Принцип прозрачности. Фантастический рассказ

Светлой памяти Виктора Мишкина

— Нужен автограф Елисеева, — говорит мне Святослав. Мы сидим с ним в открытом кафе на Невском проспекте. Я пью капучино. Святослав жалуется на желудок, поэтому только смотрит на меня, вернее, смотрит и говорит.
— А кто это?
— Ты что: с Луны свалился?! Олег Алексеевич Елисеев — известный писатель конца 20 — начала 21 века. Друг Александра Исаевича Солженицына. Классик русской литературы.
— Не читал, — честно признался я, ибо не обязан и, скорее, для проформы поинтересовался: — А про что он писал?
— Как про что? Про тоталитаризм. Его роман «Палачи КГБ» получил Нобелевку. О зверствах большевизма, проклятом сталинизме, ну сам понимаешь…
— Ты сам-то читал? — усмехнулся я.
— В рамках школьной программы, — вдруг густо покраснел Святослав, и я понял: не читал — ни в рамках школьной программы, ни просто так. — Короче, один очень большой любитель русской литературы — аллигатор из Ковентри…
— Англичанин?
— Неа, араб, но живет в Англии. Собирает автографы всех нобелевиков. Бунин, Пастернак, Солженицын, Рузанкина, Шолохов…
— А остальные, как я понимаю, у него есть. Шолохов и Бунин ему не нужны?
— Заказ поступил только на Елисеева, — хмыкнул Святослав.
Ну что ж, так даже проще, Елисеев так Елисеев:
— Сколько?
— Пятьдесят тысяч! — сказал, как отрезал Святослав. — Ты за эти деньги раз десять смотаешься до Сан-Франциско и обратно!
— Советский Союз — это не Сан-Франциско — это гораздо дальше! — я сделал большие глаза. По-моему получилось вполне натурально. — Ладно, по рукам!
Сделка состоялась. Пятьдесят тысяч — нормальная цена, учитывая, кто я и зачем я собираюсь ехать в Советский Союз. Да, чтобы было ясно, объясню кто я такой. Я — Сергей Мульбург — формально работаю в НИИ темпорологии, а фактически в отделе «В» («Время») сами понимаете какой организации. Курирует нас генерал с чудной мордовской фамилией Зазымкин. Его любимая присказка: «Встретишь меня в прошлом — не убивай, я тебе еще пригожусь». Написал мемуары «Спецслужбы на сломе эпох». В свои восемьдесят выглядит в два раза моложе.
После того, как ученые изобрели машину времени (знаменитый технологический прорыв-триада: холодный термояд, телепортеры и машина времени), стало модным путешествовать во времени. Я — один из «водителей» МАВРа-25 (модель МАшины ВРемени). Ты садишься в машину, как в обычный автомобиль, устанавливаешь время и место… и скоро ты на месте. Машина времени — или как у нас в лаборатории ее зовут — «МАВР» — представляет собой внешне автомобиль-трансформер, который может стать внешне похож практически на любую марку автомобиля.
Самое хорошее изобретение для полиции: в случае преступления отмотал время и место, и все узнал. Историкам тоже лафа: если есть какие-то «черные пятна истории» — сел в МАВР, посмотрел и все увидел. Правда, скандалов стало больше. Теперь ничто не тайна — принцип прозрачности. Например, стало ясно, что Чингисхан имел славянские черты лица, а Александр Невский, напротив, тюркские. Что Ленин не болел сифилисом, а Сталин не был агентом охранки и тому подобное. Поэтому спецслужбы сразу поставили блокираторы на некоторые даты и некоторые места.
А еще я «черный» коллекционер автографов знаменитых писателей. Почему «черный»? Потому что делаю я это не совсем легально. Если говорить совсем откровенно, я не совсем коллекционер, то есть я совсем не коллекционер. Я наемник. Извините, что запутал вас. Короче, я получаю заказ от коллекционера, чтобы доставить ему нужный автограф. У самого коллекционера иногда нет возможности сделать это: допуск до машины времени есть не у всех. А у меня есть. Конечно, если дело вскроется, мне не поздоровится. Но пока все шито-крыто. Я стараюсь не зарываться: взял автограф и сразу назад. На все про все не более двух часов. Разумеется, не я один такой, кто-то специализируется по спортсменам, кто-то по актерам, кто-то по политикам. По мне, самые дрянные люди: отправляешься к ним за тридевять времен, а они тебе: обойдешься, я автографов не даю. То ли дело писатели: скромные творческие люди.
Святослав Рузанов — мой заказчик: к счастью, ничего сверхсложного и опасного он мне не заказывает: в Гулаг за автографами Мандельштама и Бабеля не посылает. Зачем, если можно отправиться в более спокойную эпоху и взять тот же автограф без ненужного риска.
