Реликты памяти моей, часть 2

Эвакуация

Я плохо помню первые этапы эвакуации (а спросить уже не у кого). Знаю, что после Тамбова (в котором мы не останавливались, а только на вокзале «обменялись» «кузинами») мы прибыли в город Балаково, в котором тоже не задержались, а оказались в деревне Вязовка Саратовской области. Там я заболел сразу несколькими болезнями (корь, скарлатина, кажется, ещё и тиф). Состояние моё было настолько тяжёлым, что хозяин избы, в которой нас поселили, даже изготовил маленький ящик-гробик.
Но меня спасла мама. Она буквально нависала надо мной, защищая от смерти.
И защитила.
Мама, как и все взрослые женщины-беженки, работала в колхозе. Сколько мы там прожили, не знаю. Рассказывают, что по мере приближения немецких войск к Волге отношение местного населения к беженцам менялось…
По рассказам, уже после моего выздоровления, в Вязовку по пути к новому месту назначения на сутки заехал папа. Кажется, он и перевёз нас обратно в Балаково, а сам уже по тронувшемуся льду перешёл Волгу и уехал к месту своей службы.
Пребывания в Балаково я не помню. Вспоминаю только один эпизод:
Мы живём в каком-то, здании (кажется, школе). Там в большой комнате на общем столе чья-то семья готовится пить чай. Женщина колет на руке сахар. Крошки падают под стол. Младший брат ползает под столом и пальчиком подбирает их. Мне тоже хочется. Но я уже понимаю, что это стыдно. И я одёргиваю его…
Из Балаково почти вся наша большая (а к этому времени к нам присоединились папины сёстры Берта, Роза и Маня) семья переехала в город Нижний Тагил.
Это время я помню уже яснее. Первое время мы жили в землянке, разгороженной на части занавесками. Мама, скрыв свою медицинскую профессию, чтобы её не оторвали от нас и не отправили в эвакогоспиталь, работала на заводе, изготовлявшем детали к танкам.
Днём, когда взрослые уходили на работу, мы, малышня оставались на целый день в землянке одни. Старшие кормили и «воспитывали» младших. Никаких детских игр не помню.
В Нижнем Тагиле я пошёл в школу. Но учёба продолжалась недолго: первое время в связи с тем, что у меня не было уличной обуви, мама носила меня на плечах в школу, а после возвращения со смены на заводе, забирала и таким же образом несла домой. С наступлением морозов это занятие пришлось прекратить и мои школьные занятия прервались…
Ещё вспоминаю жмых. Жмых! Сейчас уже немногие скажут, что это такое. А тогда!
Эти зеленоватого цвета плитки жмыха с какими-то растительными вкраплениями! Вкусней, казалось, ничего на свете нет! Его можно было сосать часами. Старались не проглотить кусочек сразу, а продлить удовольствие. Помню, я прятал кусочек жмыха или хлеба под подушку, и ночью, когда младший братик плакал от голода, отдавал этот кусочек маме, чтобы она дала его брату. Что и когда ела сама мама, не помню, не видел.
Не помню уже через сколько времени, но в Нижний Тагил приехал папа и забрал нас к месту своего нового назначения — в город Читу, в авиационный городок Чита-1.
Бабушка, две сестры отца, Берта и Роза, а также его брат Лёва остались в Нижнем Тагиле.
Дорогу в Читу помню смутно. Вспоминаю только, что, когда мы проезжали мимо озера Байкал, все бросились к окнам — смотреть на дно озера, которое видно было буквально под колёсами поезда.

Чита

Пребывание в Чите (вернее, в военном городке рядом со станцией Чита-1) помню уже более отчётливо.
В Чите я снова пошёл в школу. Школа располагалась рядом с озером Кенон, и добираться туда надо было пешком, что было не очень просто, особенно в зимнее время, когда от мороза земля покрывалась сетью трещин, вдоль которых выступала соль. Говорили, что озеро Кенон связано «подземными протоками» с озером Байкал, и «подтверждали» это тем, что, якобы, «обломки самолёта, упавшего в Байкал, потом всплыли в озере Кенон».

Второй класс школы № 15 города Чита-1. В нижнем ряду — второй справа — я.

