Прекрасная звезда, или Тридцать лет любви. Окончание

Глава 16. Рейкьявик. И дальше пошли…

Благодаря обаянию Юры Роста, обратившегося вместе с московским лидером в посольство с ходатайством об отправке беременной Кати на родину, вице-консул по щедрости душевной выделил автобус для экскурсии, и поэтому страна Исландия запомнилась нам не только починкой разорванного пополам фока, горячим источником и дорогим пивом в игрушечном Рейкьявике.
Рейкьявик, или «дымная бухта», — это самая-самая северная столица мира; до полярного круга отсюда меньше трёхсот километров, поэтому мы там всё время мёрзли: ни тёплое течение по имени Гольфстрим, ни гейзеры не помогали. Впрочем, однажды вышло солнце, и картина исландского мира вдруг изменилась: местный народ тут же сбросил тёплые куртки, превратившись в гавайских островитян в ярких футболках и шортах; уже через пару часов солнце ушло за тучи, и футболки с шортами тоже ушли в режим ожидания следующего солнечного проблеска.
Мы проезжали рыбацкие поселения, окружающие город, — как они, рыбаки, здесь живут?! Ветер с океана и холод, наверное, век за веком делали людей сильными и несентиментальными. Поэтому они и бьют китов до сих пор? Мне трудно это понять…
Раньше, лет двести с небольшим назад, Рейкьявик был деревней, а деревню основали тысячу лет назад. Тому, кто основал деревню, поставили памятник. А через тысячу лет здесь было налажено производство шерсти, и деревня стала городом. Основателю производства шерсти тоже поставили памятник. И викинг, опередивший Колумба с открытием земель лет на пятьсот, тоже увековечен. И тот, кто дал стране независимость.
Памятники, памятники… Церкви, большие и маленькие. Несколько театров, и оперный есть. Среди восхитительных гейзеров и вулканов.
А огромный храм с непроизносимым названием Хатльгримскиркья поразил нас не меньше гейзеров и вулканов. Храм улетал в небо — и снаружи, и изнутри! — словно белая лёгкая ракета… В храме продавали открытки, и мы с Вовой пошли тратить исландские монеты, доставшиеся нам в виде сдачи из пивного бара, и вдруг опомнились: ведь отсюда можно домой послать весточку! И через мгновение ещё раз одновременно опомнились, с ужасом взглянув друг на друга: оказывается, у каждого из нас есть свой собственный дом. Он очень далеко, он в тумане, но он есть…
«Мамочка и папочка, — написала я. — Это лютеранский храм в Рейкьявике, а Рейкьявик — в Исландии. У меня всё очень хорошо, я тоже в Исландии. Не волнуйтесь. Из Канады пришлю следующую весточку. Игорю позвоните, передайте привет от меня…» Приклеив марки и опустив открытку в ящик, я подумала, что теперь моя умная мама обо всём догадается.

Вахтенные начальники после Рейкьявика сменились, и нашу вторую вахту возглавил московский Олег Малафеев. За восемнадцать дней в море Эл сделал из нас слаженную, дружную и весёлую команду — и это совершенно объективно, а не потому, что я просто люблю свою вахту. Олегу повезло с нами, но он не показывал вида, что мы ему нравимся, и мы сразу заскучали по Элу.
Пока лоцман выводил нас из Рейкьявика, кто-то унюхал и узрел дымок внутри — лёгкий, поэтому не очень всех испугавший. Петрович с Луиской пометались по лодке и поставили диагноз: выхлопная труба правого борта прохудилась. Доложили обстановку, после чего бросили якорь и встали на рейд для ремонта.
Юра Рост пошёл ловить рыбу, а я — подсматривать за ним. Он очень умело это делал, красиво. Местный лоцман тоже смотрел с интересом, подбадривал. Юра таскал камбалу одну за другой.
— Здесь ещё клюёт палтус, — сказал лоцман. — Тюрбо. Соул. Он клюёт очень резко, может вырвать спиннинг. Очень резко клюёт. Нужно крепко держать.
И показал жестом, как надо крепко держать.
Юра лоцману вежливо улыбнулся и тоже сделал жест рукой: всё, мол, под контролем, спасибо.
В этот же момент спиннинг улетел в море — палтус таки клюнул. Юра печально и молча смотрел, как спиннинг тонет, а лоцман, смутившись, отошёл…

— Рассказываю про Петровича, — сказала Ирка. — Я только оттуда. Труба выхлопная прогорела очень близко к борту, нужно варить…
С Колей притащили сварочный аппарат, и Петрович полез туда, к борту. Там, в отсеке, было совсем узко: Петрович пробовал на животе подползти, но не смог. «Ирка, — крикнул, — я на животе застреваю! На боку могу протиснуться, а на животе — никак! Это что, я в животе толстый?!» Потом понял: отсек изолирован стекловатой, а стекловата крупной металлической сеткой защищена. И Петрович своими пуговицами в этой сетке застревает… Обрадовался, что не толстый. Дополз на боку. Потом нащупал повреждение и вернулся, чтобы железку подготовить по размеру.
Варил практически вслепую: сварочный щиток держал в руке, было неудобно. Через несколько минут понял, что задыхается, закашлялся громко… «Держись, Андрей, — услышав кашель, крикнул Коля. — Я сейчас!» Притащил компрессор, приспособил, чтобы в отсек воздух подавать… Спас Петровича от удушья.

Справа была Гренландия, и, хоть мы её не видели, она точно была. Мы шли вдоль Гренландии, и это радостно волновало. «Нервным рулевым назад лучше не смотреть, — сказал Олег. — Можно испугаться высоты волны».
— Киты! Киты, ребята!
Финвалы, огромные и поменьше, целая семья, подплывали к нам быстро и плавно. Стремительно и грациозно. Почему они вызывают такой трепет у людей? Не страх — ведь такие огромные! — а именно трепет. Во всяком случае, у меня — трепет.
Финвалы были почти изничтожены людьми. Не у всех, видно, они вызывают трепет…
В 1982 году вышел международный указ, запрещающий охоту на них. Иначе они исчезнут, и не будет финвалов на планете Земля.
Забегая вперёд: Исландия снова их бьёт с 2006 года. Правительство Исландии решило, что им в одностороннем порядке можно их убивать. Совершенно непонятно, почему кому-то можно нарушать решение Международной китобойной комиссии.
Нам повезло, что мы их, финвалов, видели… Они, как и горбатые киты, тоже играли с нашей лодкой, разрешив и своему маленькому десятиметровому китёнку приблизиться. Очевидно, они показывали ему, кого не надо бояться…

Фок в Рейкьявике мы отремонтировать так и не успели, дошивали на ходу ещё два дня. Пока не заштормило по-настоящему, на нас работали грот и передние паруса. А вместо фока стоял маленький трисель.
Когда стало невозможно нести большой парус, грот потеряли — стали брать рифы, и парус вдруг треснул… Дыра была хоть и небольшая, но настроение испортила.
— Вот ведь незадача, идрит-ангидрит… На одних носовых платках далеко не уйдём. — Вова объяснял мне, бестолковой, чем мы будем заняты всё ближайшее время. То есть аврал у нас опять надолго. — Нужно скорее фок реанимированный ставить. Только бы заплатка наша выдержала… А трисель вместо грота решено втыкать. Всё бы ничего, но уж больно погода недружественная…
Океан бурлил, и дождь не отставал. Стихия обложила нас со всех сторон.
Мужчины работали часами, мы были на лёгком подхвате, и я тихонько ахала от счастья, что есть такие мужчины. Фок весил килограммов триста — даже смотреть было страшно, как они с ним справлялись, устанавливая на качке…
А потом Петровичу прищемило пальцы. Петрович особо не афишировал, отдышался, нашёл себе замену и двинул к Эдику.
— Хреновые дела, — вздохнул доктор Эдик. — Ногти прокалывать надо. Сейчас налью тебе стакан спирта и проткну.
— Я подумаю. Что-то меня останавливает… — не поверил Петрович и вытащил из аврала Вову на помощь.
— Не надо ничего прокалывать… — Вова проверил пальцы и, хоть и озверел от Эдикова решения, но сдержал себя при раненом Петровиче. — Сейчас обезболю. Иди к себе, ложись…
«Эдик, конечно, человек весёлый и спонтанный, но не до такой же степени, идрит-ангидрит», — сказал мне позже Вова.

— Ещё одна жертва образовалась. Юра Рост рёбра сломал. Чтоб пристёгивалась, Ленка! — Вова с эластичным бинтом в левой руке погрозил мне пальцем правой. Если бы он знал тогда про мой полёт… Страшно представить. Никогда не расскажу, подумала я.
Юра, заступая на вахту на руле, вылез на палубу и, сделав шаг, был сбит с ног: лодку положило на левый борт резко и круто. Он рванул телом в противоположную сторону, чтоб не вылететь на простор, но сапоги заскользили, и он грудью упал на угол аккумуляторного ящика. Потом его поволокло к правому борту, и там его подхватил Серёга Волков. Ни дышать, ни двинуться Юра не мог.
Волков уложил его на диванчик в дек-хаусе, послал за Эдиком. «Нашатырь неси, доктор, — сказал Юра, весь в холодном поту. — Скорее…»
Доктор, видно, долго искал нашатырь, но не нашёл. Через полчаса принёс таблетку валидола: «Хорошая вещь, поможет…» Положил таблетку и ушёл.
Волков грязно ругался ему вслед, не боясь испортить свою репутацию. Рост, включив чувство юмора, протянул Серёге валидол.
Через день, отлежавшись немного, Рост встал на вахту. Вова бинтовал ему грудь, но вряд ли это помогало.
Я встретилась с ним, с Ростом, в кают-компании. Негнущийся Рост, прислонясь к стенке, подметал ковролин: «Я легкотрудник». Лодку мотало, и он морщился от каждого движения. Я молча взяла метёлку из его рук.
— Я никогда не забуду твоего прекрасного поступка, Ленок, — сказал Юра.