— Значит так, попадешь в семидесятые, — начал инструктировать меня Святослав. А я тем временем одним глазом в Википешке стал просматривать страничку этого самого Елисеева.
— Тогда Елисеев еще был советским литератором и не написал своих знаменитых «Палачей». Каждое лето он выезжал на дачу в Райволу, это под Ленинградом, ближе к Выборгу. Твоя легенда — ты сын его погибшего друга, паспорт и документы (Святослав положил на стол файл с документами). Проверять тебя у него просто нет времени. Твое дело маленькое — сунул книжку, подписал и сразу назад. На все про все у тебя два часа. Главное: не дай ему ее пролистать книгу, сразу открывай форзац.

…Включил зажигание, машина фыркнула, тронулась с места и через пять минут мой «МАВР» в ипостаси горбатенького «Запорожца» (чтобы не выделяться на фоне других машин эпохи застоя) уже ехал по Зеленогорскому шоссе в сторону Райволы. В машине стоял специальный радиоприемник, который ловил радиосигналы, и я сразу понял, что оказался в семидесятых:
— Товарищ Леонид Ильич Брежнев посетил сегодня с дружественным визитом Улан-Батор… Встретился с Председателем Монгольской Народной Рабочей Партии товарищем Цеденбалом…
После новостей Иосиф Кобзон запел известный советский хит про то, как он не расстанется с комсомолом и будет вечно молодым.
На дороге промелькнул большущий плакат с красным Лениным на белом фоне «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Потом большие буквы «Слава КПСС!». Все пропагандистские приметы времени.
Двадцатый век встретил меня ливнем. Впрочем, для Питера — самая нормальная погода. Не заметно, чтобы за пятьдесят последних лет климат особо поменялся.
Надеюсь, все пройдет гладко. Я все время боялся каких-либо инцидентов: арестов, нападения бандитов, аварии на дорогах. Но пока все было без сучка и задоринки. Когда ничего не происходит, ждешь первого сучка и первой задоринки и даже порой радуешься ей, если она случается, но не очень сучковатая или задиристая…
Эту фигуру на дороге я заметил сразу. Высокий и сгорбленный, словно на плечах держал весь земной шар, мужчина был смешон: он был в длинном желтом плаще, в каких-то нелепых жутко больших очках с толстенными дужками, по которым стекали дождевые струи, потому как мужчина был без зонта и головного убора. Он ежился и прятал лицо от мокрого ветра, но это ему плохо удавалось. Машины проносились мимо, совершенно не обращая внимания на его голосование. Мне стало жаль доходягу — я остановился:
— Садитесь.
Обычно я никогда так не поступал. В голову полезли мысли в стиле Брэдбери: вот сейчас я его не подвезу, а он великий ученый, простудится, умрет и не осчастливит мир своими открытиями по темпорологии. Нет, он не ученый, скорее, писатель или даже поэт. Почему я так решил: неприспособленный, угловатый он какой-то. Физики жутко прагматичный народ, а вот лирики вечно в облаках витают.
— Вам куда?
— До Райволы подвезете?
— Мы попутчики. Вы, небось, и Елисеева знаете… — наудачу поинтересовался я и… угадал.
— Знаю… Мы соседи, — хмыкнул он, по тону я понял, что мой попутчик не особо и рад такому соседству. — А вы кто ему?
— Я — Сергей, сын его старинного приятеля… Вот, хочу повидать друга своего отца. Я поклонник его прозы, мечтаю взять у него автограф.
— Боже, и вам нравится эта галиматья?! — вырвалось у собеседника, и кажется, он пожалел, что сказал это.
— Почему галиматья? — изобразил я обиду.
— Да нет, ничего, не слушайте меня, о вкусах не спорят, — сразу же отыграл назад мой попутчик.
— А вы тоже писатель?
— Я поэт, но я не великий Елисеев, меня никто не знает. Владимир Михайлов.
— Нет, не слышал, — мне это имя ни о чем не говорило.
— Я и говорю… Я не пишу о светлом коммунистическом будущем. Даже о войне не пишу. О березках тоже не пишу. Литературные критики написали: заигрывание с боженькой, депрессивная эклетика и парадигма заупокойности.