Конечно, это были легенды. Но в голову маленького мальчика они входили прочно.
Военный городок жил делами аэродрома: кто и откуда прилетел, кто и куда улетел, какие новые самолёты появились…
Жили мы в двухэтажном деревянном доме на втором этаже. Это была коммунальная квартира с коридорной системой. Все праздники справляли вместе — все семьи офицеров, живших на этом этаже или даже на этих этажах, — в коридоре ставили столы, и всякий нёс что-то своё, приготовленное для праздничного стола.
Кормились за счёт офицерских пайков. Иногда отец и несколько других офицеров брали машину и уезжали «в Монголию», откуда привозили яйца и замороженное молоко в мешках. Ничего вкуснее соскрёбов с этих плоских, в форме тарелок и мисок, кусков замороженного молока я не едал. Нам казалось, что это и есть «мороженое».
«Молоко» хранилось за окном в мешках.
Ещё вспоминаю американскую консервированную колбасу и шоколад в толстых плитках. Шоколад выдавали лётчикам, которые иногда угощали им и нас, мальчишек.
Из сладостей вспоминаю, что как-то, видимо в пайке, нам досталась металлическая коробочка конфет «Монпансье», полная разноцветных леденцов. Синие, желтые и зелёные мы с братом довольно быстро освоили. А красные я отнёс папе, лежавшем с высокой температурой в ту пору в госпитале. Вспоминая с каким удовольствием папа сосал эти леденцы и как растягивал это счастье, я до сих пор не могу себе простить, что мы с братом съели остальные «цвета»…
«Связь» с аэродромом была непосредственной и тесной: несмотря на то, что аэродром тщательно и строго охранялся, мы, мальчишки проникали туда практически беспрепятственно (знали разные пути проникновения — дыры, лазы…). Да и команда, охранявшая аэродром, относилась к нам снисходительно, «с пониманием», — свои ведь.
Мы знали все марки самолётов и могли на слух определить, кто летит, какой самолёт.
Вспоминаю, что когда в самом конце войны на наш аэродром прилетела американская «Летающая крепость», которую, по словам «знатоков», посадили где-то в районе Владивостока и потом перегоняли в Москву, то при звуке её моторов всё население авиа городка высыпало на улицы, — больно уж необычным был гул моторов. Кстати, перегоняли эту «Летающую крепость» наши лётчики почему-то в морской форме (?).
Мы, мальчишки, конечно, облазили её со всех сторон. Только внутрь нас не пустили.
Самым интересным местом наших поисков было так называемое «авиационное кладбище», куда свозились обломки самолётов. Причины появления этих обломков как-то не очень нас занимали (хотя, наверняка, большинство из них было весьма трагическим). Но там, среди обломков можно было найти, вывинтить, выломать массу вещей, очень ценимых между нами. Среди них были и авиационные часы, и какие-то иные приборы. И, как сейчас помню, какие-то клапаны, заполненные карбидом. Если такой клапан неглубоко зарыть в землю и над ним развести костёр, то можно было дождаться оглушительного взрыва… Некоторые не могли дождаться и лезли к костру что-то подправить Кое-кому это стоило пальцев, а то и глаз. Со мной, слава Б-гу, обошлось.
Конечно, у всех у нас было оружие. Добывалось оно разными способами. У нас с братом было по маленькому дамскому браунингу, к которому удачно подходили патроны от малокалиберной винтовки. Из этих самых браунингов и других видов оружия мы, мальчишки расстреливали стёкла в оконных зимних рамах, выставленных родителями и соседями на чердаке нашего дома. Чердак, вообще, был штабом, где хранилось и оружие, и другие виды снаряжения. Конечно, «наш дом» «воевал» с мальчишками из соседних «пятидомиков».
Но, слава Б-гу, убийств не случилось, хотя иногда дрались «до крови».
Учился я легко. Чему нас учили, не помню, но помню нашу учительницу — высокую, стройную, очень просто и бедно одетую Нину Васильевну. Вероятно, она была очень молодой. Но тогда она казалась нам взрослой. Помню, она водила нас «на экскурсию» по берегу озера Кенон. По ходу экскурсии мы собирали какие-то камешки и ракушки. Там-то я и слышал (от мальчишек, конечно) эту историю о «связи» озера Кенон с озером Байкал.
Ещё запомнились поездки за голубикой. Это было целым событием. Собирались с вечера. Утром несколько семей офицеров залезало в кузов полуторки и отправлялось куда-то за город. Там расходились кто куда. Голубику собирали особыми деревянными «чесалками» — совками с деревянными зубьями. Собранную ягоду (вместе с листьями) высыпали в мешки. Потом дома прокатывали собранное по наклонно поставленным столам. Очищенные от листьев ягоды собирали в банки. Мама варила из них варенье, делала кисели, компоты. Это был запас на зиму — от цинги.

Конец войны

Тем не менее, время шло. Приближался конец войны. Насколько я помню, у нас, в Забайкалье ожидание окончания войны носило несколько специфический характер: конечно, все ждали и надеялись, родители со вниманием слушали радио и отмечали те страны, которые освобождались в Европе. Горячо обсуждались события на Западном фронте. При этом я не помню, чтобы упоминались события в Африке или в Юго-восточной Азии. Помню, с какой радостью отмечалось объявление о безоговорочной капитуляции Германии, как с криками «Победа!» бегали из комнаты в комнату женщины. Но при этом в воздухе оставалась какая-то тревога: рядом была Япония…
Все понимали, что столкновение неминуемо. Ходили слухи о возможной бомбардировке со стороны Японии. Даже рыли какие-то щели возле домов. Потом пошли рассказы о переброске войск: говорили об эшелонах, проходивших по ночам через станцию Чита-2, о надписях типа «Банда Рокоссовского, Берлин-Токио», много чего говорили. Но многое мы видели и сами: на аэродром волна за волной прибывали армады самолётов. Что-то готовилось.
И, наконец, началась операция по занятию Маньчжурии. Папа улетел в Маньчжурию.
Наконец объявили о капитуляции Японии. Вот это был праздник! Радости не было ни конца, ни края.
Через некоторое время возвратился и отец. Я помню, как мама бросилась к нему на шею, а мы с братом, повисли на руках, как два щенка… Победа!

Окончание войны. Чита. Наша семья: мама, я, Исик, папа.

Из Маньчжурии папа привёз три большущих картонных чемодана: в одном были подарки — куча японских кимоно для мамы и всех женщин нашей семьи, которые оставались в России;
во втором были разнообразные бутылки с неизвестными нам этикетками на русском языке: «Спотыкач», «Зубровка», «Зверобой», были и бутылки с иностранными этикетками, — это всё изготавливалось в Маньчжурии; третий чемодан был набит окороками, колбасами и прочими вкусностями, о которых мы до этого времени не имели и представления. Оказалось, что папа демобилизовался прямо там, в Маньчжурии и на все полученные деньги накупил этого добра. Через несколько дней начали собираться домой.