Глава 17. Тёплые люди в холодном Лабрадорском течении

Честное слово, мы приспособились жить в любую погоду, хоть диапазон её и колебался от «холодно» до «очень холодно» и от «немного болтает» до «сильно болтает». Иногда затихало, конечно, но редко.
Каждый день что-нибудь случалось, и это «что-нибудь» было событием. Единение с природой дало возможность радоваться любому событию по-настоящему, как проявлению жизни. Обнимались в ночи под северным сиянием. Чинили и ставили грот на ходу. Отмечали дни рождения, с угощением и музыкой, на которую к нам шли киты. Киты, видно, рассказывали друг другу, что в их водах медленно плывёт кто-то безобидный и бесшумный, разве что музыка прекрасная льётся, поэтому, к счастью нашему, доверчивых фонтанчиков вокруг было много.
За нами почти всегда плыл трал, собирал с поверхности океана мусор. Мусор потом рассматривали в микроскоп и приходили в ужас: столько было пластика на всём нашем пути. Думали, как же остановить людей, чтоб опомнились, наконец, чтоб не гадили в своём собственном доме…
Проводили семинары, интересные и не очень, по истории наших стран, по традициям, по отношениям в семье. Американцы на семинарах были заинтересованы и серьёзны, мы — не очень серьёзны. «Как относятся советские мужья, если им изменяют их советские жёны?» — спрашивала Эмма и внимательно ждала ответа.
«Они в восторге, идрит-ангидрит…» — ворчал под нос Вова.

Артём и Луис рассказывали сказки — вот что было по-настоящему виртуозно! Луис профессионально превращалась в большеротую лягушку, коварную змею и других зверушек, птиц и китов — блистательно! Артём, хоть и не так профессионально, но не менее блистательно показывал нашего родного колобка и конька-горбунка с Иваном-дураком, смешно коверкая английский: абсолютиш фулиш Иван…
Артёма все обожали.
Забегая вперёд: после плавания Артём захотел познакомиться с профессором Йельского университета Стернбергом. Стернберг уже был всемирно известным психологом, а Артём, тогда аспирант, ещё только собирался стать таким же… Московский лидер, прознав про намерение Артёма задержаться в Америке, рассердился, но бой проиграл.
Артём с семнадцатью долларами в кармане приехал к профессору, и Стернберг принял его как родного. Я думаю, Артём рассказал ему, что он пересёк Атлантику именно для встречи с профессором, что-нибудь такое. Кто устоит, если ради тебя через Атлантику?..
«Надо как-то заработать на билет обратно», — сказал Артём Луис, ставшей ему верным другом.
«Будешь рассказывать сказки, у нас это очень популярно», — успокоила Луис и пристроила его в свою программу.
Вернувшись через несколько месяцев в Москву, Артём получил приглашение из Америки выступать уже со своей собственной программой. И уже совсем скоро Артём стал преподавать искусство устного рассказа в колледже недалеко от Гарварда, где проходили стажировку американские учителя…
А если забежать ещё вперёд, то я иногда даже хотела найти в нём недостатки, но не смогла за всю жизнь. Артём Соловейчик — яхтсмен, гонщик с детства, сын известных людей, психолог и великий педагог, сам отец многих детей, верный друг, нежный и тонкий человек, фантазёр… — для меня безупречен.

Насмотревшись на способности друг друга, задумали и воплотили в кают-компании большой концерт «Вечер талантов».
Я в подаренной мне Луиской яркой юбке изо всех сил танцевала цыганочку под Вовину гитару: «Не стану-ну-ну-ну-ну-ну-ну крошечкой, а целоваться стану-ну-ну-ну-ну-ну, а ты ко мне-е-е-е наклонишься, и я достану!» Это выглядело, наверное, очень экзотично, американцы восторгались…
Эл как следует отрепетировал с нами за пару дней номер, где мы, пятеро из разных вахт, старались на подпевке, а он был бородатой рок-звездой в тёмных очках и кепке, и нам долго бисировали, а мы раскланивались, болтаясь от качки…
Дэн сделал ксилофон из гаечных ключей и сыграл дуэтом с Майклом-механиком что-то классическое, из Моцарта…
Эл с Луис ловко жонглировали шестью лимонами — и по одному, и в паре. Какие же они талантливые во всём, за что бы ни взялись.
Перебинтованный Вовой Юра Рост показывал забавный фокус с «фигой»: «фига» то появлялась на правой руке, то исчезала и возникала на левой… Юра находил «фигу» в чужих карманах, ну, и так далее. «В тяжёлых битвах с аккумуляторным ящиком я повредил ребро, и поэтому мой главный фокус — создание женщины из собственного ребра — сегодня отменяется… Показываю «фигу».
Все искренне плакали от смеха.
Мэри с накрашенными впервые за свои почти тридцать лет губами (надо, — сказала я ей, — такой образ!), с бантом в рыжих кудрях, пела с Вовой «Миранду» Петра Лещенко под аккордеон: «Как хорошо плыть с тобою в гондоле…» Вова научил её правильно интонировать и в страсти закатывать глаза…
Сейчас, когда мне становится грустно от воспоминаний, я ставлю диск с нашим плаванием, сделанный Майком Герцевитцом по отснятым им тогда материалам, и смотрю этот вечер талантов, и грусть уходит, сделав меня лучше.

Напоследок, прощаясь с нами, невидимая даже в бинокль Гренландия прислала доказательство своего существования. Чтобы мы никогда не забыли холодное Лабрадорское течение…

Из дневника Юрия Роста:
«Моросит дождь. Не слишком холодно, но промозгло. Грудь болит. Спал на спине, промок… Ночью, возможно, будем стоять из опасения столкновения с айсбергом.
…Стоим посреди океана в дрейфе, убираем паруса, чтобы в темноте не натолкнуться на плавучие льды.
Красиво звучит. Ей-богу.
Кэпа подозревают в перестраховке.
Машину и генератор выключили, а свет на мачте оставили на случай, если вылезут кальмары.
Тихо, ветра нет. Вдруг кто-то вздохнул. Потом ещё. В темноте не видно, но кто-то живой и тёплый — то ли киты, то ли дельфины…
На утренней вахте в дожде и безветрии идём на запад.
— Айсберг!..
На горизонте слева еле видно в бинокль сахарную голову плавающей горы. Размеры определить трудно.
Скоро увидели второй прямо по курсу.
Разговоры о перестраховке прошли. Все говорят о том, какой Грэг молодец.
До айсберга шли два часа. Высота метров двадцать пять. На южном склоне — птицы…
Подошли довольно близко — метров на триста-четыреста. Ближе нельзя, иногда они переворачиваются…
Все бросились фотографироваться на фоне этой голубой, словно высеченной из мрамора глыбы. Странное ощущение севера. Волны, которые бьются о гору, — зелёные.
На палубе оживление. Спускают на воду резиновую лодку. Алберт — на моторе, и мотор заводится, хоть и пролежал всё это время на борту. К айсбергу поплывут Стив, Майк-оператор, Люда и я.
Надели спасжилеты. Я с ужасом думаю, как я смогу сползти с борта в прыгающую на волне лодку… Вывалился за борт с мыслью: „Кой чёрт меня несёт?..“ Потом, после того как повис на руках, чуть не потеряв сознание от боли, и свалился на алюминиевое дно лодки, отдышался и пригляделся. Подумалось другое: „Жаль, что не один буду…“
Te Vega со стороны выглядит обшарпанной, какой и должна быть после пересечения океана. Айсберг природно чист и прекрасен».
Я очень понимаю Юру. Я бы тоже хотела оказаться один на один с айсбергом…
А ещё я видела лицо капитана Грэга, когда резиновая лодка плыла к Его ледяному Величеству. Грэг очень волновался, даже побледнел.

На лодке вдруг погас свет. Мы не сразу осознали, чем это нам грозит, но Коля объяснил: сгорел предохранитель дизель-генератора, и это значит, что мы не только без света, но и без плиты. В холодных водах без горячей еды — скучно.
Коля с Майклом стали искать аналог — не нашли.
— Беда, — сказал капитан Грэг. — Нельзя нам без света. Какие есть соображения?
— Будем связываться с Канадой, — предложит Майкл. — Закажем по рации, в Сент-Джонсе получим. Не вижу другого выхода.
— Это понятно, — вздохнул Грэг. — Но до Сент-Джонса-то надо дойти…
— Есть выход, — сказал Коля. — Не уверен, что он вам понравится, но рискну.
Коля вытащил предохранитель, изучил, пошёл что-то искать в инструментах. Грэг с Майклом молча следили, переглядываясь.
— Вот предохранитель 20 ампер, — объяснил Коля. — А вот медный провод нужного нам сечения, — и Коля объяснил, почему нужно именно это сечение. — Закрепляем провод на предохранителе как основу… — И свет зажёгся.
— Что это? — спросил Майкл.
— Это «жук», — по-русски ответил Коля.
— Это опасно? — спросил капитан Грэг.
— Это считается опасным, — признался Коля, — но будем внимательно следить. У нас в стране так делают.
Грэг грустно улыбнулся: он уже давно понял, с кем связался…
Не выходили из машинного отделения больше часа, следили.
Забегая вперёд: на «жуке» дошли не только до Канады, но и до Нью-Йорка, хоть в Канаде и купили новый предохранитель. Поверили в «жука».

Глава 18. Сент-Джонс

Заштопанная парусина на фоне непрекращающегося шторма волновала всех понимающих. Все понимающие без конца вглядывались в заплатки и сплёвывали через плечо.
— Так ведь починили всё… — сказала я Вове.
— Счастлив человек в своём неведении, идрит-ангидрит, — крякнул Вова. — Если бы ты хорошо учила в школе физику, я б с тобой поговорил про действие ветра на парус. В частности, на вручную штопанный парус…
Мы шли в Лабрадорском море. Беспокоясь за израненную парусину и кончающееся топливо, капитан Грэг принял решение нырнуть в пролив Белл-Айл, который разделяет Ньюфаундленд и полуостров Лабрадор. По Белл-Айлу мы, защищённые со всех сторон землёй, должны были выйти в залив Святого Лаврентия и, обогнув остров с юга, выйти к нужному нам Сент-Джонсу…

Девятнадцатого августа открылась земля. Канада. «Это ведь мы почти пришли, — подумала я. — Как быстро всё кончается. Мне совсем не хочется, чтобы всё кончалось…» — Вслух такое говорить я бы не осмелилась, никто бы не понял. Все по-детски радовались земле, устали. И никого дома не ждал муж, который ещё не знает, что он уже не муж…
Ветер неожиданно поменялся на встречный, и он усиливался, и мы меняли паруса на штормовые, и выгребали против волны — но всё зря. Долго топтались на одном месте рядом с проливом, но и двигатель не помог…

Из дневника Юрия Роста:
«Кто-то вбежал в кубрик: „Акула!“ Оказалось, кит лежал на спине и хлопал плавниками. Потом опустил голову и хвостом перегородил вход в пролив Белл-Айл. Артём сказал: „Это чтобы мы в пролив не шли. Кит не пускает. Это не примета, это знак…“ Так мы в него и не вошли, не смогли… Ветер поменялся. Пришлось идти на юг вдоль Ньюфаундленда».