Наконец доехали. Остановились. Дождь не прекращал лить, хотя лил уже скорее по привычке, лениво, без прежней прыти. Что-то меня смущало, вернее, чего-то не хватало: вроде люди как люди. И тут до меня дошло: не хватало технического прогресса. Люди «чистые», «свободные». У них нет плееров: никто не слушает музыку во время прогулки или дороги. Музыка для них — развлечение свободного времени: вечером или в выходные в домашней обстановке. Никто не уткнулся в айфоны, нет ни одного человека с ноутом, никто не балаболит по мобильнику. Интернет еще не изобретен, вернее, изобретен, но является военной тайной Холодной войны. Вот забавный парадокс: попал в «тоталитарное» прошлое, а люди кажутся свободнее. И свободного времени в «тоталитарной» стране было больше. И кто же «тоталитарней» тогда: мы — сегодняшние, или они — вчерашние? Мы — рабы вещей, отбери у нас мобильник, интернет и компьютер — да мы через час взвоем.
Мы вышли из машины, попутчик хотел поскорей улизнуть, но тут же наткнулся на Елисеева — его я узнал по фотографии. Поджарый, еще молодой мужчина примерно лет сорока, чисто выбрит, надушен, и кажется даже набриолинен, с американской улыбкой коммивояжера — такие улыбки я видел у «коробейников», которые звонили мне в дверь, предлагая купить какую-то совершенно ненужную мне бытовую технику вроде ухочесалки. Вы бы видели кислое выражение лица Михайлова — он как лимоном подавился.
— Володя, дружище… — стиснул его в объятиях Елисеев. Михайлов терпел их, как бедный кот в объятиях хозяйки.
— Ну что ты, в самом деле, Олег, тискаешь меня, как Брежнев. Я ж все-таки не Хонеккер, — пытался отшутиться Михайлов. Надо выручать поэта. Я тут же подскочил к писателю и представился.
— Ох, Валькин сын? А, похож, похож, нет, не на Вальку, на Светку, она тоже чернявенькая такая была! — теперь уже в роли любимого кота оказался я, но в отличие от Михайлова я стерпел эти лобызания. — Надолго в наших краях, у меня есть свободная комната, можешь пожить хоть все лето.
— Да я проездом, у меня деловая встреча в Ленинграде, вечером я должен быть на Васильевском острове, и сегодня же обратно в Москву… Я ведь к вам только за автографом, — я сунул было Олегу Алексеевичу под нос книгу белым форзацем и авторучку. Сейчас он чиркнет, и я со спокойной душой отправлюсь обратно в свой век, в свое время.
— Нет, нет… — заартачился вдруг Елисеев. — Так не пойдет. Я подпишу, без вопросов, но только после того, как ты отобедаешь с нами, — Елисеев сразу перешел на «ты».
Ну, так и быть, надеюсь, обед не займет много времени, и я скрепя сердце согласился. Михайлов пытался улизнуть, но и его Олег Алексеевич схватил за рукав, как кот когтистой лапой хватает за хвост не успевшую убежать мышь:
— Куда, Володя, ты с нами! Сейчас мы пообедаем, отказа не приму, у меня сегодня превосходнейший поросенок, мне его секретарь райкома притащил, я о нем сделал статью в «Социалистическую индустрию».
У Михайлова был вид, как у пленного красноармейца, захваченного фашистами. Оставалось лишь руки за голову заложить. За что же он так не любит Елисеева?! Хлебосольный мужик, но что-то в нем проскальзывало эдакое — радушие не то что было наигранным, оно било как бы через край. Зашли в дом. За столом сидели двое (только мы вошли — сразу встали): молодой человек в строгом костюме при галстуке и девушка — стройная, но очень серьезная. И тоже в строгом костюме комсомольских активистов. С тонкими поджатыми губами, словно ее обидели. Может, молодые люди поссорились?! Он глядел на нее обожающими глазами, чуть ли не ел, она терпела, но видно было, что ей это порядком поднадоело. Знакомая картина: парень влюблен, а она терпит и чего-то выжидает. Лицо парня показалось мне до боли знакомым.
— Познакомьтесь, это Сергей, сын моего лучшего друга! — Елисеев как-то неестественно светился: потом только я сообразил, что блик от светильника падал на его лицо. — А это моя любимая племянница Маша Машковская! — расплылся еще шире в улыбке Елисеев.
— Олег Алексеевич, не смущайте меня… — зарделась девушка.
— Федя Зазымкин, машин жених, он недавно закончил школу КГБ. Предупреждаю гостей: анекдотов про Брежнева рассказывать нельзя, — хохотнул Елисеев, чем вогнал молодого чекиста в краску.
— Да ладно, Олег Алексеич.
— А что: можно? — после этой фразы Елисеева Федор окончательно стушевался.
Бог мой, это же мой непосредственный начальник. Да, помолодел почти на пятьдесят лет, но узнать можно. Может, и у него взять автограф? Надо подать идею Святославу.