Дорога домой

Домой. А где тот дом? И что ждёт нас впереди?
Но надо ехать. Папе и ещё группе демобилизовавшихся офицеров удалось получить теплушку, куда мы все и заселились. Поехали. Путь был не только долгим, но и тревожным. Несколько раз на теплушку нападали, пытались выломать двери, стреляли. Кто-то из офицеров даже отстреливался сквозь забаррикадированную дверь и окошко у крыши вагона. Но Б-г миловал. Наконец добрались до Нижнего Тагила. Встреча с бабушкой, с сёстрами и младшим братом отца, с кузинами. Раздача подарков, несколько дней непрерывного застолья (из заветных чемоданов) и снова в дорогу: Нижний Тагил — Москва — Минск. Дома!

Дома

В Минске нас ждал всё тот же барак на улице Кропоткина, д. 72, кв. 1, в котором мы проживали до войны. Правда, одна комната была занята женщиной по имени Лена, про которую говорили разное (в том числе о том, что она работала у немцев по заданию партизан). Но две комнаты были свободны (и абсолютно пусты), и мы заселились: в одну бабушка и тёти, в другую мы с папой и мамой. Началась мирная жизнь.
Правда, мирной она была недолго: через несколько дней ночью к нам постучались.
Это были люди из органов. Они пришли с обыском. Оказывается, кто-то сообщил, что у нас хранится оружие. И действительно, в углу комнаты, на этажерке в маленьких кобурах висли наши браунинги, а в ноженках — маленькие кинжальчики с наборными ручками — подарок отца. Всё это забрали. Забрали и папу.
Страшная ночь. Неизвестность.
Но утром радость — папа вернулся! Даже там не смогли представить, что демобилизованный бухгалтер может оказаться террористом. Отпустили.
Больше оружия в нашем доме никогда не было.

«Я возвращаюсь на круги своя»

Я возвращаюсь на круги своя, —
В глубины прошлого невольно погружаюсь.
Сам памяти бездонной поражаюсь.
Я слушаю и с предками общаюсь…
О музыка, чудесна власть твоя!

Вот бабушки негромкий голосок.
В нём музыка еврейского местечка
И мягкий свет субботней свечки,
И «припечек», и медленная речка…
Я в память погружаюсь, как в песок.

Вот праздник, за столом собралась вся семья.
И «Махатенысте» звучит, как прежде.
Надежда! Впрочем, нет надежды…
И хоть недолог срок, когда закрою вежды, —
Уже о встрече не мечтаю я.

Концерт окончен. Спала пелена
Моих воспоминаний, зыбких, странных.
И пусть фантомна боль в заросших ранах,
Но жив язык, когда в заморских странах
Встают из песен лица, имена…

Дуйсбург-Дюссельдорф-Дуйсбург. 9 -12.06.2010 г.

Несколько зарисовок из моего послевоенного детства

Мы с папой и братом собираемся в баню. Ближайшая баня расположена там, где сейчас находится так называемое Троицкое предместье. Тогда нам казалось, что это очень далеко. Зима. Мама снаряжает нас: мне надевают зимнее пальто и валенки с калошами, а брата ещё закутывают в мамин шерстяной платок. Потом усаживают его на саночки, и мы таким цугом отправляемся в баню. Раньше мама брала Исика с собой, но он вырос и стал задавать нескромные вопросы. Едем мимо больницы, потом вниз по длинному пологому спуску. Санки скользят легко. Папа ускоряет шаг, почти бежит. Мы все смеёмся. Наконец приезжаем на место. Но на этом наши приключения не заканчиваются. Надо отстоять ещё большую очередь и при этом следить, чтобы Исик не заснул. Примерно, через час входим внутрь. Процесс помывки как-то проходит мимо моей памяти, а вот дорога домой… Исик угрелся и засыпает на ходу. Мне поручено следить, чтобы он не свалился с санок. Вверх по склону тащить их трудно. Я сзади подталкиваю их и одновременно придерживаю брата от выпадения из санок. Наконец добрались до дому. Мама разворачивает Исика и укладывает спать. Я тоже еле держусь на ногах. Но все довольны: помылись и никто не заболел!

Еще одна зарисовка: Бабушка собирается за мацой. Это дело секретное и дома долго обговаривают разные детали экспедиции. С собой бабушка почему-то берёт меня. Мы идём с Кропоткина куда-то на Немигу, потом какими-то дворами, и, наконец, подходим к маленькому неказистому зданию. Бабушка оглядывается и быстро проскальзывает в дверь. Я — за ней. За дверью куча народу. Все говорят почему-то шёпотом. Я заглядываю в следующую дверь и вижу нескольких полуголых (раздетых по пояс) мужчин, которые какими-то широкими лопатами вынимают из печи листы мацы. Бабушка о чём-то переговаривается с распорядителем, отдаёт деньги, получает завязанную в платок пачку мацы, и мы отправляемся восвояси. Не помню, много ли досталось той мацы. Но всё, связанное с её приобретением, запомнилось отчётливо.

И ещё:

Мамины дни рождения

Так случилось, что мамина мама умерла при её родах. Первое время ребёнок находился дома. Под присмотром старшей сестры Фани. После гибели дедушки Давида и смерти его второй жены старшие дети разбрелись кто — куда, а маму отдали в детский дом. Там она росла до 14 лет, а когда наступило время выпуска и стали оформлять документы, то уже никто не помнил дня рождения и записали 8 марта. С тех пор мы всегда и отмечали этот день в качестве МАМИНОГО ДНЯ РОЖДЕНИЯ.
Приготовления к этому событию начинались задолго до. Мы с братом буквально по копейкам собирали деньги, а потом долго выбирали, — что подарить: ходили по магазинам, по аптекам.
Особых возможностей у нас не было — собранные рубли не позволяли сильно расходиться. Обычно всё заканчивалось тем, что в ближайшей аптеке мы покупали флакон одеколона или, если хватало средств, духов и коробочку пудры (между прочим, мама очень редко пользовалась духами, а пудрой, кажется, никогда). Покупки тщательно заворачивались в какие-то обёртки и прятались в самые потаённые места. В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ они (подарки) вынимались и торжественно вручались маме. Она при этом искренне радовалась и никогда не показывала, насколько они ей (не) нужны. Как говорил папа: «Не пиво диво, а честь дорога». Что дарил маме на этот день папа, я не помню. Но дома в этот день всегда был праздник.