Через два дня, замученные дождём и дутьём, с местным лоцманом вошли между скал в узкое горло бухты Сент-Джонса, наконец.
— И как это понимать? — засмеялась Ирка. — И минуты не прошло, как пришвартовались, а где дождь? И потеплело… Ты посмотри, какие собаки на пирсе! Это ж ньюфаундленды?!

— Задерживаться здесь не будем, — сказал капитан Грэг. — Прогноз погоды хороший для нас. Тёплый фронт. Мы получили согласие местных властей на заправку топливом и водой. Как только заправимся, пойдём дальше. На берегу — день-два от силы. Все русские освобождаются от вахт, пока стоим.
— Грэг всё-таки удивительный человек, очень добрый, очень… — расчувствовалась Ирка.
— Петрович, — подошёл Волков, — научные «Сергей Вавилов» с «Петром Лебедевым» здесь. Не хочешь в гости сходить? Хлебушка чёрного у них попросим.
Пока собирались, моряки подошли сами, увидев вывешенные флаги Совкомфлота и выложенные на палубу для просушки советские оранжевые рыбацкие непромоканцы.
— Ребята, — сказали моряки, узнав про наши планы, — мы вас хотели попросить письма домой отправить…
— Конечно! Это что, нужно марки наклеить?
— Нет, не надо марки. Вы когда в Союз вернётесь, отправьте, пожалуйста. Нам запрещают отправлять почту из чужих портов.
Петрович с Серёгой сходили к ним, притащили три буханки замороженного чёрного хлеба…

— Ну что, гулять-то пойдём? Мэри с Ростом нас ждут. — Вова торопил меня, а я выбирала, что на себя натянуть. Жалела, что не взяла ничего приличного.
Город Сент-Джонс построен на горах, и иногда наверх ведут не улочки, а крутые лестницы. Бухта была видна отовсюду, и даже я, совершенно не ориентирующаяся на местности, тем более чужой, не боялась потеряться. Более раскрашенного города я не видела: яркие красные, синие, жёлтые двухэтажные домики смотрелись вдвое ярче на контрасте с серыми во мху скалами, откуда они торчали, как грибочки после дождя. Плоские улицы тоже были, и Юра со своими сломанными рёбрами очень им радовался.
Поменяли совсем немного денег и гуляли до поздней ночи, заходя во все встречающиеся на пути церкви и магазинчики с сувенирами, удивлялись деревянным столбам с фонарями, хорошей погоде и прекрасным видам гавани имени Джованни Кабота — морехода, полтысячи лет назад нашедшего эту землю. Деньги не тратили, кроме как на открытки и марки, чтоб домой весть послать. Вова купил несколько значков для сотрудника Первого отдела, вспомнив о своём обещании…
Вечером, впервые в жизни пробуя джин, купленный и выставленный на общий стол доктором Эдиком, я слушала рассказ Ирки и других наших русских девушек о волшебном магазине, где все напокупали каких-то симпатичных вещей за сущие канадские копейки. Я ахала и охала, тоже хотела. Ирка нарисовала мне, где этот магазинчик расположен, и я поняла, что легко его найду.

Утром за завтраком Волков с Вовой объявили мне, что Эл предложил вместе погулять перед отходом. «Что же делать? — заметалась я. — И с Элом погулять охота, и магазинчик без меня плачет…» Ладно, подумала я, что-нибудь придумаю.
Эл хорошо знал Сент-Джонс и повёл нас в маленький паб, совсем недалеко от нашей лодки. «Там недорого, — улыбнулся Эл, выслушав нашу драматичную историю про пиво в Рейкьявике. — Они пиво продают в бутылках, почти по магазинной цене».
До сбора на лодке перед отходом оставалось часа три.

В пабе было пусто, не считая четверых, сидящих за одним столом. «Привет, друзья», — сказал Эл.
Разместились. Играла музыка из автомата. Ещё один автомат продавал сигареты поштучно.
— Это хозяева, — объяснил Эл. — Я их знаю, хорошие ребята.
Музыка кончилась, и один из хозяев подошёл к автомату и купил у самого себя четыре сигареты, а потом бросил монетку в другой, спросив нас перед этим: «Как вы относитесь к Луи Армстронгу?»
Мы закивали, и Луи запел «What a wonderful world»…
— Пиво, — попросил Эл и показал четыре пальца.
— Я сейчас, — сказала я, вставая. — У меня вопросик к ним.
Вова с Волковым удивились.
Я подошла к троим, четвёртый пошёл нам за пивом.
— Здравствуйте, можно присесть? — И мне придвинули стул.
Достала Иркину схему: «Вот Кафедральная улица, вот церковь. А вот сюда мне надо. Это далеко отсюда? Это секрет от моих друзей, поэтому вас спрашиваю».
— Несколько минут хода. — Один из них обозначил на схеме, где мы сейчас, и стрелочками нарисовал, как идти. — А вы откуда?
— Из Советского Союза, — сказала я, и ребята оживились.
Через десять минут, выпив преподнесённого мне в подарок пива и поговорив про Горбачёва, я достала из кошелька русские деньги: несколько монет разного достоинства и бумажный рубль.
— Это сувенир.
— О мой Бог! — воскликнул один из них и схватился за сердце.
— Он сумасшедший нумизмат, — засмеялись его друзья.
Я вытрясла оставшиеся монеты:
— Это всё вам. Может, ваши друзья-нумизматы будут рады.
Нумизмат, рассмотрев монеты и записав мои объяснения про копейки и рубли, сорвался и исчез, а я культурно откланялась и вернулась к своим.
Через минуту наш стол заставили пивом: «Это вам от заведения!»
— Как ты это сделала, женщина?! — спросил Волков. Эл сидел с открытым ртом, улыбаясь.
— Мальчики, пейте пиво и гоните мне немного канадских денег, — сказала я по-русски. — Мне надо. Я быстро сбегаю кое-куда и вернусь.
Вова, недоумевая, отдал что осталось со вчерашнего дня, доллара три с мелочью.
«What a wonderful world…»

Магазин оказался секонд-хендом, мы тогда и слыхом не слыхивали про такое. Наши комиссионные магазины были совсем не похожи на то, что я увидела. Огромные корзины с яркими качественными вещами — джинсами, футболками, кофточками… Длинные штанги с повешенными на плечики вечерними платьями. Всё без ценников.
Первое, что бросилось в глаза — детские вещи. Взяла красный комбинезон для Вовиного внука Ваньки. С биркой, цена зачёркнута. Добавила свитерочек и шапку с шарфиком. Хоть бы хватило денег.
Девушка сложила всё в пакет, взвесила: «Пятнадцать центов».
— Ага, поняла, — сказала я по-русски.

Через час притащила в паб три огромных мешка. Поставила их на пол: «Мне пиво осталось? У меня хороший день… Закупилась».
Эл уже ушёл, и Волков с Вовой справлялись с подарком от заведения сами, поджидая меня.
— Это что, на три доллара? — спросил Вова.
— Причём канадских, — засмеялась я. — Вова, два мешка — тебе. В смысле, Ваньке.
— Док, это не женщина, — сказал Серёга. — Это валерьянка для души.
Забегая вперёд: Ванька был одет до трёх своих лет полностью.

На лодке было только одно большое зеркало, и приделано оно было на внутренней стороне двери нашей каюты.
— Показывай, пока время есть, — сказала Ирка. — Скоро отходим, моя вахта.
Я достала сиреневую велюровую юбку, розовую кофточку с пуговками: «Вот. И ещё куртка зимняя, и футболок штук шесть, это потом покажу».
— Давай, меряй скорее, — торопила Ирка.
Открыли дверь, и я вышла в проход. Стояла перед зеркалом в сиреневой велюровой юбке и розовой кофточке.
Майкл-механик, проходящий по коридору, остановился, артистично закрыв ладонью глаза, как от яркого света: «Да у нас на борту Женщины!..»
Я кокетливо присела в реверансе.
— Веришь, Майкл, центов двадцать за всё. — Это Вова. Майкл удивился, подняв брови. Ну и кто тебя просил, Вова?! Я прямо расстроилась…
— А что я не так сказал? — засмеялся коварный Вова. Нечего, мол, на чужих женщин смотреть, идрит-ангидрит…

Глава 19. Волны-убийцы

— Ну что, одолеем последний кусочек океана? — Теперь у нас на вахте командовал Волков, чему я от души радовалась. Предыдущий наш командир, московский Олег, был резким и трудным в общении, и даже таким опытным мореходам, как Артём и Кевин, он не оказывал уважения, что уж про остальных говорить… Олег был человеком увлечённым морем, но чрезмерно: людей не видел.
Мы попрощались с Ньюфаундлендом и уже второй день шли то в тумане, то в мороси.
— Петрович пельмени задумал, — сказал Серёга, встав рядом с рулевым, то есть со мной.
— Ничего себе, — удивилась я. — Это ж сколько надо пельменей, чтоб сорок человек накормить…
— Народ воодушевился, готов лепить… Человек пятнадцать добровольцев есть. Петрович просил и тебя вниз отпустить, в помощь… Он мясо рубит, тебя хочет на тесто взять… — Серёга замолчал и, не отрываясь, смотрел влево.
— Ты чего, Серёга?
Волков сорвался с места, побежал в рубку. Через минуту, что-то проверив, вернулся совершенно озадаченный:
— Давай мне руль. А сама смотри сорок пять градусов левого борта.
Я посмотрела: море как море. Что смотреть-то?
— Ты мне хоть намекни, Волков!
Он был очень серьёзен, и я напряглась.
— Я вижу землю, Серёжа.
— Вот и я вижу. А никакой земли тут в помине быть не должно. Опиши подробно, что ты видишь.
— Будто остров, а на острове две горы, левая выше. А правая пологая и длинная. Теперь даже тени на горах вижу. Синие тени.
— Вот-вот, — сказал Волков. — Сгоняй за биноклем. Смотри и докладывай. А то я сам себе не верю.
Теперь даже в тумане была хорошо видна земля. Объёмно.
— Позови Артёма, Лена. Я проверил, мы на курсе. Что за ерунда?..
— Волков, подожди. На глазах тает. Бледнеет! Сам смотри.
Серёга взял биноколь.
— Обманули дурака на четыре кулака… Нет земли. — Волков выдохнул с облегчением через минуту. — Поздравляю, Ленка, тебе повезло увидеть мираж.