Накрыли стол. Поросенок и впрямь был отменный. Но на столе, помимо него, появилась и всякая другая снедь: копченая и вареная колбаска, помидоры, сыры разных сортов, ананасы… легендарный салат оливье и прочая. А неплохо писатель Елисеев устроился при Советской власти.
— Маша, когда на свадьбу позовете? — веселился дядя.
— Я вот хочу поехать на БАМ по комсомольской путевке, а Федя меня отговаривает…
— Нечего тебе там делать. Я скоро получу назначение в ГДР, в Дрезден… Меня сокурсник Вовка зовет, он получил там резидентуру, я вчера документы на оформление подал.
— А меня ты спросил? Почему ты меня всегда ставишь перед фактом?! — надулась Маша.
— Маш, ну… — виновато развел руками Федор.
— Как скучно, — зевнула Маша. — Мне бы родиться в революцию. Есть у революции начало — нет у революции конца!
— Маша у нас комсорг курса Медицинского института. Весь институт своими субботниками на уши поставила. То памятник Ленину покрасит золотой краской, то начнут убирать сквер павшим воинам. То декана начнет критиковать.
— Разве это плохо? Декан — коммунист или кто? Он должен понимать, что прикрывать взяточников нельзя! — волновалась Маша.
— Маш, для этого есть соответствующие службы.
— Да я этих взяточников посадила бы в мусорный бак и провезла по Невскому! И выбросила на свалку! Если мы будем это терпеть, то никогда не построим коммунизм!
— Я вот жалею, что так и не свозил тебя, Машуня, в Белоруссию в Дзержиново, на место рождения Феликса Эдмундовича, такие места надо посещать — и не один раз. Это святые места для каждого советского человека, — у Елисеева чуть не сорвался голос от патетики.
— Что-нибудь сейчас пишете? — поинтересовался я.
— Роман «Чекисты» о соратниках Дзержинского. Великие были люди, «богатыри — не вы».
— И когда выйдет нетленка? — подал иронический голос Михайлов.
— Тяжело идет. Очень много материала. Я ж работаю в архивах КГБ.
Михайлов поерничал:
— Как раб на галерах.
Снова не пишется? Съешь мухомор!
Два мухомора — чтоб вздулись прожилки!
В слове «творчество» спрятано «вор» —
автор ворует у Бога опилки.
Мир свой построить он все же не смог.
Как ни работал — в поту весь и в мыле.
Автор на свете один только — Бог.
И плагиаторы все остальные*.
Маша захлопала от восторга:
— Браво, дядя Вова!
— Смог, почему же не смог. Меня печатают, у моих «Чекистов» десятки переизданий. А тираж твоей книги рассыпали из-за твоей же глупости. Говоришь много! — вышел из себя Елисеев.
— Бог дал, Бог взял…
— Опять у тебя Бог. Заигрываешь с боженькой? В наш-то век технического прогресса, — проворчал Олег Алексеевич и обратился к остальным: — Володька закатил в издательстве скандал, когда корректора исправили заглавную букву в слове Бог на прописную.
— Это мои стихи, мое право!
— В результате остался вообще без публикации. Бог — это атавизм, это — не Ленин, чтобы писать Его с большой буквы. Надо писать не про Бога, а про великих людей современности. Ты знаешь, какие тиражи у моих романов?
— Твои романы как Байкал. Пресноводны, — Михайлов ухмыльнулся, и на этот раз уже лицо Елисеева стало лимонным.
— Мои романы, между прочим, читают во всем мире. Вот, недавно на болгарский перевели! — выкрикнул Елисеев, на что Михайлов меланхолически продекламировал:
— Да, конечно, мне за тобой не угнаться.
Ты нынче в моде. Как же — сочинитель!
Тебя потащит к объективу кто-то.
Как снайпер, целится фотолюбитель.
И надо улыбнуться. Неохота.
Вдруг вспомнится расплывчато и зыбко,
что есть элементарная уловка:
ты скажешь «сыр» — получится улыбка.
Но снова произносишь — «мышеловка»*.
— Какие замечательные стихи у вас, дядя Володя, я хочу взять у вас автограф! — опять сопроводила аплодисментами стихи Михайлова Маша.
— Вечно ты скалозубишь, хоть бы что серьезное написал. Ты, как Западные голоса, право слово.
— А что такое, Олег Алексеич? — поинтересовался Зазымкин.
— Опять радио Би-Би-Си… Есть там такой гад Сева Новгородцев. Пасквилянт. Мол, писатель Елисеев прислужник советского режима… Тратит свой талант на прославление коммунистической тирании. Мол, такие как Елисеев никогда не получат Нобелевскую премию, потому что возносят до небес тоталитарный режим! — стал жаловаться Елисеев.
