за спину. Но тут иное дело: кругом люди, сзади Рая. Каким-то неимоверным усилием вытащил штангу и спокойно положил её на помост. Оделись. Добрались до вокзала. Приехали в Минск. Какое-то время пробыли вместе. А когда Рая уехала в Ленинград, и я в первый раз после её отъезда вышел на тренировку, то на первом же выпаде почувствовал страшную боль и потерял сознание. Очнулся на полу. В спортивной поликлинике, куда меня доставили, диагностировали ущемление позвоночника, с которым я и живу до сих пор (тьфу — тьфу, чтоб не сглазить).
Из происшествий, связанных со спортом, вспоминается и ещё одно:
Как старшему по опыту мне, как и некоторым моим коллегам, иногда поручалось вести занятия с новичками. Это было полезно, а иногда и приятно, — особенно, когда в качестве ученицы выступала какая-нибудь девочка…
Но иногда случались и менее приятные вещи, и даже совсем неприятные. Один такой случай произошёл и со мной. По поручению нашего тренера Иосифа (Оси) Биндлера я давал «урок» на рапире какому-то новичку. В один из моментов, стараясь объяснить ему технику нанесения укола, я приподнял маску. И надо же было такому случиться, что, желая показать мне, что он понял мои разъяснения, мой ученик ткнул меня рапирой в лицо. Интуитивно, я отклонил клинок влево. Но отбить оружие не успел. И клинок вошёл в правый глаз. Парень помертвел и выдернул оружие (а оно вошло на длину наконечника — пуандаре). Хлынула кровь. Подбежал Ося, белый, как стена (он ведь отвечал и за меня тоже!). Пальцем правой руки я зажал рану. Меня как-то переодели, и я на трамвае (!) отправился в больницу. Кровь сочилась по руке. Но этого я не замечал. Главная мысль была — не остаться бы без глаза. В приёмном покое больницы меня осмотрели, промыли и зашили рану. Женщина-хирург сказала, что меня спас Бог: если бы пуандаре прошло миллиметром правее, я бы остался без глаза. Опять на трамвае отправился домой. Дома мама пришла в ужас, услыхав мой рассказ. Но через пару недель я вернулся к тренировкам. Больше никогда не снимал маску, давая «уроки».

Диплом

Я уже писал о том, что на практике мы собрали большое количество материала. Когда его увидел назначенный мне в руководители дипломного проекта Владимир Георгиевич Спиридонов, его обуяла идея спроектировать (моими руками, конечно) шахту со всеми её выработками. Идея-то его, но воплощать её пришлось мне.
До сих пор не понимаю, как я смог, как успел это сделать? Надлежало запроектировать проходку ствола шахты, двух штреков на разных глубинах, отходящих от штреков ортов, подъэтажных, гезенков, бремсбергов, квершлагов, — такого количества немецких горных терминов я ни до, ни после не слышал и не использовал. И у каждого из них своё сечение. А значит, и своя система расположения шпуров, своя система и время проветривания, своё крепление. И всё это надо рассчитать, совместить, как бы сказали сейчас, гармонизировать. А из подсобной техники у меня была только счётная машинка системы «Феликс», которую папа принёс с работы. Полгода непрерывных расчётов… А ещё чертежи. Когда на защите дипломного проекта я вывесил все листы чертежей, то они не только заняли всю сцену, но и были развешаны вторым рядом, чем, кстати, как фоном, воспользовались некоторые из моих коллег, защищавшиеся позже.
Да, мой руководитель к проекту шахты присовокупил для демонстрации усвоения мной технологии бурения, задание рассчитать проходку трёх наклонных стволов скважин из одной точки. На фоне расчёта шахты это уже было «семечками».
Повторяю, я до сих пор не понимаю, как я смог и успел это сделать. И, главное, зачем?
Никогда в будущем я этими знаниями не воспользовался.
И ещё одно: по правилам написания дипломных работ сам диплом должен был быть написан от руки. Но когда я принёс В. Г. Спиридонову рукопись, он, усомнившись в возможности её переплести, сам пошёл к проректору по учебной работе и испросил разрешения рукопись напечатать. Печатный вариант насчитывал около 500 страниц, что, кажется, составило самый большой диплом за всю предыдущую историю БГУ.
Я ещё долго возил за собой толстенный том моего дипломного проекта и только при отъезде в Германию оставил его в Ленинграде у родственников.
Но, слава Б-гу, и это позади. Диплом защищён. Впереди только военные, так называемые, «офицерские» сборы, после которых состоится выдача дипломов и университетских значков.
Кстати, о значках. Поскольку мы были всего лишь третьим выпуском, кому-то пришло в голову, что простых университетских значков нам недостаточно. Отрядили гонцов в Ленинград, где какими-то путями получили значки Горного института, которые привезли и подпольно раздали нам во время военных сборов. Это тоже имело последствия. По чьему-то примеру мы всей группой нацепили эти значки — кто на пилотку, вместо звёздочки, а кто и на гимнастёрку. И в таком виде прошли мимо трибуны, на которой стоял командир части, заведующий нашей военной кафедрой генерал Терешонок и кто-то ещё из командиров.
При этом рота распевала сочинённую ещё до нас песню, в которой были такие слова:

Нарубавшись каши пшонковой,
Ходит рота терешонкова.
Калинка-малинка моя,
Не работает машинка твоя…

Куплетов было несколько, — вполне достаточно, чтобы дойти до конца плаца…
Естественно, что после такого прохода вся рота отправилась на гауптвахту, которую за неимением достаточного помещения временно выполняла всё та же казарма.
В наказание генерал Терешонок приказал нам, сняв верхнюю форму, в одних кальсонах мыть полы, что казалось ему высшей мерой позора для будущих офицеров.
А нам — ещё одним развлечением.
Но и это позади. Раздали дипломы. Я получил диплом с отличием. Впереди вся жизнь.
Ещё раньше, я попросил дать мне свободное распределение. Это было с тихой радостью принято комиссией, ибо рабочих мест на всех не хватало.

Я в первый и, кажется, в последний раз в жизни нацепил значок об окончании университета. Исик ещё не женат. Все такие молодые…

Итак, диплом в кармане. Я еду к Рае в Ленинград. Но это уже другая история.