Из дневника Юрия Роста:
«23 августа. Андрей втянул в деланье пельменей всех свободных. Катали просто на столах. К девяти вечера сварили. Застелили белые скатерти — праздник! Наелись от пуза.
24 августа. Ветер усилился, а к ночи стал штормовым. На вахте Сергея убрали грот и поставили трисель. Ребята научились работать, поставили за сорок минут.
По чёрному звёздному небу — тёмные тучи, и луна светит, и гребни белые светятся…
Освободившись от вахты, пошёл в мокрую каюту, на дверях написано: „Добро пожаловать в болото“. Часть вещей перенёс к Миле Кудиновой в каюту, поскольку у нас всё плесневеет и гниёт.
Очень болит ребро. Доктор говорит, что это межрёберная невралгия (?!): „Я тут мазь нашёл. Обезболивающую. Хорошая вещь. Втирай“. Ушёл, гордый. Я прочёл на тюбике: для смазывания катетера. Маша умерла от смеха.
25 августа. Мы в районе острова Сейбл. На море — дико, хоть и солнце яркое, и белые размётанные облака, и ветер срывает пену с тёмно-синих волн… Красиво. Всё в пыли солёной воды. Брызги рождают радугу. Te Vega взлетает и зарывается…»

Te Vega взлетала и зарывалась, и такой качки ещё не было. Восьмиметровая волна шла в корму, и на руле было ощущение, будто стоя несёшься вниз с американских горок…
Артём — на штурвале. Я высунула голову наружу, решила посмотреть, что там за чертовщина. На камбузе, где я вахтила, мотало так, что и шагу не сделать. «Иди назад, вниз! — крикнул Артём. — Нельзя без страховки высовываться!»
Успела спуститься и дойти до камбуза. Нужно что-то нарезать, нужно сетки резиновые на столы положить, тарелки расставлять. Взяла нож…
Волна с невероятной силой ударила в правый борт. Все уже привыкли, что качка килевая, а она ударила в борт. Меня подбросило и вынесло из камбуза в кают-компанию спиной вперёд, в руке — нож. Я несколько раз ударилась, в том числе и головой, и приземлилась, наткнувшись на угол стола. Подняла глаза и увидела Вову, прижатого нечеловеческой силой к стене левого борта. Потемнело…
Надо мной стояли капитан Грэг и Эдик. Грэг еле расцепил мои пальцы, доставая нож.
— Смотри на меня, — сказал Грэг. — Следи за моей рукой. — Он отвёл руку влево, потом вправо. — Есть тошнота?
— По-моему, нет. — Я шевельнулась. — Ногу не чувствую.
Эдик пытался пошутить, развеселить испуганных людей, но вступил Вова, и Эдик притих.
— Живая, уже хорошо, — сказал Вова, поднимая меня. — Уйди, Эдик. Кульбиты с ножом. Рехнуться можно. Не волнуйся, Грэг, я справлюсь.
Судя по всему, был защемлён седалищный нерв, и Вове пришлось долго тащить меня до каюты и поднимать на верхнюю полку. Я почему-то наотрез и в грубой форме отказалась ложиться на Иркину нижнюю. Видно, всё-таки повредила голову.
— Сейчас принесу таблетки, что-то мне не нравится, как тебя трясёт…
Через минуту в каюте был Артём — мокрый и тоже в потряхивании: «Лена, прости… Это, наверное, я виноват…»
Я выразительно покрутила пальцем у виска, и мы нервно засмеялись. «Ты не представляешь, что там было… — сказал Артём, чуть успокоившись. — Меня с головой накрыло. Мила Кудинова в рубке была, тоже влетела в стену. Сама не повредилась, но одну из своих камер разбила. Самую дорогую. Плачет сидит… Такие волны, Лена, называют убийцами, ага… Они вразрез бьют, никто их не ожидает…»
Любое движение давало пронзительную электрическую боль.
— Иди, Вова, всё нормально уже… — соврала я, проглотив таблетки. — А как, интересно, я сползу в туалет?..
— Потому что упрямая, идрит-ангидрит! Кой-чёрт тебе нужно было на верхнюю полку? Нет в народе понятия… Сейчас быстро поем, и вернусь. Без меня не предпринимай ничего, знаю я тебя…
Как-то устроилась, чтобы удобно было, согрелась и успокоилась. «Интересно, — думала, — а мне принесут поесть?»

Второй удар в правый борт был нанесён с не меньшей силой, и всё содрогнулось.
Через мгновение я услышала страшный крик. Господи, что там?!. Кто-нибудь!
Ирка распахнула дверь: «Лена, беда…» Вся в слезах.
— Кто? — спросила я.
— Коля…

Выставленный на стол кипяток в двухлитровом высоком металлическом чайнике опрокинулся при ударе волны. Невозможно объяснить, невозможно представить, зачем было его выставлять, когда уже один раз волна ударяла… Не знаю, как пережила бедная Сьюзи то, что случилось. Страшно понимать, что ты это своими руками наделала…
Обязательная Сьюзи точно помнила, что нужно пить чай после обеда. Такой порядок. Поэтому и выставила. Нет смысла ни обсуждать, ни осуждать. Думаю, она наказана самою собой.
Коля, Эдик и одна женщина — московская Лена Р. из Вовиной вахты — сидели за столом спиной к левому борту. Когда Коля увидел, что вода переворачивается, он выставил руки вперёд, и крутой, только с огня кипяток обварил и руки, и живот, и пах. Два литра кипятка.
Доктор Эдик и Лена Р. тоже пострадали — Эдику плеснуло на верхнюю часть бедра, Лене — на ногу. Но на Колю вылилось почти всё.
Прижатые к стене, они не имели возможности быстро встать и выбежать, — за столами сидели люди, прохода не было. Коля, вскочив, рванул кожаный ремень и порвал его. «Я услышал крик, и только позже понял, что это я кричу…» — рассказывал потом…
Все, опомнившись, освободили проход, и Коля сам прошёл в каюту. В каюте он всё с себя снял и забрался на свою верхнюю полку. И стал серым: болевой шок догнал его.
В это время происходило следующее. Эдик отправился в свою каюту исследовать собственный ожог. Вова, забежав к Коле и увидев, что тот серый, матерясь, потребовал от Эдика скорой помощи и не дождался её. Всё происходило очень быстро, я дольше пишу. Вова выяснил, что никаких специальных медицинских пакетов на такой случай не заготовлено. Озверев уже не в первый раз, Вова рявкнул страшно, и Эдик, испугавшись, нашёл морфин, заправленный в разовые шприцы. От дальнейших действий самоустранился.
Вова уколол, и Коля заснул на несколько часов. Ожог был драматичный.
Дальше начался кошмар. Бедная Мэри участвовала в переговорах Вовы, Эла и Грэга, стараясь переводить так, чтобы люди оставались людьми даже в такой ситуации. Вова не выбирал выражений, узнав, что Эл и Грэг собираются применять только холодную воду, как их учили. Грэг стоял в дверях Колиной каюты, не впуская никого. Вова рычал, сопротивлялся — его ведь тоже учили… Рост был рядом, спасибо ему. Пока Коля спал, Вова, наплевав на все политесы, отстоял право лечить, основательно подорвав отношения с Элом и Грэгом. Бедная Мэри… Мы много говорили потом. Она тогда проявила себя как настоящий миротворец.
В аптечке Вова обнаружил противоожоговую серебряную мазь. Через несколько часов, когда Коля проснулся, его опустили на нижнюю полку. Петрович уже сшил полог, позволяющий укрыть его, не касаясь обожжённого тела. Начали мазать мазью с серебром.
— Николай, — сказал Грэг, — мы можем вызвать вертолёт из Канады.
— Не надо, — ответил Коля. — Я верю Володе, он всё сделает.
Грэг связался с Галифаксом, с ожоговой клиникой. «Мазь с серебром — отлично, — сказала клиника. — Хорошо, что вы в океане, маленькая вероятность инфекции…»
Забегая вперёд. Грэг и Вова поговорили по душам в 1991 году, когда мы участвовали в Чесапикском ралли и после плавания встретились дома у Дэна Айнбендера. Разговор был хороший, оба признали свои ошибки и обнялись. Эл, о котором речь впереди, мудрейший и достойнейший человек на планете, конечно же, умудрился ещё на лодке всё сгладить и уладить.