Школьные годы далёкие

Осенью, после возвращения из эвакуации мама повела меня в школу. Школа № 8.
Она размещалась на втором (или третьем?) этаже так называемого «Дома профсоюзов» на Площади Свободы.
Первое впечатление от похода в школу я не забуду: когда мы подходили к зданию, в котором располагалась моя будущая школа, из окна вылетела парта и с грохотом упала на мостовую, развалившись на куски. Это мои будущие соученики развлекались во время перемены. Слава Б-гу, никого не задело. Но впечатление осталось на всю жизнь.
Меня зачислили в 4-Б класс.
Первая же контрольная по русскому языку принесла мне пятёрку. То же самое было и с контрольной по арифметике. Зато на контрольной по белорусскому языку в 40 словах я совершил 60 ошибок. Умница классная руководительница Циля Владимировна полгода не ставила мне оценок по белорусскому. Постепенно я освоил и этот язык.
Начались учебные будни.

Минск. Школа № 8, четвёртый класс.

Слева от директора Циля Владимировна. Второй справа в нижнем ряду — я.
Третий справа в среднем ряду — Юра Лупинович, рядом с ним четвёртый справа — Женя Шибнёв. Пятый справа в среднем ряду — Витя Медведев.

Мама рассказывала, что Циля Владимировна довольно быстро разобралась в моём характере и говорила, что «с этим мальчиком можно всего добиться только по-хорошему». Наверное, она была права.
Я не помню, сколько времени мы проучились на Площади Свободы. Через некоторое время нашу школу № 8 перевели в новое здание, располагавшееся на углу улиц Советской (и до того, и потом её много раз переименовывали, теперь она, кажется, носит название Проспекта Независимости) и улицы Пролетарской. Через проспект, как раз напротив школы под открытым небом располагалась «Выставка трофейного вооружения», на которой мы, мальчишки проводили всё свободное время, «осваивая» военную технику. Вообще, всё вокруг напоминало о только что закончившейся войне: Минск лежал в развалинах, практически все ученики школы так или иначе прошли войну, что, конечно проявлялось и во взаимоотношениях, и в учёбе. Но наши учителя, тоже прошедшие войну и понимавшие в этом гораздо больше нас, как-то справлялись. Спасибо им и низкий поклон.
После окончания четвёртого класса всех «выпускников» перевели в новую школу № 4.
Школа № 4 располагалась на углу улиц Кирова и Красноармейской, и вместе с мужской школой № 42 и женской школой № 2 считалась центральной школой Минска. Говорили, что в 42 школе учились, в основном, дети сотрудников министерства внутренних дел и других спец. ведомств. Да и располагалась она в том районе, где находилось здание этого министерства и большинство из них жило. В нашей, четвёртой школе тоже было много учеников, чьи родители принадлежали к начальническому контингенту столицы. Так, одно время в нашем Б классе учился сын какого-то генерала, об отце которого говорили, что он командует пограничными войсками Западного округа. Самого генерала я никогда не видел. Зато хорошо помню мамашу нашего генеральского сынка — мадам генеральшу, которая с криком врывалась в класс с претензиями почему её сыну (сыну самого!) учителя ставят такие низкие оценки (?!). Мы не любили этого соученика — и потому, что его привозили в школу на легковом автомобиле с солдатом за рулём, и потому, что в те голодноватые годы он на переменах ел свои булочки и крошки выбрасывал под парту. Впрочем, вскоре его папашу куда-то повысили, а вместе с ним нас покинул и этот сынок со своей крикливой мамашей. В нашем классе одно время учился и сын какого-то начальника Арон Авербух, который тоже был избалованным хулиганом, третировавшим учителей. Ему, например, ничего не стоило полуголым высунуться из окна и орать на всю улицу по-тарзаньи, пока в класс не врывался белый от гнева и страха директор школы. А бояться и нашему директору, и классному руководителю было и кого, и чего, ибо напротив нашей школы располагался Юридический институт, ниже по улице — Республиканская лечкомиссия, за школой — ЦК ВЛКСМБ, справа — Центральная республиканская Библиотека, а за ней Республиканский Дом офицеров, и совсем недалеко здание ЦК ВКПб Белоруссии, — так что до кого-нибудь эти тарзаньи вопли уж непременно долетали. Слава Богу, и этого потом куда-то перевели его высокопоставленные родители.
Учился в нашем классе и сын академика Лупиновича Юра, чей папа в те годы возглавлял Академию сельскохозяйственных наук Белоруссии. Учился у нас и сын героя партизанского движения в Белоруссии, в наше время заместителя председателя Минского горисполкома Казимира Францевича Пущина — Игорь Пущин; и сын какого-то большого партийного чина в Минске — Витя Медведев, и многие другие дети больших начальников. Правда, в классе было и много (около 50%) таких, как я — попавших по случаю, и среди них почти половина евреев. Примерно, такой же контингент был и в А-классе. Между школами № 4 и № 42 шло постоянное соперничество за внимание со стороны девочек из 2-й школы. Иногда это принимало крайние формы. Но всё оставалось между нами. «Сор» наружу не выносился.
Учился я легко. А вот с соучениками отношения строились по-разному. Да и соученики были разные: кто-то, как и мы, вернулся из эвакуации (в основном, это были еврейские дети), кто-то прошёл оккупацию, кто-то, как я уже писал, принадлежал к тогдашней «элите», кто-то был из самых низов. Класс (5-Б) был очень пёстрым и неровным. В классе, как и в каждом детском мужском коллективе, царил культ силы. И мальчик, не склонный к дракам, не пользовался авторитетом среди соучеников. Успехи в учёбе во внимание не принимались. Особенно доставалось маленьким и слабым. Я не был ни маленьким, ни слабым, но драться не любил и не умел, отчего нередко попадал в скверные переделки. Так по пути из школы мы проходили мимо фонтана с лягушками по периметру и мальчиком с лебедем в центре. Так вот зимой нас, «не воинственных» иногда сбрасывали в этот фонтан. Было обидно. Иногда приходилось давать сдачи. Но особого успеха это не имело.
Однажды в классе, доведённый до нервного срыва одним особо рьяным приставалой, я запустил в него чернильницей. После этого приставания прекратились.
Вспоминается и один неблаговидный поступок с моей стороны: как-то классные заводилы решили сорвать урок какой-то нелюбимой учительницы и всем классом отправились в кино.
Я пошёл было вместе со всеми. Основная масса, действительно, направилась в кино. А те, у кого денег не было, разошлись кто куда. Не имея денег на кино, я через какое-то время отделился от группы. Болтаться на улице зимой было не комфортно, и я возвратился в пустой класс, где и просидел до конца урока. Ничего за этим не последовало. Ребята мне ничего не говорили. Но этот случай навсегда запомнился мне, как недостойный. И я больше никогда в жизни не поступал таким или подобным образом. Мы же «все из детства».