— Не слушайте на ночь английское радио, — рассмеялся я, перефразировав известное изречение.
— Что? — не поняли мои собеседники.
Вместо того, чтобы замять тему, я ляпнул:
— Это Булгаков. «Собачье сердце». Перефраз.
— Это запрещенный роман Булгакова. Самиздатом увлекаетесь, Сергей? Не советую. Ничего хорошего в Самиздате нет, — предостерегающе поднял палец вверх Елисеев. Вот ведь, точно… Чуть не влип. Я не нашелся, что ответить, только заметил, как капля жира медленно потекла по пальцу, писатель это увидел и быстро ее слизнул.
— В оригинале — советских газет, — поправил Федор. Не хватало еще, чтобы меня сейчас арестовал КГБ за распространение антисоветской литературы.
— Очень вкусно кормите. Спасибо, — постарался я переменить тему и подластиться к хозяину.
— Я вот в прошлом году в Чехословакии был, чехи — прижимистый народ — когда к нам их писательская организация приехала — мы их угощали по-царски — рыбой, пирогами, борщом, а они кнедликами убогими, вафельки такие.
— Это они нам 1968 год никак простить не могут, — проворчал Федор.
— Давайте выпьем, у меня есть превосходный армянский коньяк, — переменил тему Елисеев.
Разлили и хозяин продолжил:
— Я хотел бы выпить за Советскую власть и ее основателя Владимира Ильича Ленина. Ведь если бы не он, то Россия навсегда застряла бы в феодализме. И как сказал великий Владимир Владимирович… — начал Елисеев, но у меня непроизвольно вырвалось:
— Какой именно?
— А какой же еще может быть? У нас один и единственный Владимир Владимирович — Маяковский… Он и сказал: «Я себя под Лениным чищу»…
Выпили.
— А Набоков? — робко заметил Михайлов.
— Набоков — не писатель, а порнограф и эмигрант.
— А вот мне его «Приглашение на казнь» понравилось, и там нет ничего порнографического, — Михайлов как будто нарывался.
— Ты всегда читаешь всякую буржуазную Кафку, — усмехнулся Елисеев, а я вспомнил его нобелевскую речь, которая так и называлась «Кафка и Набоков — как магистральный путь мировой литературы».
— О вкусах не спорят, — пыталась примирить их Маша.
— Спорят, дурновкусие и в Африке дурновкусие! — отрезал Елисеев.
— Ну да, ты всегда будешь писать только нужное людям, — в тоне Михайлова была скорее не издевка, а обида.
— Не вижу в этом ничего плохого. Вот ты пишешь в стол — пишешь, знаю. И зачем? В чем смысл твоей писанины? Кому она нужна? Что дальше — ну, умрешь ты, и твоя писанина умрет вместе с тобой. Твои бумаги в лучшем случае выбросят на помойку, а скорее всего, сожгут. Твои проникновенные иронические стихи никому не нужны. Или эмигрируешь на Запад? — Елисеев бил наотмашь.
— Да пошел ты! — Владимир встал из-за стола, устремился к выходу и с размаха хлопнул дверью, аж штукатурка посыпалась. На улице продолжал лить ливень, Михайлов забыл про свой плащ, пошел прямо под дождем.
— Дядя Володя! — побежала за Михайловым Маша. — Зря вы так, Олег Алексеевич! Он же раздет, простудится.
— Маша, он живет за забором! — усмехнулся Олег Алексеевич и уже тише произнес: — Да и дождь не сильный.
Потом обратился к нам с Федором:
— На самом деле беда Володи в том, что он любит литературу, но любит безответно.
— Он не графоман! — вступился я за поэта.
— Я не об этом. Володя — замечательный поэт. Но для него не существует литературной погоды. Литература — это капризная баба, и к ней нужен подход.
— Простите, я человек нелитературный, я этой аллегории не понимаю.
— Ну, хорошо. В литературе, как впрочем, и везде — бал правит его величество Конъюнктура. То, что люди сейчас хотят читать. А Володя этого не признает.
— Это его выбор.
— Тогда пусть не обижается и не завидует выбору моему. Мы же вместе с ним начинали в Литинституте и что? Он же талантливый человек, но не хочет, видите ли, идти на сделку с совестью. Ну, нельзя же быть таким наивным мальчиком. Ему не семнадцать. Так что же теперь ерничать. Что хотел, то и получил. Я его в прошлом году отмазал от больших неприятностей. У него нашли Самиздат: и ладно бы детективы Чейза или «Колымские рассказы» Шаламова. Он распространял Библию, отпечатанную в США. У него книга стихов должна была выйти, набор рассыпали. Должен был получить должность заместителя редактора в журнале — понизили до корректора. Пусть скажет спасибо, что вообще не выгнали.