Глава 20. От острова Сейбл к Нью-Йорку

Сутки я лежала в неведении. Вова три раза забегал уколоть меня, Ирка — покормить. Давали только отрывочную информацию: про Колю, про Эдика.
Лена Р. пострадала меньше всех и, судя по всему, сама знала, что делать со своей ногой. Во всяком случае, Вова ею не занимался ни минуты.
Вовины уколы хорошо снимали боль, и я научилась слезать с полки и забираться обратно. Медленно, неуклюже, но научилась. А куда деваться?.. Нога болела, подволакиваясь, но было терпимо. Голова тоже была тревожной и тоже не до такой степени, чтоб паниковать. «Ты чудеса героизма-то не проявляй, идрит-ангидрит, — ругался Вова. — Чтоб только до гальюна и обратно! Сама за себя отвечаешь. Сейчас не до тебя, Ленка, ключевое слово: „сейчас“. Поэтому не обижайся…»
Вову на два дня превратили в официального доктора, и он старался оправдать доверие, разрываясь между всеми ушибленными и Колей, колол и мазал. Петрович, убежав с боцманской работы и дорвавшись до штурвала, стоял за него вахты.
Колина каюта была совсем рядом с нашей, чуть наискосок через коридор.
— Привет, — сказала я, — ты как?
Бледный Коля лежал под сооружённым Петровичем низким пологом; рядом, на полу, стояла открытая консервная банка с крабами, ещё одна с красной икрой и языки в желе.
— Хорошо тут у тебя, богато, — удивилась я.
— Привет, Леночка, — сказал Коля. — Будь как дома. Все приходят, угощаются. Ты, я смотрю, уже молодцом. Садись на пол.
— Да я не особо могу на пол, — я засмеялась. — Я пешком постою. Перебил ты мне, Коля, райскую жизнь, стыдно тебе… Я думала, все вокруг меня одной будут прыгать, икрой кормить с крабами.
— А тебя не кормят?
— И в голову никому не приходит. Ирка с Артёмом со стола носят. Я против тебя — мелкая сошка с подбитой лапкой. До тебя донеслась пурга, которую Вова устроил?
— Что-то слышал, но жалеют меня, не вовлекают в разборки. А Володя молодец…
— Ирка сказала, что в машине объявление вывесили, чтоб одежду не сушили.
— Скоро тепло будет, сушить не придётся….
— Тебе больно?.. — я наконец задала главный вопрос.
— Да уж слишком место пострадало… особенное, — улыбнулся Коля. — Но Володя говорит, что всё будет хорошо. Говорит, что уверен.
— Я на вахту возвращаюсь, — сообщила я Волкову. — Не обсуждается.

— Эдуарду плохо, — сказал Артём. — Что-то он делает с собой непонятное… Вчера его обнаружили в машинном отделении без штанов. Показал жестами Майклу, что пришёл сушить рану. Майкл сначала оторопел, потом в объявление пальцем ткнул: ничего, мол, нельзя здесь сушить. Доктор смеялся.
Доктор Эдик лечил собственную обожжённую пятую точку в своём стиле, то есть «смешно». Найденная им американская мазь для смягчения вымени коров (и как она оказалась в аптечке?!) по каким-то признакам очень ему нравилась: он пытался её навязывать народу по любому поводу. Мэри ещё в Зунде перевела, что эта мазь не должна применяться к людям, но доктор отшутился и проигнорировал предупреждение.
Ожог был намазан коровьей мазью и плотно залеплен поверх марлевой повязки пластырем. Уже через несколько часов у Эдика поднялась температура, и Вова, всё так же не стесняясь выражаться, выбросил к чёрту эту ветеринарную конструкцию и обработал, как следует. «Лежи с голой задницей, Эдик. Отдыхай».
Но Эдик решил действовать. И для начала — подсушить рану. Вова, узнав об этом, сказал, что умывает руки. «Самое место в машинном отделении разорванный ожог сушить. Он что, и правда, хирург?!»
Нас уверяли, что он довольно известный московский хирург.
Мы сидели с Артёмом в кают-компании поздно вечером, закончив работу на камбузе раньше времени. Приглушили свет, расслабились. Многие спали на диванчиках, устав от сырости в своих каютах. Лодку качало, но плавно, спокойно…
В темноте прохода возникла фигура: кто-то шёл, держась за стены, и стонал.
— Доктор Эдик, ты?
— Я умираю, мать, — сказал Эдик. — Температура под сорок.
— Что делать-то? — испугалась я. — Что ты бродишь-то в таком виде?!
— Пива очень хочется. Может, это последнее желание… Артём, не украдёшь пива для умирающего? — Эдик был убедителен, с пафосом в голосе.
«Вот кого надо было брать на роль отца Гамлета…» — шепнула я Артёму.
Доктор Эдик был голый, только причинное место было хитро забинтовано и прикреплено к торсу марлечкой, как набедренной повязкой. Вышел на свет. Эдиковая попа зияла красным мясом.
Он всё время чем-то себя лечил. Вова заглядывал к нему (клятву Гиппократа ногтём не раздавишь) и наблюдал, как Эдик, обложенный таблетками и тюбиками, теребит нос, выбирая, что съесть и чем намазать… «У меня ожог третьей степени, — серьёзно объяснял Эдик. — Нешуточное дело. Может, понадобится пересадка кожи».
— Эдик, балбес, не валяй дурака. Посмотри на Колю, всё подживает уже у парня… А его ожог разве сравнишь с твоим? Что ж ты творишь-то, идрит-ангидрит?!
Я не раз слышала: доктор-киллер… Смешно. И, мягко говоря, неловко за медицину.
— Если Эдварду нужна будет пересадка кожи, а ваш лидер не даст денег, то я продам свою камеру и сам ему помогу, — тем не менее сказал Майк Герцевитц. Они дружили с Эдиком, непонятно как общаясь: Эдик ни слова не знал по-английски.
— Продержишься, Эдуард? — спросил лидер. — Вертолётом тебя отвезти? А потом в Москву переправить?
— Мажь своей мазью, док, — сказал Эдик Вове.

«Какая маленькая Земля, — думала я. — Мы прошли почти пять тысяч миль… Очень медленно причём. Странно, что столько прошли. И нигде — ни в других землях, ни в морях — я не почувствовала, что я чужая. Везде своя…»
Мы влились в Гольфстрим, и даже думать хотелось красиво.
Несколько дней после ожога пролетели незаметно для всех. Для всех, кого не обожгло, конечно. Трое суток ещё штормило, и рвался заштопанный фок, не выдержав, и снова меняли паруса, и снова встретили огромную семью радостных дельфинов, запросто перепрыгивающих через многобалльный шторм — наперегонки, от нашей лодки до горизонта и обратно…
Я не хотела, чтобы это кончалось. Не хотела, клянусь.

Гольфстрим заставил всех замолчать ненадолго — дыхание перехватило. Гольфстрим, штиль и тепло пришли в нашу жизнь одновременно.
Сначала я испугалась, что у меня галлюцинация на фоне лёгкого сотрясения мозга. Разве бывает такая вода в море? «Бывает, — улыбнулась Патрис и показала рукой вдаль. — И такое тоже бывает…»
По сине-фиолетовой глади плыл остров огненно-рыжего цвета. Саргассовы водоросли. Из океана выскочили и полетели над водой крылатые рыбы, целая стая. Стив вышел на палубу с флейтой, Эл — с банджо, Дэн — с гитарой…
Патрис с Вороном изловчились и подняли багром на борт немного водорослей, когда те доплыли до нас. Притащили белый пластиковый контейнер с низкими бортиками, налили синей воды из Гольфстрима, опустили рыжее в синее… По очереди ахали, рассматривая застрявшую в водорослях и замаскированную под растение живность — рыбок, простых и золотых, плоских и резных… Червячков разных. Маленькие капитанские дочки, Алиса с Эмили, ахали вмести со всеми, а их мама Эмма предупреждала: «Только не трогайте рыбок руками, девочки, можно случайно сделать им больно…»
— Вечером остановимся ненадолго, — обрадовал Грэг. — Будем купаться. Глубина — около четырёх километров.

Невероятно фиолетовая вода была ещё и невероятно тёплой.
— Как странно, — сказала я Ирке, не умеющей плавать, поэтому болтающейся на круге. — Все представления об американцах рухнули. Русские все в плавках и купальниках открытых, а они, американцы, — пуритане настоящие. Даже неудобно, что мы такие раздетые.
Все американские девушки были не просто в очень закрытых купальниках. Поверх натягивали либо длинные шорты, либо обвязывались полотенцами, вылезая из воды. Мужчины тоже купались в шортах, а некоторые и в футболках.
Бросали друг другу фотоаппараты в воду, чтобы делать снимки под водой, хотели запечатлеть цвет. Мы очень удивлялись: «Ничего себе, техника…»
— А где Володечка? — спросила Ирка. — Что-то не вижу его. Он же собирался поплавать.
Я поднялась на борт, осмотрелась: нет его. Пошла в форпик. Вова лежал у себя, читал.
— А ты что не купаешься?
— Потому что у меня есть принципы, в отличие от некоторых. Ты видела, где Джош?
Джош забрался на самый верх мачты и следил за акулами. Чтоб они нас не съели. Очень благородно с его стороны. Ни одной акулы не приплыло, но сам факт, что тебе вовремя крикнут об опасности, всех радовал.
— Вова, он сам вызвался, никто не заставлял. К тому же он профессионал в море… Пойдём. Ты себе не простишь потом. Там так здорово, Вова…
— На мачте радар работает, балда ты. И Джош сейчас получает облучение. Я сказал Грэгу, а он со мной и разговаривать не стал. Сказал, что не понимает, о чём я вообще говорю…
— Может, он не понял твой английский? — спросила я. — Пойдём, я тебя прошу. Не идиоты же они, чтоб человека облучать?! А разговаривать с тобой ему трудно. После Коли-то…
— Вот и купайся себе на здоровье. Почему в народе понятия нет? Идрит-ангидрит… Не приставай, я читаю.
Я пошла к Мэри: «Маша, а радар работает? Вова беспокоится».
— Сейчас узнаю, — сказала Мэри.
Радар, конечно же, не работал и никого не облучал.
Забегая вперёд: до самой своей смерти Вова был уверен, что он прав. О том, что радар был выключен, ему говорили все, начиная от Волкова и заканчивая самим Джошем, но упрямый Вова был непреклонен.
Ему нужно было объяснение для самого себя, почему он, как все, не купался во впадине фиолетового цвета: вы плескались, идрит-ангидрит, а Джош облучался, сидя на радаре…