Все школьные годы я сидел где-то в конце ряда на одной парте с Димой Канторовичем.
На соседнем ряду через проход на одной парте с Вилей Хованским сидел Феликс Темляк.
С Феликсом мы дружим с пятого класса и до сих пор (сейчас он живёт в Израиле, в Петах-Тикве, и мы время от времени переговариваемся с ним по скайпу).
Мы и жили недалеко друг от друга. Его мама работала бухгалтером на Заводе железобетонных изделий, что стоял в конце улицы Старовиленской. Обычно мы встречались утром где-то в районе «Степанова садика», или на улице Горького и шли мимо Театра оперы и балета, по улице Пролетарской (сейчас, кажется, улица Янки Купалы) до проспекта и далее мимо Дома офицеров, в свою школу. Сколько было переговорено…
Вспоминаю один случай: мы с Феликсом спускаемся по ступеням от Оперного театра к Пролетарской и видим странную картину: стоящий на углу милиционер поднял жезл, шедшая по Пролетарской чёрная легковая машина остановилась, из неё вышел какой-то человек в шинели и, сняв с руки перчатку, хлестанул ею по лицу стоявшего навытяжку милиционера. Мы так и замерли: бить милиционера! А этот начальник сел в машину и поехал в сторону проспекта. Потом мы узнали, что это был министр госбезопасности БССР Цанава.
Такое не забывается.
До Феликса, ещё в четвёртом классе я дружил с мальчиком по имени Марат Галовей. Это был очень талантливый и очень интересный мальчик. Мои родители его очень любили. Но однажды в эпилептическом припадке он упал в воду и утонул. Это была трагедия не только для его семьи, но и для нашей. Я долго не мог найти себе друга. Потом несколько лет мы дружили с Женей Шибнёвым. Он происходил из семьи потомственных художников. Помню, что все стены его квартиры были увешаны картинами: дедушки, бабушки, родителей. Его отец много рисовал на темы недавнего прошлого: партизан, сюжеты на военные темы. В их квартире валялись разные аксессуары: немецкие офицерские фуражки, мундиры… И когда дома никого не было, мы с Женей с удовольствием расстреливали эти фуражки из пугача с резиновыми присосками. Когда Женя оставил общеобразовательную школу, чтобы поступить в художественное училище, в моей жизни в качестве друга появился Феликс.
Дружба начиналась не просто: вначале мы ссорились, одно время даже не разговаривали. Но как-то мы ехали вместе в трамвае. Феликс ехал без билета и контролёр задержал его. Во время громкого скандала и угроз сдать в милицию, я тихонько подсунул ему три (или тридцать?) копейки, и он оплатил проезд. Из трамвая мы вышли друзьями. Наша дружба, слава Б-гу, длится до сих пор.
Обычно всё свободное время мы проводили вместе, то я у него, то он у меня.