Елисеев вышел покурить, я последовал его примеру, предусмотрительно взяв с собой «Беломорканал». Федор поспешил за Машей.
— Вы не обращайте на мои высокопарности большого внимания, сами понимаете, изображал перед Зазымкиным лояльность Советской власти, — спокойно объяснился Елисеев, закуривая «Мальборо». Увидев мое удивление, пояснил: — Друг из США привез.
— А если я вам скажу, что лет через десять Советская власть падет? — с моей стороны это было даже не провокацией, а чистым хулиганством. Я и так уже много накуролесил — лишней оговорки уже не боялся.
— Амальрика читали? Он пророчит распад СССР к 1984 году, — поглядел на меня серьезным взглядом Елисеев. Это уже был другой Елисеев, совершенно другой: цинично-злой. Перемена в его настроении произошла моментальная. Он как бы снимал маски, надевая каждый раз новую: — А то и скажу: доигрались, большевички!
— Подпишите! — я сунул под нос Елисееву его книгу с чистым форзацем на подпись. Он размашисто подписал: «С коммунистическим приветом. Олег Елисеев» и пояснил: — По-ленински.
Я машинально положил книгу с автографом на стол. Мне не хотелось уходить, не попрощавшись с Владимиром:
— А где живет Михайлов? Хочу с ним попрощаться.
— Да через забор. Вон, его халупа напротив моей дачи! — пренебрежительно показал Елисеев. Действительно, домик Михайлова перед хоромами Елисеева выглядел очень скромно.
Через пять минут я стучался в дверь дачи Михайлова. Никто не ответил. Торкнул дверь, открылась, тягуче и зловеще заскрипев… Я едва успел подскочить, чтобы вытащить Михайлова из петли. Он не сопротивлялся, покорно дал снять с себя петлю.
— Зачем? — только и произнес я. Я никак не мог понять — почему, зачем? Может быть, потому, что я неисправимый оптимист и даже в минусе вижу плюс. — Ведь это же Смерть!
— Скажите, Сергей, что страшнее — Смерть или Унижение? — вдруг спросил Михайлов — спокойным и тихим голосом, словно он не собирался повеситься, а собирался читать книгу. Этот вопрос поставил меня в тупик. — А я вам скажу, что Унижение страшнее. Вот ты умер, тебя нет, и ничего нет. А вот когда ты живешь и над тобой можно издеваться, можно тебя бить, ведь дать сдачи ты не умеешь. И даже когда дашь, то чувствуешь себя как гнилой помидор. Вот Олег мне все доказывал, что Ленинград мы должны были сдать, мол, сколько жизней бы спасли. Гуманист хренов! Да с черта с два, посмотрите на Киев, Минск после оккупации, а Ленинград по крайне мере, сохранил честь. Унижение хуже всего…
— Да за что же вы так не любите Елисеева…
— За все хорошее. Этот всегда будет на плаву. При большевиках будет славить Ленина, и если вдруг завтра большевики уйдут, с такой же пеной будет его ругать. Он любит быть в лучах славы. Он из свиты его величества Конъюнктуры. Это его слова.
— Это зависть…
— Может быть. А вы прочитайте, в его романах нет ни слова правды. Он знает только одну краску — нужную… И если нужно, завтра он светлую изменит на черную — главное, чтоб это приносило доход. В отличие от меня, дурака. Я вот сдуру сказал, что Брежнев паралитик и должен уйти на пенсию, так мне везде входы закрыли. У меня ничего нет. Передо мной черный туннель или хуже того — я на дне черной ямы. В одном Елисеев прав. Мои стихи никому не нужны!

Взятым за жабры рыбам так тяжело дышать.
Рыбам не хочется видеть солнечный диск.
У рыбы нет ног, и не может она убежать.
Не может издать дикий вопль, а также визг.
Придется рыбе испробовать вкус огня.
Вот так же и я попался — реви — не реви! –
и кто-то грубый за жабры схватил меня
и вытащил прочь из водоема любви.

Михайлов читал мне свои стихи, во мне он нашел благодарного слушателя.
— Нужны, Володя, слышите! Пишите! Все равно рано или поздно у вас будет свой читатель!
Михайлов ответил стихами:

— Лучшая биография начинается так: «Он был…»
(«Он был замечательным человеком, но, к счастью, умер…»)
Он был. Потом кончился. Утратил свой пыл. Остыл.
Получил всеобщее признание и порядковый нумер.
Довольно нелепы на могиле живые цветы.
И все знакомые, отправив товарища вперед ногами,
ни за что на свете не заметят замечательной пустоты
на том месте, где был замечательный человек с усами.