Разложили одеяла на палубе: пусть сушатся. Сами легли позагорать.
— Я хотел поднырнуть под лодку, — сказал Петрович. — Чтобы вынырнуть с другого борта… Чтоб красиво. Как увидел бездну под водой, синюю и бесконечную… Передумал. Кому это надо?..
Боцман Луиска в каких-то детских трусах и без лифчика свободно подошла и легла на одеяло рядом с нами. «Вот тебе и пуритане», — подумала я.
Петрович, взглянув, быстро отвёл взгляд на горизонт, и так и смотрел на горизонт, очень внимательно и сосредоточенно, пока купание не кончилось…
Луис всё-таки очень специальная. Необычная.
Вытащили Эдика, уложили на палубе. «Дыши, — сказал Артём. — Думай о хорошем».
— Пивка бы, — сказал Эдик.
Вдруг раздались аплодисменты: Коля! Коля!
Коля, обвязанный простынёй, сам вышел на палубу. Улыбался: «Курить захотелось, вот и вышел…»
Господи, как хорошо…

Из дневника Юрия Роста:
«Купались до ужина. Закат хулиганил разными красками, непрофессионально смешивая цвета, которых не бывает в природе…»

Глава 21. Про любовь

Нам оставалось пройти немного, миль триста. То есть три дня пути. И всё.
Земля приближалась, и я была единственной из всех, кого это совсем не радовало.
Моя душа болела.
— Всё заканчивается, Вова? — спросила я, не отрываясь от его глаз, не отрываясь…
— Так устроено. Всё начинается и всё заканчивается. Не кисни. Ты же умная.
«Интересно, он вообще понимает, о чём я?.. Умная…» — Мы никогда не говорили про любовь, даже когда это было необходимым и достаточным условием…
Мы вообще никогда не выясняли отношений и не строили планов.
Нам было просто хорошо в море.
Но море кончалось, и я боялась земли, и душа моя болела…
Забегая вперёд: традиция не выяснять отношения и не строить планы так и не нарушилась за всю нашу общую жизнь, и на земле тоже… Но тогда, тридцать лет назад, я не знала, что так можно и нужно. Я знала одно: если бы Вову послали на эшафот за неправильное поведение, я бы, не сомневаясь, пошла с ним на этот эшафот за компанию…
Постучись, Вова, в мою дверь. Я открою…

Штиль расслабил нас, но ненадолго; уже на следующий день после купания в Гольфстриме дунул ветер в сторону Нью-Йорка, и Te Vega, хлопнув парусиной, набрала скорость… И снова море показало, что сейчас главное: нечего хандрить, работай давай, хромай веселее, живи достойно… Снова рвались паруса, и снова дождь хлестал параллельно воде, и снова прыгали и дразнили свободные дельфины…
И я снова смеялась с Артёмом, и переживала вместе со всеми за дуралея Эдика, и радовалась за выздоравливающего Колю, и ругала, сплетничая, московского лидера и его противную Люду-переводчицу…
Юра Рост, выйдя на перекур со своей трубкой, чертыхаясь, прикурил с десятой спички, но ветер выдул подожжённый табак, и Юра, подняв к небу руки — за что, мол?! — вдруг легко поймал летучую мышь, принесённую ветром, и мы спасали эту мышь. Летучую мышь в океане! И это было здорово…
Но моя душа не отвлекалась, болела.
Я открылась Кевину, когда мы сидели на рундуке у мачты и смотрели вперёд. Призналась, как болит моя душа, не в такт качке мотаясь вперёд-назад… Что дома меня ждёт муж, которого я больше совсем не люблю, а Вову ждёт его жена… И что я не знаю, как быть. Как мне быть, Кевин? Через две недели мы будем дома, а я не знаю, как мне быть…
— А ты уйдёшь от мужа, если он не уйдёт от жены? — спросил Кевин.
— Конечно, — обиделась я.
— Тогда ты знаешь, как быть, — успокоил Кевин.
А потом Кевин рассказал, что за полтора месяца в океане он полюбил одну женщину — «ну да, из наших! не спрашивай… не говори ничего…» — и оказалось, что у него вообще нет шансов…
— У тебя?! Нет шансов?! Не может такого быть никогда… — Я аж застыла.
— Я говорил с ней… нет шансов, — сказал, перекосившись от своей боли, Кевин. — Может потому, что я чёрный?
— Да ты с ума сошёл, Дикий Кабан, — навзрыд заплакала я. — Ты самый светлый из всех светлых…
Мы сидели на рундуке и плакали, обнявшись. Огромный чернокожий Кевин, он же Дикий Кабан, и я, понятия не имеющая, как быть с самой собой и какие слова найти, чтобы помочь ему…
Сморкались десять минут в один на двоих платок. «Давай нашу?» — сказал, наконец, Кевин, и я кивнула, зарёванная…
«Чайки за кормой
Верны кораблю…
А ветрам облака…
Трудно в первый раз
Сказать „я люблю“…
Так любовь нелегка…»

За день до прихода устроили стирку. Усталый и постаревший от ответственности Вова смотрел красными влажными глазами: «Что ли постираешь моё? Век не забуду…»
Постираю твоё, постираю… идрит-ангидрит. Неси.
Стирать в Атлантике непросто. Не мылится. «Всю жизнь бы стирала, хоть и не мылится», — поняла я. Тем более под всеми парусами. Под всеми, которые остались. Под немногими. Неслись, тем не менее, быстро.
Как я буду жить дальше?..
Мы станем на день перед Нью-Йорком, чтобы помыться и покраситься, так Грэг сказал. Уж очень мы обшарпанные, нужно поправить это дело перед торжественным приходом…
Петрович, согласовав с начальством, открутил крышку аккумуляторного ящика («Так ему и надо, ящику этому…», — сказал Рост), и принялся за художество. На доске было задумано увековечить плавание. Был объявлен конкурс на лучший эскиз, и Патрис с чуть оживившимся Эдиком отозвались — оба были хорошими художниками.
— Дэниел песню сочиняет необыкновенной красоты, — сказал Вова. — Напел мне. Называется «Family Tree». Я с ним поговорил по душам. Он, оказывается, сто раз умирал на качке. Так плохо ему было. Стыдно мне, Ленка, что я не видел… Ни черта не видим, всё по себе судим, по железным… А ты-то что кислая, Ленка? Не смей, прекрати. Удиви меня хорошим настроением.
— «А ну-ка песню мне пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер…» — Я постаралась, чтоб задорно получилось. Буратиньим голосом.
— Не верю, сказал бы Станиславский, — засмеялся Вова.
— Хорошо, — сказала я серьёзно, развешивая его трусы с футболками. — Слушай:
«Когда умолкнут все песни, которых я не знаю,
В терпком во-о-оздухе крикнет последний мой бумажный пароход…
Гудбай, Америка, о… где я не был никогда…
Проща-а-ай навсегда, возьми банджо, сыграй мне на прощанье…»
— Неизвестная ария неизвестного мне композитора, — минуту помолчав, удивился музыкально образованный Вова. — Это из какой оперы ария, пардон?..
Не знает ни черта Наутилуса.

— Привет, Лена, — тихо сказал Артём, стоящий на штурвале. — Иди на бак, не удивляйся.
Началась наша вахта, самая ранняя, утренняя, одна из последних… Волков улыбался, сидя на палубе спиной к рубке.
Деннис Питтс и Патрис, вперёдсмотрящие, махнули мне в тишине: «Иди к нам!»
«Чему бы хорошему у русских научились», — подумала я. Деннис и Патрис сидели на рундуке с бутылкой шампанского…
— Смотри, — сказала Патрис, показав рукой и улыбнувшись своей божественной улыбкой. — Мы дошли. Земля уже видна. У нас шампанское, мы украли.
Они на рассвете пили шампанское из горлышка. Америка на горизонте. Они пришли домой.

Не дойдя пары миль до рейда, без предупреждения переключили выхлоп из-за перемены ветра, и всё, что я настирала и вывесила на леерах, было мною же снято и выброшено, совершенно чёрное.
— Мы, считай, нищие, — сказала я Вове. — У меня осталось двое трусов и то, что я купила в Канаде. У тебя — то, что на тебе. Всё постирала от души…
— У вас есть друзья, — успокоила Мэри. — Никаких проблем. Я дам Вове футболку и шорты на первое время, у нас примерно один размер. В Нью-Йорке купим что надо, я помогу.

Второго сентября мы дошли. Остановились в ста метрах от острова со статуей Свободы. Вокруг было очень нарядно, словно на яркой открытке, и мы увидели, что нужно постараться, чтоб соответствовать общей картине. Взялись мыть и красить — вплоть до вечера. Радостный аврал…
— Друзья, — привлёк внимание капитан Грэг, когда мы тёрли лодку, — Вечером будет праздник. Это будет совершенно особенный праздник, потому что каждый из нас сегодня счастлив по-настоящему…
Грэг говорил, а у меня дрожали губы; поймав строгий Вовин взгляд, я взяла себя в руки.
«Иди сюда», — подозвал меня жестом Кевин, и я подошла и спряталась на его груди…

Вечером, рассевшись в темноте на палубе, замерли. Дэн Айнбендер вышел с гитарой:
— Я писал эту песню во время штормов и штилей, стоя на штурвале или лёжа в обнимку с морской болезнью… Она про нас. Мы все — ветви одного дерева, сёстры и братья… I know we are branches of the same Family tree…
Песня потрясла всех до мурашек. Великий музыкант — Дэн Айнбендер…
— Возьмите за руки ваших соседей, — сказал Эл, когда все отхлюпали носами. — Давайте помолчим десять минут. Послушаем, как плещет вода. Вспомним всё. Все сорок шесть дней. Попробуйте сформулировать самое главное для себя. Через десять минут поделитесь со всеми своим главным, пожалуйста…
В полной тишине сидели сорок человек, держась за руки. Это было так сильно, что многие плакали.
Потом, когда были сказаны слова — разные, в зависимости от говорящего, или по-детски простые, или официально-пафосные… — Артём вынес и раздал каждому узкий лоскуток, и каждый завязал его браслетиком на запястье. Это были кусочки нашего дважды порванного паруса по имени фок.