Однажды кто-то надоумил отправиться в Минский Дворец пионеров.
Сказано — сделано. Пришёл. Сначала записался в столярный кружок (!). Дело в том, что папа был завзятым любителем столярного дела и в свободное от работы время занимался изготовлением всякого рода самодельной мебели: раздвижных кресел, столов. Как-то изготовил ворота для дома одной из сестёр. Мы с братом, конечно, вертелись около.
И вот столярный кружок. Нас учили пользоваться столярными инструментами, строгать… Первое задание — сделать скворечник. Вершиной моего творчества было изготовление табуретки. Не знаю, каково было качество моих изделий, но я довольно быстро остыл и при первой возможности перешёл в другой кружок, — на этот раз в исторический. Не помню, сколько я там пробыл, но вспоминаю¸ что мной был сделан обширный доклад о Суворове. Его биографию я помню до сих пор. Особенно запомнил, как он, получив известие о производстве, кажется, в генерал-аншефы (?), скакал на одной ножке через стул и приговаривал, кого из своих сверстников он «обскакал»… От этого веяло таким тщеславием, что, когда много лет спустя, в Ленинграде, в соборе Александро-Невской лавры я увидел могилу Суворова с надписью «Здесь лежит Суворов», а вокруг могильные плиты тех же соратников с их полной титулатурой, меня это уже не удивило. Слаб человек.
После исторического кружка я записался в «Общество юных исследователей». Руководили нами два аспиранта университета — Федя Фещенко и Леонид Вознячук.
Летом мы отправились с ними в поход куда-то на Гомельщину. Поход был трудным, ибо наши руководители не очень нами занимались, а больше склонялись к разным земным радостям. Помню только, что уже в Гомеле, я чуть было не утонул, попав во время купания в водоворот. Но Б-г миловал.
В этом походе я познакомился с Эриком Левковым. Он руководил у нас «геологическим отрядом», а я «топографическим». Каждый «отряд» состоял, кажется, из двух человек, но мы были «руководителями». Уже потом я встретился с Эриком в Университете, и мы продружили с ним и его женой Тамарой до самой их смерти.
Пусть им будет земля пухом. И наша память.

Девочки

С возрастом стали приглядываться к девочкам.
Недалеко от нашего дома находилась женская школа № 28. Особых связей у нас с ней не было. Но как-то, идя по Комаровской улице (теперь она, кажется, носит имя Варвашени (?), мы с Феликсом услыхали за забором одного из домиков голос Петра Лещенко. Потом зазвучал голос Вертинского. Это были тогда очень популярные певцы. Но забор был высоким, и никого не было видно. Через несколько дней мы узнали, что за забором проживает наша сверстница Жанна Малашевич, — живёт она с мамой, тётей и двоюродной сестрой, а учится в школе 28. К ней время от времени приходят её подруги и соученицы по школе Соня Кацнельсон и Софа Шифрина. Постепенно, в основном стараниями Феликса, мы познакомились. Таким составом мы и продружили до самого окончания школы. Чаще всего мы собирались у Жанны, слушали пластинки, беседовали, потом провожали девушек домой (обычно я провожал Соню…). Иногда собирались у Софы (её родители нас привечали). Кажется, один раз собрались и у Сони (в присутствии её родителей). У нас, или у Феликса не помню, чтобы собирались. Вернее, собирались, но уже после окончания Вузов, в мои редкие приезды в Минск. Но это уже другое.
Впрочем, возвратимся в школьные времена. Приближались экзамены на Аттестат зрелости. Это было особое время и о нём особый рассказ. Однако, прежде, чем перейти к нему, несколько слов о наших учителях, вернее, о тех, кто, так или иначе, запомнился.