— У вас нет усов… — усмехнулся я.
— Ну да, Сеня объясни товарищу, зачем Володька сбрил усы, — невесело рассмеялся он, вспомнив крылатую фразу из известной кинокомедии. А Елисеев — задница — в лучшем смысле слова…
— Это как?
— На нем удобно сидеть. Но это место совершенно не может думать, в трудной ситуации надо спасать задницу, как говорят американцы. На ее помощь рассчитывать нельзя. Впрочем, он всех считает задницами… Не удивлюсь, если он получит нобелевку за антисоветские рассказы. Это ведь он сдал меня Зазымкину. Сам читает Самиздат галлонами, но у него родственник гебист, всегда прикроет.
— Еще не родственник!
— Я не про Федора, — поморщился Михайлов. — Или вы думаете, в архивах КГБ позволят работать постороннему человеку?
Михайлов взял свою тетрадь со стихами и хотел разорвать:
— Кому они нужны? Все это сизифов труд. Повторю-ка я подвиг Гоголя — спалю я эту фигню.
— Не надо, отдайте лучше их мне.
— Берите, — Михайлов небрежно кинул мне свою тетрадь. Из нее выпала салфетка, на которой тоже был написан стих. Я подобрал, вложил в тетрадь.
— Это я был в столовой, и меня накрыло. Стал писать, боялся забыть, — пояснил поэт.
Я раскрыл тетрадь наугад. Стихи были написаны хорошим каллиграфическим почерком.
— Самое смешное, знаете что? Что, если завтра меня признают Поэтом, Олег первый будет рвать на себе рубаху: Володя, я был твоим самым лучшим другом!
На улице раздался какой-то непонятный шум. Мы выглянули в окно. Зазымкин с улицы закричал, обращаясь ко мне:
— Сергей, вашу машину хотят угнать!
Твою мать! Этого еще не хватало! Выбежал во двор, мой горбатенький «МАВР» на месте — фу, отлегло от сердца. Нет, не угнали, но хотели. Вор успел убежать. Он ее, конечно, не угнал бы, у меня стоял противоугонный блокиратор, но мог почистить бардачок. Хотя что он там мог взять?
У машины меня ждал Федор Зазымкин.
— Скажите мне спасибо, я вышел и спугнул вора.
— Спасибо, Федор, что спасли моего горбатенького… До свидания! — я хотел тихой сапой вскочить в машину. Мне требовалось всего пять минут — завести, разогнать мотор и вскоре я окажусь в своем времени.
Но Федор держал руку на крыше моего «МАВРа» и не спешил убирать. Чуйка мне подсказывала: он что-то обнаружил.
— Подождите, Сергей. Скажите, что это?
На ладони он держал обычную десятирублевую монетку. 20… года изготовления Санкт-Петербургского монетного двора. В Советском Союзе червонцы были бумажные.
— Монетка, — я решил косить под дурака.
— Странная монетка, откуда она у вас?
— Ее мне подарили на Мосфильме. Снимали какой-то фантастический фильм.
— Хорошо, а это вы как объясните? — в его руках появилось мое удостоверение члена Либерально-демократической партии за подписью самого Вольфыча (вступил в свое время шутки ради). — Там ваше фото. Откуда это у вас? Тоже с Мосфильма? Кто вы? — Федор Зазымкин крепко схватил меня за руку. Выходит, не было никакого вора. Он обыскал моего «МАВРа». Бить своего начальника было очень неловко, но у меня не оставалось другого выхода. Надеюсь, через пятьдесят лет он мне это не припомнит, хотя память у него цепкая, профессиональная: всех диссидентов по имени-отчеству помнит. Пригодились мои навыки рукопашного боя. Я успел ударить его первым и рванулся к своей машине. Быстро захлопнул за собой дверцу и рванул вперед.
— Стой, гад! — закричал мне вслед Зазымкин. Ага, щас! На крики выбежал Елисеев.
— Олег Алексеич, уйдет же!
— Садимся! — они вскочили в Елисеевский «жигуленок» и бросились в погоню. Но погони не получилось. Нет, конечно, если бы у меня и взаправду был «горбатенький», то они меня догнали бы в два счета. Но у меня был «МАВР»: я поспешил сделать темпоральный скачок и был таков. И только после этого у меня отлегло от сердца.
Я сунул тетрадь со стихами Михайлова в бардачок и… обомлел. Я забыл «Палачей» с автографом Елисеева у него на столе. Этот Зазымкин мне все карты спутал.