Глава 22. Последняя

Наутро мы, подкрашенные, отремонтированные, чистые и все окончательно между собой побратавшиеся за время общей бессонной ночи, попрощались со статуей Свободы и пошли к одному из причалов Нью-Йорка — к тому, что на Ист-ривер, на Южной улице Манхеттена.
— Желания загадывайте! — крикнул Волков, когда мы поднырнули под огромный мост. — Здесь специальное место для желаний, под мостом!
— Ты успела? — спросил меня Вова.
Я грустно помотала головой. Я не успела. Да и шут с ним, с желанием.
— Зачем ты врёшь, Волчара? — погрозил пальцем Вова. — Желания исполняются только под очень специальными мостами. Уж точно не под этим огроменным… Поэтому не расстраивайся, Ленка.
Мэри дала Вове свои красные шорты и футболку с клубничкой на груди. Выглядело всё это нелепо — седой усталый дядька с клубничкой, но Вова всегда был выше таких глупостей.
Мы неподвижно стояли на палубе и смотрели на медленно двигающийся многолюдный нью-йоркский берег, пока Te Vega достойно заканчивала своё очередное плавание.
Мы прошли 5069 миль, сказал Грэг, в среднем получалось, что шли примерно 121 милю в сутки… Сорок два дня шли, пять стояли…
И мы уже знали, что она, Te Vega, опять зафрахтована и через несколько дней снова двинет в Атлантику… Уже без нас.
Мы понятия не имели, что наступает праздник, День Труда, один из любимых в Штатах: не сказали нам, что ли, про праздник? или мы пропустили мимо ушей? Скорее всего, пропустили… Так или иначе, тогда мы верили, что огромная толпа радуется на пирсах из-за нас, героев Атлантики.
— Вы помните, как лодка в Ленинград пришла? — грустно спросил Петрович. — И как уходила? Никто её не встречал и не провожал, кроме родственников… Чёрт. А тут прямо праздник…
На палубе была выставлена крышка от аккумуляторного ящика, расписанная Петровичем. Там были нарисованы основные символы нашей общей жизни: и советский серп с молотом, и одна из звёзд с американского флага, и солнце, и дельфин… Было увековечено, что мы все в одной лодке. И что мы теперь — семья…
— А что будет дальше? — спросила я в общем философском смысле.
— Праздник и будет, — сказал деловой Волков. — Сейчас подойдём, нас выпустят, и будет праздник. Что-то для нас приготовили весёлое. А завтра с утра сядем в автобус и в штат Мэн рванём. Вот что дальше будет. Док! Ты глянь, какая лодка швартуется! Французский флаг вроде… Длиннющая! Никогда таких не видел!
Вова аж ахнул, впечатлённый.

Отец Дмитрий, в рясе, торжественный, стоял рядом с Элом, и Эл придерживал его за плечи, потряхивая легко, ободряя…
Митя высматривал свою маму. Она была в тысячной толпе, и Митя искал её глазами, и не мог найти… Поэтому очень нервничал.
Эл нервничал вместе с ним. «Ты видишь её, Отец?» — спрашивал Эл каждую минуту, и Митя сначала отвечал, а потом перестал отвечать, молча вглядываясь в берег.
Эл понял, что он слишком часто спрашивает, извинился.
— Я вижу её, — наконец сказал Митя и обмяк.
И Эл увидел, что Митина чёрная ряса стала мокрой на груди. Митя закапал её слезами.

Мы вышли на пирс, и сумасшедший ритм закрутил всех, и разъединил. Незнакомые люди вели куда-то, угощали, обнимали, радовались…
Потом всем нам поставили на запястье штампик в виде яхточки и объяснили, что теперь, показав эту яхточку, мы можем во-о-он туда зайти и выпить что-нибудь…
У меня слабели и подкашивались ноги — я боялась потеряться в шуме и толпе. В конце концов так и случилось… Потеряла из вида тех, без кого не могу жить…
Устав от незнакомых, я изо всех сил пыталась найти своих, и даже нашла некоторых, но все свои были такими весёлыми, что я побоялась не вписаться в их настроение. Все танцевали и пели, а я совсем застыла и затосковала…
Что же это?..
Вернулась на лодку, уже вялая и безразличная. Хочу проснуться в мокрой постели, и чтоб качало, и чтоб айсберг. И чтоб киты.
Интересно, где же Вова?..
Я пошла в носовой кубрик и забралась в Вовину койку с иллюминатором. В иллюминатор была видна вода…
— Это ты, мать? — подошёл Эдик. — Вернулась? А меня хотели в Москву отправлять… А я что, дурак? Столько страдать, а теперь в Москву. Я отказался, мать. Эл связался со своими организаторами, а те обещали меня поселить в семье врачей-травников. Я записал, как город называется, сейчас… В Рокпорте. Мы там целые сутки будем, они меня и полечат. Как думаешь, мать?
— Конечно, полечат, — сказала я.
— А Лена-то Григорьева, ваша, ленинградская, — беременная, говорят! И сама не знала! Хорошо, видно, прощалась с мужем перед плаванием… Завтра результат теста получит, Грэг с Эммой ею занимаются… Во как бывает, правда?!
— По-всякому бывает, — сказала я.
Эдику надоело разговаривать с пустым местом. Помолчал и отошёл, вздохнув. Если не плюнув.
Когда мы вернёмся, думала я, будет уже конец сентября. В институте догонять всех придётся. Пятый курс, диплом. Госэкзамены. Сейчас всё это звучит неизвестной арией из неизвестной оперы, как сказал бы Вова.
Где же, интересно, Вова?.. Я чувствовала себя девочкой по имени Элиза Дулиттл, гордой дочерью мусорщика и продавщицей цветов. Дали побыть рядом с чем-то настоящим и отняли…
А что же будет завтра?..
А завтра мы поедем на автобусе на север страны, а потом долго будем ехать обратно в Нью-Йорк, ежедневно останавливаясь в новом месте, чтобы близко знакомиться, удивляться, веселиться… Конференции проводить. Интервью давать. И даже концерты. Такая будет обширная у нас программа…

А в это самое время, пока я себя грызла, свободный Вова, уже несколько раз успешно показав организаторам праздника волшебный штампик-яхточку на запястье, вспомнил о заинтересовавшей их с Волковым соседней французской лодке: «Пойдём, Волчара, посмотрим?»
Пошли вдвоём, но по дороге потерялись, разделённые толпой в разные стороны…
Пока Вова крутился на месте, высматривая исчезнувшего Серёгу, пара приветливых немолодых американцев, мужчина с женщиной, подошли, будто знали его всю жизнь: «Здравствуйте! Как поживаете?» Женщина гладила клубничку на Вовином животе, её спутник долго тряс Вове руку. Что-то говорили ему, рассказывали, но было шумно, и Вова растерялся и ничего не понял… Неуклюже извинившись, откланялся.
Французская лодка Вову поразила и своей конструкцией, и назначением. Несколько врачей-яхтсменов занимались реабилитацией туберкулёзных детей, для чего пересекали Атлантический океан в центральной его части. Дети должны были дышать океаном. Лодка была длинная и узкая. «В воде ведёт себя как вёрткая змея, — рассказывали французы. — Вам, и правда, интересно? Вы проходите к столу, угощайтесь, мы как раз обедаем…»
Поведали ему много морского интересного, чего и не снилось… Спинакер воткнули на слабом попутном ветре, а потом так раздуло, что снять его не смогли. Так и шли со скоростью под двадцать узлов под страшным пузатым парусом, корпус был практически весь под водой… Хорошо хоть ветер не менялся. Настрадались французы, одним словом: боролись нешуточно со стихией, причём так умудрились бороться, чтоб дети не испугались… «Не знаем, что там с туберкулёзом, но было как на войне», — сказали небритые уставшие французы.
«А ля гер ком, а ля гер!» — поднял тост Вова, и французы, расчувствовавшись, надарили ему значков и вымпелов.
На обратном пути Вове снова встретилась пара тех же приветливых американцев, и снова они заспешили ему навстречу, но Вова ускорился, сделав зигзаг. Ему уже очень хотелось прилечь и отдохнуть…

Народ потихоньку возвращался на лодку, наплясавшись, наевшись и напившись, спасибо организаторам… А еще на лодку пришла в гости известная советская артистка, оказавшаяся в это время в Нью-Йорке. Красивая блондинка. Видно, знала, что Рост на борту. Ахала от восторга, задавала детские вопросы про море…
«Где же Вова?! — измучилась я. — Что-то мне и артистка эта глупой кажется, хоть она и народная…»
— Люди! — крикнул весёлый Волков. — Через пятнадцать минут будет салют! Давай все на пирс! У них День Труда, а у нас — наш праздник! И всем нам повезло, что это совпало!
И вдруг…
«В Кейптаунском порту
С пробоиной в борту
Жанетта поправляла такелаж…»

Я вышла, как на зов.
Вова сидел с гитарой у штурвала и пел про четырнадцать французских моряков. На палубе у его ног лежали вымпелы и значки — много. Я махнула ему рукой, и он быстро махнул в ответ, не останавливаясь: «У них походочка, как в море лодочка…»
Это Вова. Жизнь продолжается, поняла я. И отпустило.
— Эдик! — сказала я доктору, лежавшему в дек-хаусе. — Хватит валяться. Поднимай свою обожжённую задницу, пошли салют смотреть!
— Другое дело, — обрадовался доктор. — А то я уж было заволновался за тебя…

Родители Мэри, приехавшие из другого штата встретить дочь из океана, владели фермой, где выращивали клубнику. Чтобы порадовать своих близких, родители недавно заказали небольшую партию футболок со своим логотипом и клубничкой на груди.
Седой коренастый мужчина, попавшийся им случайно на глаза, определённо был одет в шорты их дочери — мама узнала шорты! — и футболку, дизайн которой они придумывали все вместе…
Родители два раза попытались познакомиться с человеком, наряженным в одежду их дочери Мэри, но у них не получилось…
— Познакомься, Володя, это мои мама и папа, — смеялась Мэри, и родители её тоже смеялись от счастья, что их дочь жива и здорова… И Вова тоже смеялся, обнимая меня, вздрагивающую от восхитительных всплесков салюта… Это был невообразимо красивый фейерверк, я и представить не могла, что бывают такие фейерверки…