Учителя

Я уже называл имена своих учительниц в Чите и в школе № 8 города Минска.
В 4-й средней мужской школе имени С. М. Кирова у нас было много учителей. Не все они одинаково запомнились. В 5-7 классах нашей классной руководительницей была преподаватель математики Ольга Михайловна (по фамилии, кажется, Маляревич?). Это была не очень молодая (на наш тогдашний взгляд) женщина, замученная жизнью и нами, её подопечными. Я не помню ничего особенного, связанного в те годы ни с математикой, к которой я всегда относился прохладно, ни с классной руководительницей. Видимо, мы друг друга не очень интересовали. Зато помню учительницу физкультуры Герантиссу Александровну — женщину очень маленького роста и огромного темперамента. Она любила строить из нас пирамиды и громко негодовала, когда эти пирамиды от изнеможения рушились… Кстати, после окончания школы я ещё долго получал поздравления и приглашения на всякие вечера в школу именно от Герантиссы Александровны. В старших классах уроки физкультуры у нас проводил Николай Иванович Ачкин. Он был каким-то действующим спортсменом (возможно, боксёром) и иногда возвращался с соревнований со «следами» на лице. Ребята его уважали за силу и слагали о нём легенды. Я не очень любил спорт в первые школьные годы и не ходил у этих преподавателей в любимчиках.
Зато я очень любил историю и литературу.
Историю у нас преподавала учительница по фамилии Гилярова. Говорили, что её муж работает каким-то большим человеком в ЦК КПБ. Держалась она строго и преподавала, что и как положено. Так что моя тяга к истории компенсировалась, в основном, чтением. Правда, читать-то особенно было нечего. Но всё же что-то и где-то находил.
А вот литературу у нас преподавала замечательная учительница Дина Львовна Фрид. Как она ухитрялась в те годы привить нам любовь к русской классике, как сумела познакомить нас с такими полузапрещёнными поэтами, как Брюсов, Блок, Есенин, ума не приложу. Знали мы и об Ахматовой, и даже что-то о Мандельштаме. А как она умела рассказать даже об обыденных вещах! Недаром, когда на выпускном экзамене давали темы сочинений, то большинство кандидатов в медалисты выбрали темы, связанные с той частью литературы, которую нам преподавала Дина Львовна.
О том, что такое настоящая литература, преподанная нам Диной Львовной, мы смогли понять, когда в десятом классе к нам пришёл новый учитель по имени Леонард Мамертович (это имя быстро трансформировалось в «Леопард Мамонтович», которое, если произносить быстро и неотчётливо, воспринималось адресатом совершенно спокойно). Новый учитель требовал от нас составлять «схемы» произведений советских классиков: схему «Тихого Дона», романа «Мать», романа «Хлеб» и других. В «схемах» в отдельные графы заносились «герои положительные» и «герои отрицательные». Каждый из «героев» получал свою характеристику… Если нужно было отвратить нас от советской литературы, то Леонард Мамертович со своими «схемами» сделал это очень качественно. Недаром на выпускном экзамене никто из медалистов не взял ни одной темы по мотивам романов «Мать и «Хлеб».
Но вернусь к Дине Львовне.
Дина Львовна не блистала красотой, но сквозь её обличье просвечивало столько ума и интеллекта, что это привлекало не только нас, но заворожило и другого нашего любимого преподавателя — физика Якова Самуиловича Фридлянда. Их роман развивался на наших глазах. Старшеклассники с интересом следили за всеми его перипетиями. И когда он завершился свадьбой, мы все были страшно довольны.
Яков Самуилович был учителем от Б-га. Он умел подать свой предмет так, что даже мне, человеку весьма далёкому от физики, многое запомнилось. Кстати, он достаточно быстро определил наклонности каждого и делал свои выводы, не «насилуя» нас лишними знаниями. Иначе к нам относилась учительница химии Ия Петровна. Это была высокая, дородная женщина средних лет, всем своим обликом и статью напоминавшая Екатерину Великую. Химию она знала хорошо, но держалась со всеми ровно и никого особенно не допускала ни к себе, ни к лабораторным ретортам. И правильно делала. Её уважали и немного побаивались.
Математику в старших классах преподавал Михаил Зеликович Левин — красавец, бонвиван, дамский угодник, не пропускавший своим вниманием ни одной практикантки. В свободное от преподавания время Михаил Зеликович играл на аккордеоне в одном из минских ресторанов, что ставилось ему в вину, но, видимо, компенсировалось известными доходами. Какое-то время Михаил Зеликович ежедневно менял галстуки, пока один из наших соучеников, вступивший с ним в соревнование по этому виду «спорта», не надел на шею женский чулок с чёрной контурной пяткой, чем и победил преподавателя. Кстати, Михаил Зеликович был тем преподавателем, который на выпускном экзамене поставил мне 4 по устной (!) алгебре, чем и обрёк меня на получение серебряной медали (по всем остальным предметам, включая письменную математику, у меня были сплошные пятёрки). Тогда мне это (четвёрка по устной математике!) казалось очень несправедливым и обидным. Но сейчас, по прошествии более 60 лет, я думаю, что, в принципе, он был прав, так оценивая и мои знания математики, и, главное, — моё отношение к ней. Ну, и потом, возможно, он получил «задание» сократить количество претендентов на золотую медаль
И ещё об одной учительнице — учительнице белорусского языка Ольге Самойловне (фамилию не могу вспомнить). Говорили, что она прошла через немецкие концлагеря и только-только оправилась от этого. Она была очень нервной и легко выходила из себя. А нам, балбесам, доставляло удовольствие выводить её из себя, делая мелкие школьные пакости, вроде карбида в чернильницах или капсюлей от мелкокалиберки — под стул на иголках… Сейчас-то я понимаю, какие это были глупые выходки. А тогда, в лучшем случае, я в этом не участвовал. Но ведь и не препятствовал другим.
Кстати, когда Ольга Самойловна как-то заболела, её заменял молодой преподаватель с незабываемой фамилией Лепёшкин. Говорили, что он пишет стихи и даже печатается в каких-то белорусских журналах. Стихов его я не читал, но, наверное, навсегда запомнил его перевод на белорусский язык романса Б. Тимофеева «Мне бесконечно жаль…». В переводе это звучало так:

Мне бесканца шкада сваих нязбытных лятуценняу,
И тольки боль ад успаминау гняце мяне.
Даремна я чакау цябе у той вечар, дарагая.
Тады ня ведау, што чужая ты для мяне…

Больше ничего из преподанного нам поэтом Лепёшкиным я не помню. Но и этого достаточно.

Географию нам преподавал директор школы по фамилии Пушкаревич. Это был грозный мужчина, требовавший серьёзных знаний; особенно он любил задавать нам заполнение контурных карт — труд кропотливый и, отнюдь, не самый лёгкий. Но я благодарен ему за те знания географии, которыми иногда пользуюсь и сейчас.
Пушкаревич старался воспитать настоящих мужчин. С этой целью он увлёк нас перспективой лодочного похода, для чего мы летом несколько месяцев усердно бороздили Минское озеро на шестивёсельной шлюпке. В поход мы так и не пошли, но мышцы на руках и мозоли на ладонях нарастили изрядные. Ещё директор любил тренировать нас ко всякого рода демонстрациям, для чего часами гонял строем перед школой к вящему интересу не только прохожих, но и наших «соседей» из находившихся поблизости зданий ЦК Комсомола Белоруссии и Минского Республиканского Дома офицеров.
Когда Пушкаревича от нас перевели (говорили, что он возглавил какой-то РОНО — районный отдел народного образования), преподавать географию к нам пришёл другой крупный мужчина по имени Людвиг Станиславович (фамилию я не помню). Но в отличие от Пушкаревича, он страшно боялся учеников, что сразу же было подмечено классом. И начался, как говорили «клошмерль»: во время его уроков каждый занимался, чем угодно, только не географией. Иногда мы объединялись, и весь класс начинал перемещаться (двигались, не выходя из-за парт, отталкиваясь от пола ногами). Постепенно парты окружали бедного Людвига Станиславовича, и тогда он одним движением водворял весь ряд на прежнее место. Но это нас не останавливало. Или ещё начинали гудеть не разжимая рта. Короче, резвились, как могли. Теперь я понимаю, насколько это было глупо и пошло. Но это теперь…
После ухода Пушкаревича маршировки, кажется, ко всеобщей радости прекратились.
В последние годы учёбы школу возглавлял новый директор по фамилии Крук (Крюк).