— Сергей, если б ты знал, как он мне надоел, я хочу на БАМ, на фиг мне не сдался его Дрезден, что я забыла в нем? — я вздрогнул, услышав голос Маши. И только тут заметил шевеление на заднем сидении. Я открыл рот, ловя воздух, как рыба, выброшенная на берег. Маша Машковская оказалась в моем времени. Я ничего не сообразил, даже не успел рассказать о «МАВРе», она чмокнула меня в щеку:
— Довезете до Москвы?

Через две недели Святослав позвонил и попросил о встрече. Я переживал. Впервые я провалил дело, не привез заказ, поэтому и тянул время. Конечно, можно было по второму разу прошвырнуться в семидесятые, но никакого желания видеть Елисеева у меня не было. Михайлова я бы еще повидал. Но не Елисеева. Что ж, он все правильно рассчитал — миром правит конъюнктура… Но пусть Елисеева читает нобелевский комитет, а я буду читать Михайлова:
В расстроенных чувствах пришел в нашу кафешку. Святослав выглядел веселым, впрочем, он всегда такой. С этой же миной может сказать человеку любую гадость. Я приготовил задаток, чтобы отдать.
— Мне не удалось выполнить заказ, — развел я руками, запустив руку в сумку. — Елисеев отказался…
— Ты можешь смеяться, но только ты отправился в СССР, араб отменил свой заказ. Ему разонравились нобелевики.
— То есть, автограф Елисеева ему не нужен?
— Какой Елисеев? — я ждал чего угодно, но только не этих вздернутых в удивлении бровей. Рузанов искренне удивился моему ответу.
— Ну, лауреат Нобелевской премии…
— Ты с Луны упал, Мульбург? Нет такого лауреата. Бунина знаю, Пастернака знаю, а Елисеева не знаю. Последний заказ я тебе делал три месяца назад. Ты со своей «Машиной времени» совсем уже сбрендил. Не путай меня. Я, собственно, чего вызвал тебя. Даже не знаю, как сказать. Дело сложное… Впервые с таким сталкиваюсь.
Я вынул руку из сумки — пустую.
— В этот раз нужно взять автограф у забытого автора…
— В каком смысле, забытого?
— В прямом. В советские времена жил такой поэт — Владимир Михайлов, писал замечательные стихи, но нигде не публиковался. От него осталось только несколько стихотворений.
— А куда подевался этот Михайлов? — поинтересовался я.
— Следы его теряются в начале 80-х…
— Тогда готовь деньги, извини, не книга, — я спокойно вытащил из сумки тетрадь со стихами Михайлова, которые он писал от руки. — Извини, тетрадь я тебе не отдам, а вот автограф, который он написал на салфетке — да…
Святослав уставился на меня взглядом человека, увидевшего перед собой ожившего динозавра.
— А Елисеев твой — тварь! — я медленно встал и пошел прочь.
— В смысле? — растерялся Святослав.
— Потому что унижение хуже смерти! — хмыкнул я.
На большом экране при кафе передавали новости. В Питере проходил массовый митинг оппозиции. Я равнодушен к этим играм. Знаю, что за ними стоит. Но что-то заставило меня остановиться и присмотреться к картинке внимательнее. На экране мелькнуло что-то знакомое. Да это же… Маша Машковская! Нет, не может быть!
— Мы должны сказать коррупции громкое «Нет!» — Маша солировала на митинге. Она очутилась, наконец, в своей стихии, попала в свое время. Какой ей БАМ, митинги — ее стихия!
Звонок. Взял мобилку. Святослав.
— Слушай, извини, я тут набрал в Википешке ради интереса, кто такой Елисеев. И вправду был такой советский писатель Елисеев. Прославлял советский строй. Незаконченный роман «Чекисты» о соратниках железного Феликса. Критики отмечали, что небесталанен, но отдал свой талант на откуп властям. Но во время Перестройки уехал в эмиграцию, есть недописанный роман «Палачи КГБ». Погиб при странных обстоятельствах в городке Солсбери, это в Англии, на улице кто-то уколол его зонтиком. Оказалось, зонтик был отравлен ядом «Старичок». Английские спецслужбы обвинили в его смерти журналиста «Комсомольской правды» Федора Зазымкина. Да-да, оказывается, наш прославленный генерал работал в то время под прикрытием прессы…
Я все понял: оставив книгу в прошлом, я невольно изменил будущее. Все-таки старик Брэдбери был прав: под эффект бабочки лучше не попадаться. И Елисеев так и не получил Нобелевку.
— И вот еще что: мне только что позвонил…
— Шейх из Ковентри?
— Он самый. Нужен автограф Прилепина! Только не перепутай с Пелевиным.
— А кто это?..
— Один очень талантливый, но забытый писатель начала двадцать первого века…

* стихи здесь и далее Виктора Мишкина