Послесловие

Прошло почти тридцать лет.
Полгода назад Петрович вручил мне тонкую тетрадку: «Здесь немного записано про плавание. Создай что-нибудь, Елена. Это может кому-нибудь показаться интересным…»
Я не собиралась, честно говоря. Мне казалось, что если я запишу события, что-то более важное и тонкое уйдёт из души. Кроме того, люди всё время выкладывают свои заметки о путешествиях и впечатлениях, и они не всегда и не всем интересны.
Тетрадка пролежала несколько месяцев на видном месте, я читала его записи и снова возвращала их на видное место, не прятала.
— А можно я напишу не хронику, а рассказ? — спросила я у Петровича с Иркой. — Пропущу через себя? Обещаю, что не буду врать ни слова, но это будет моё личное восприятие всего, что было…
Юрий Рост поддержал: «Давай пиши, Ленок. У тебя получится. Я тебе даже свой дневник дам…»
Мэри Шей, услышав о задумке, прислала мне некоторые записи Эла Нейджмы: «Почитай, может пригодиться…»
Коля Французов, превратившийся в верного друга навек, каждую неделю что-нибудь диктовал мне по телефону: то про Советский комитет защиты мира с Совкомфлотом, то про сечение медного провода для жука, то про компрессор…
Оля Азанчевская, с которой нас тридцать лет назад и на всю жизнь связал Деннис Питтс, уже несколько месяцев плачет и радуется вместе со мной, вспоминая все те события. Она не была в плавании, но мне кажется, что была…
Артём Соловейчик, как и все остальные, дал разрешение называть нас настоящими именами: «Если пишешь про настоящее, и имена должны быть настоящими… Ты мне напомни, Лена, мы разве тогда дошли до Америки?..» Уже сколько лет профессор, а всё шутит.
Ирка с Петровичем, читая каждую главу, выискивают моих яхтенных «блох»:
«Нельзя ванты на ходу набивать, Елена! Исправляй!»
«Не с пробоиной в борту Жанетта поправляла такелаж, а с какао на борту! Зачем такелаж-то поправлять, если пробоина в борту?! Сама подумай…»
Ох и втянул ты меня, Петрович…

Меня отбросило на тридцать лет назад. Уже два месяца мне снова двадцать девять лет. Иногда я просыпаюсь с мыслью, не проспала ли я вахту.
Все у меня снова живы. Все, которых уже нет.
Доктор Эдик ушёл первым, он был самым старшим из нас. Эдик сначала умер не по-настоящему, но прошла информация о его смерти, и мы, не проверив, два дня поминали его. Верите, весело поминали… Через много лет, во второй раз, он умер по-настоящему, но мы не поверили. «С этого балбеса станется, что и во второй раз надурит», — сказал Вова.
Доктор приезжал к нам с Вовой в гости. Узнав, что мне подарили серьги, а уши мои без дырок, потребовал у Вовы полстакана водки и яхтенную иглу. Продезинфицировал иглу в стакане, потом влил в меня содержимое и проткнул. Волков, присутствующий при этом, спросил, нет ли валидола для него…

Алберт Нейджма… Не могу.
Алберт Нейджма, он же Эл, погиб, находясь при исполнении, на пожаре в 2013 году, в возрасте шестидесяти лет. У него не выдержало сердце. Он привык спасать людей, и всем казалось, что его сердце тоже привыкло… Но оно не выдержало. Когда его хоронили, все поняли, что хоронят одного из лучших людей не только Америки, но и всей планеты Земля. Он был рождён, чтобы помогать, уважать, учить и любить.
За несколько лет до своей смерти Эл построил себе дом. Дом был окружён вековыми деревьями, и когда он его строил, ни одно дерево не пострадало. Дом был построен вокруг дерева. В середине комнаты был ствол.
Эл собирал дождевую воду — в доме не планировался водопровод. Он установил солнечную батарею — в доме не планировалось электричество. Во дворе на дереве висело зеркало, под ним — умывальник. Эл, служивший в пожарной охране двенадцать лет и отказавшийся поэтому от своей бармалеевской бороды, брился во дворе в любую погоду.
Песни, которые он пел, вдохновляли не только нас и всех остальных, поднимающих паруса, но и его друзей-пожарных… Эл дружил со всеми стихиями: и с морем, и с огнём, и с землёй, и с ветром… Он доказал это всей своей жизнью.
Его дом до сих пор содержится друзьями в том виде, что и при жизни хозяина. Его сайт, поддерживаемый Джошем Гордоном, полон друзей до сих пор. И до сих пор Эла поздравляют с днём рождения. Он совершенно живой, Алберт Нейджма. Только его нет…

Серёга Волков. Волчара.
Когда мы намучились со съёмной комнатой в коммуналке, и нам с Вовой негде стало жить, он отдал, не думая, ключи от своей квартиры на Ленинском проспекте, и мы стали с Олей и Витей Азанчевскими не только друзьями, но и соседями. Серёга жил со своей семьёй в другом месте, а эту квартиру безвозмездно отдал нам, в нашу пользу отказавшись её сдавать кому-либо.
Мы всегда ждали его из плаванья и провожали в плаванье. Мы появлялись в его доме в первый же день его возвращения из моря, не думая, что он вдруг захочет без нас побыть с семьёй… Он бы не простил, если бы мы не пришли.
Мы планировали кругосветку под эгидой Игр доброй воли, и она случилась бы обязательно, если бы бал правили не бюрократы и разные московские лидеры… Мы ввязывались во всё, что придумывал Серёга.
Волковых, на самом деле, было два. Волкова, который оказывался даже ненадолго на земле, нужно было хвалить, уважать, слушать и восторгаться — на земле он без этого не мог… «Хвалите меня, хвалите», — мурлыкал… А в море он был совершенно другим человеком, серьёзно получающим кайф от своего профессионализма и обоснованной, объективной веры в самого себя. Там его не нужно было хвалить, он всё знал про себя сам. Без доказательств извне. Он ходил помощником на «Мире», — тот, кто понимает в парусах, оценит это.
Когда он потерял желудок на три четверти, его, естественно, списали. Отказавшись жить без моря, Серёга умер в 2014 году. Он завещал развеять свой прах над морем, но его похоронили. То, что изображено на его памятнике, совсем не похоже на Серёгу. Карикатура какая-то на Волкова. Потому что надо слушать, что просят, и делать, что говорят. Развеять — значит развеять…

Дэниел Айнбендер. Наш любимейший, нежный, талантливый друг… Музыкант. Просто взрослый ребёнок, просто очень настоящий… Немногим пережил своего учителя и друга Пита Сигера.
Однажды ночью, подскочив от идеи, — это было в Серёгиной квартире, — я разбудила Вову: «Я знаю, что нам делать. Мы должны поехать в Америку работать. Заработаем, и купим себе жильё!»
«Мы должны прямо сейчас ехать? — спросил Вова. — Может, идрит-ангидрит, поспим до утра?»
«Не смешно, — сказала я. — Ехать сейчас не надо, а вот звонить — самое время. У них сейчас день».
Через двадцать минут, связавшись с Дэном и договорившись о главном, мы уже точно знали, что у нас с Вовой будет работа в Америке. Дэн Айнбендер никогда не был рядом с бизнесменами и подобными, он был музыкантом и борцом за всё самое светлое на планете, но он нашёл нам работу. И об этом стоит написать отдельный рассказ. Когда-нибудь напишу.
Недавно мне позвонила Мэри и сообщила, что Дэна больше нет. Я к тому времени уже привыкла к потерям, но было ощущение, что умер ребёнок…
Хорошо, что Вова не дожил до этого.

Вова…
Много лет после нашего плавания мы всё равно оставались с ним в море… Хоть и жили на земле. Мы существовали как все, но не как все. И я горжусь этим.
Когда он потерял работу — а многие тогда потеряли работу и смирились, найдя другую, — Вова загрустил, не понимая, что творится.
Когда стало невозможно заниматься яхтой, как он привык — вольно, для души, с любимыми друзьями, которые его понимают, идрит-ангидрит… — он скис.
Когда один за другим стали умирать любимые друзья — он перестал общаться с миром.
Если кто-нибудь скажет, что это слабость — я не пойму.
Иногда неспособность прогнуться под изменчивый мир не означает слабость.
Когда Вова умер, мы с Олей придумали, что на его памятнике должна быть Te Vega. Вова не верил в других богов…

Сейчас, полностью погрузившись в тридцать лет назад, я многое поняла. Не могу сказать, что мне стало легче жить. Я прочла чужие воспоминания. Ответственно заявляю: 19 июля 1989 года вышли из Ленинграда и 3 сентября 1989 года пришли в Нью-Йорк ровно сорок три лодки по имени Te Vega. Сорок три лодки штормовали, любили, не понимали, сомневались, боялись, верили и надеялись. Каждая по-своему.
Мою версию вы прочли.

 

Чуть-чуть вернусь туда, чуть-чуть…
Когда мы приехали в аэропорт имени Кеннеди, чтобы улететь домой, все наши американские друзья были рядом, провожая нас. Перед стойкой регистрации, встав в круг и достав инструменты, Эл, Дэн, Ворон, Кевин, Стив и Джош играли свою чудесную музыку, и Эл пел шанти, а Дэн — «Family Tree», и мы с Кевином — «Чайки за кормой…»
И мы сделали пять кругов, прощаясь, с каждым кругом слабея от любви…
Весь аэропорт, включая служащих, слушал и плакал, потому что видел, как плакали странные люди, которым целый час не оторваться друг от друга…
А когда мы, наконец, уселись в свои кресла и пристегнулись, и я даже с Вовой не могла разговаривать, и мы ждали взлёта, долго ждали взлёта… — из динамика вдруг запел Наутилус:
«Когда умолкнут все песни, которых я не знаю,
В терпком во-о-оздухе крикнет последний мой бумажный пароход…
Гудбай, Америка, о… где я не был никогда…
Проща-а-ай навсегда, возьми банджо, сыграй мне на прощанье…»

— Знаешь, Ленка, — сказал Вова, когда мы взлетели. — Я очень удивился тогда… ну, как ты врёшь мелодию. Мы вроде пели с тобой много, и ты вполне музыкальная… А как запела «гудбай, Америка…» — помнишь? когда стирала перед Нью-Йорком? — так хоть святых выноси… Какофония сплошная. Я тогда подумал: беда со слухом у барышни… А сейчас я приношу извинения. Услышал оригинал. Очень хорошо у тебя со слухом. Умеешь даже какофонию чисто спеть… не плачь, идрит-ангидрит.
Всё заканчивается. Но всё и начинается…