Книги

Впрочем, подлинными моими учителями следует считать книги.
Я уже писал, что папа был фанатом знаний и книг.
Первая книга, которую я прочитал ещё в Чите, была «Даурия» Константина Седых. Не знаю, каким образом она попала в наш дом, но я буквально проглотил её. Романтика казачества, вольной жизни, зарисовки природы… Я до сих пор помню многое. А когда в школе начали проходить «Тихий Дон» Шолохова, мне показалось (да и сейчас кажется), что это перепев «Даурии».
Потом были «Граф Монте-Кристо» Дюма, его многочисленные продолжения, «Том Сойер» и «Гекльберри Финн» Марка Твена, «Остров сокровищ» Стивенсона и многие другие.
Особое удовольствие доставляли вечерние чтения. Мы с братом уже в постелях, папа тоже лежит на кровати за ширмой. А мама сидит у кровати и часами читает вслух эти книги.
В школе я принял решение «читать по системе». Составил огромный список, в который входили все известные мне классики русской и зарубежной литературы. И стал читать.
Многотомные издания Генриха и Томаса Манна, Роллана, Голсуорси, Диккенса, Золя… Дальнейшее перечисление могло бы занять несколько страниц, ибо сам список авторов, которых я должен был прочесть «по системе», занимал целую школьную тетрадку.
Единственно, кого я не мог прочесть целиком, это был Гюго с его «Собором Парижской богоматери» (ни тогда, ни потом не мог преодолеть первые 70 страниц).
Не очень нравились мне Горький, Достоевский и Чехов. Но читал. Заставлял себя.
Зато несколько раз перечитал «Войну и мир» Л, Н, Толстого.
Правда, из своего «списка» я исключил драматургов и поэтов.
К концу школы было прочитано неимоверное количество авторов и томов, благо мы с папой регулярно подписывались на всё новые и новые собрания сочинений. Поток книг не иссякал. Сейчас, с высоты (или глубины?) времён я понимаю, что среди этих книг было много ненужного. Но никто не мог указать, какие книги стоит читать, а какие нет.
Ещё одним моим учителем была библиотека. Первая библиотека (кажется, имени А. С. Пушкина?), которую я помню, находилась в Минске недалеко от Площади Свободы. Минск лежал в руинах. Но в библиотеке было много книг и очень приветливые библиотекари. Постепенно я стал там своим человеком и меня стали пускать в запасники. Вот это была роскошь! Кстати, когда наступило время вступать в комсомол, то одну из «рекомендаций» я получил от этой библиотеки.
А когда наступило время Государственных экзаменов, то готовились мы с друзьями тоже в этой библиотеке, где нам специально выделили комнату.
Между прочим, и в последующие годы, куда бы ни забрасывала меня судьба, я как-то особенно легко сходился с библиотекарями, заведующими книжными магазинами и киосками. Видимо, что-то во мне было такое, что они быстро распознавали «своего».
Однако возвратимся к выпускным экзаменам.

Экзамены на Аттестат зрелости

Стояло лето 1953 года. Совсем недавно умер «вождь всех народов» И. В. Сталин, а вместе с этим закончилась и кампания против «убийц в белых халатах» и против «безродных космополитов». В городе стихли слухи о погромах и предполагаемой высылке евреев.
Все с напряжением ждали, как и чем завершится реорганизация наверху.
Ну, а мы, выпускники школы № 4 имени Сергея Мироновича Кирова, жили ожиданием выпускных экзаменов. В школе шли бесконечные консультации, готовились ответы на вопросы экзаменационных билетов. Между собой и с родителями бесконечно обсуждалось, какие темы будут на экзаменах по русскому языку и какие задачи будут даны по математике. Договаривались о том, что, если кто-то узнает нечто определённое, он тотчас оповестит всех остальных.
Наш класс был весьма «сильным» по своему составу. Достаточно сказать, что перед письменными экзаменами десять человек только из нашего 10-Б «шли» на золотую медаль и двое — на серебряную (!). Конечно, как я сейчас понимаю, ни учителя, ни всякого рода начальство не могло такого допустить, тем более, что из этих 12 человек большинство было евреями (кампания по «безродным космополитам» закончилась, но антисемитизм-то оставался…).
В итоге из десяти претендентов на золотую медаль семеро получили четвёрки по сочинению, а я — по устной математике, и в результате — серебряные медали. Кандидаты же на серебряные медали, в том числе и мой друг Феликс, получили по второй четвёрке и совсем лишились медалей. Такой был класс. И такие времена…
Небольшое дополнение.
Недавно в интернете я «набрёл» на сайт школы № 4 города Минска.
Оказывается, она претерпела реконструкцию, достроено новое здание. Но фасад остался. Как написано в интернете, «с 1979 года СШ № 4 становится школой с музыкальным (инструментальным) уклоном».
Но в моей памяти она остаётся «4-й средней мужской школой имени С. М. Кирова».
Впрочем, пора возвращаться в прошлое.

Минск. Школа № 4, 9-Б класс (выпускной почему-то не нашлось?).
Второй слева в верхнем ряду — я, второй справа в верхнем ряду — Юра Лупинович,
Третий сверху ряд — учителя. В центре -директор Крук (Крюк), слева от него учительница русского языка и литературы Дина Львовна Фрид, крайняя справа — наш классный руководитель Елизавета Александровна Финкельштейн-Соколовская. (?).
Нижний ряд — первый слева Феликс Темляк.

 

Итак, я с серебряной медалью.
Надо выбирать ВУЗ, куда идти. О том, чтобы не идти в ВУЗ даже мысли не было.