ВЕСТНИК, СУММИРОВАВШИЙ ОПЫТ
Бреслау уютен, город тих, город бюргерского бытия и основательной торговли; лютеранские соборы поднимаются строго в небо, и службы просты, ибо не требуется многословия.
Йоханнес Шефлер изучает медицину, штудируя человеческую плоть; только тонкие нити вен, несущие кровь, не объяснят, что мечется внутри, в недрах сознания, или зажато в клетке груди и требует выхода.
Сочинения сапожника Бёме наполняли Шефлера таинственными вибрациями, будто сквозь тело начинала просвечивать розовато субстанция неба…
Нужно было как-то иначе именоваться; требовалось совместить пантеистическую трактовку Бога и натурфилософскую картину мира — умы, рисовавшие её, ясно доказывали слишком очевидную реальность оной.
Дороги всегда грязны, колёса телег грубы, и кругом в основном жизнь телесная, плотная, мясная…
Двустишия и четверостишия Ангелуса Силезиуса — ибо под таким именем суждено было ему остаться — суммировали опыт немецкой мистики — от старого монаха Экхарта до всё того же, влиявшего сильно Бёме; духовные пастушеские песни наслаивались на святую духовную радость, и гимны, переходившие порой грань религиозной эротики, представляли картины запредельности: в символах и аллегориях.
Сокровенное «я», спрятанное в недрах тела, дано средоточием мира, и существует вне времени и пространства, пока тело, прочно связанное с житейской необходимостью и житейским же попечением, продолжает пребывать в пределах, обоснованных физическими законами.
Алые всполохи смерти растят лилии прозрений, и дуговые арки, сияя, как арфы, издают музыку, частично отразившуюся в стихах вестника.
Силезского вестника — о котором известно так мало.
О котором так много говорят его совершенные строки…
ПОЭЗИЯ И ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Противоречит ли поэзии Лев Толстой?
Ни в коей мере.
Тяжелостопность его стиля строфична, как широкозвучащий, бесконечный по охвату явлений эпос.
Стопы его фраз, как стопы своеродных размеров прозы, а рифмы мыслей гораздо интереснее рифм привычных.
Выразительность последнего абзаца «Холстомера» (к примеру) с её словесной неправильностью поражает сознание, как поэтический шедевр со сдвинутым — в пользу метафизики — логическим центром.
А сама поэзия жизни так мощно вобрана толстовскими страницами, что действительно хочется видеть в евангельском слове, которое было в начале, слово поэтическое.
Н Е Б О И Н Е Д Р А С У Ф И З М А
1
РОСКОШНОЕ НЕБО РУМИ
Отец — придворный богослов-юрист и популярный в народе суфий — повествовал сыну о бесконечной череде превращений и о зыбкости внешних форм, сущность которых сокрыта в тайниках высот, с которыми и соединяемся, теряя формы.
Отец был вынужден бежать из родного города под угрозой монгольского нашествия, и обосноваться в Малой Азии, в городе Конья…
Руми занимает место умершего отца; и придворная пышность, лабиринты дней и лабиринты залов позволяют ему познать нечто неуловимое…
Нет! надвигаются грозы монголов, и Руми уходит дебри суфизма, ищет крайних степеней оного, предполагая духовное делание — основой основ.
Диван ткётся и растёт, истины облекаются в иносказания; поучительные рассказы прерываются аллегориями, двустишия множатся, отражая зеркалами истины суфизма; и танец знаков стремительно покрывает страницы…
Цветут миниатюры, где тексты даже визуально подобны тонким изгибам суфийской мысли.
Глыба «Маснави» вдвигается в реальность, двустишия переплетаются, созидая целостный свод, поднимающийся в небеса, уходящий корнями в тайнознание, ради освещения которого и пришёл в мир Руми, растворившийся в длительной череде аллегорий собственных текстов…
2
ВОЛШЕБНОЕ ВИНО ХАЙЯМА
Самарканд раскрылся Хайяму великолепным цветением наук: и внешняя его роскошь ничуть не контрастировала с внутренним делом, в котором был призван раствориться юноша.
В предисловие к Алгебре он писал о гибели многих учёных — сельджукское завоевание Центральной Азии было жестоким; писал и о других — облекающих истину в ложь.
В шестнадцать лет он столкнулся с потерями: ушли его мать и отец.
Владел ли он тогда суфийской грамотностью?
Хайям не задерживается в городах: Бухара открывает ему свои пределы; работая с группой учёных, Хайям создаёт солнечный календарь более точный, чем григорианский.
Он пишет трактаты по математики и становится известнейшим астрономом — достаточно для зыбей вечности, но Хайям пишет стихотворные афоризмы — рубаи: постоянно, на протяжении всей жизни.
Он переносит в них то, что будет истолковано превратно, ибо под вином, щедро пролитым в строки, имеет в виду экстаз божественного опьянения.
Светящийся след идёт в века, и в них уже считается, что было два человека: Хайям-учёный и Хайям-поэт.
Так сообщает, к примеру, знаменитый словарь Брокгауза и Эфрона…
Забытые рубаи снова возникают — сначала в переводах на латынь трудами Фицджеральда, потом — на всех языках расцветают коврами необыкновенной прелести: играя огнями мудрости, и обманывая простецов внешней доступностью содержания.
3
НЕБЕСНЫЕ СВИТКИ ФИРДОУСИ
Бесконечно шли войны, и поместья Фирдоуси, будучи невелики, с трудом кормили владельцев…
Молодость поэта совпадает с периодом освобождения Ирана от арабского господства; позже, служивший при дворе султана, познал гнев владыки — острие сатиры больно ужалило властителя, и поэт вынужден был бежать, до конца дней скитаясь, живя в бедности…
Шахнаме росла и росла, собирались золотые зёрна фольклора, из которых поднимались деревья смыслов; древнеиранские мифы, доисламский эпос, сказания зороастрийцев входили в поэму, обогащая роскошь свода; эпос о царях представлял собою торжество персидского языка…
История сама вошла в поэму — от первого царя и первого человека, воплотивших собою общечеловеческое детство, до современности, какою всегда живёт автор: поэма перерастала временные свитки, уходила в небо, черпала из космоса, и не было и не будет ей конца… в разной, последовавшей жизни человеков.
4
СВЕТ СААДИ
Практический, житейский суфизм — и произрастающая из него крупнейшая фигура — Саади.
Странствуя, писал, писал, странствуя; в Индии принял веру огнепоклонников — к тому склонили обстоятельства. А то, что бежав, убил камнем стража — правда ли? или приукрашивание и без того пёстрой биографии Саади…
Суфийская философия и этика должна быть подкреплены примерами, что и было сделано Саади в «Бустане», где образность цветения примеров выявляет всё линии и оттенки суфизма…
И громоздится Диван, вздымаясь к сферам, и черпая из оных, и не затмит сияний идущих от него, время, и дух Саади витает над световою бездной, не представить которую живущим в низине жизни.
5
СОКРОВИЩНИЦА ТАЙН СУФИЗМА
Корни, роскошь и великолепие определяли иранский эпос жизни; Иран — культурная душа мира, Иран — гора духовной мощи…
Драматически, нервно вибрируют поэмы Низами: изысканные, как персидская миниатюра, роскошные, как восточные сады; ароматы поднимаются со страниц, и терпкое их благоухание уходит в космос суфизма, чьи знаки и символы отражаются в озерах поэм…
Сложные круги и дуги текут в макрокосм, чтобы, обогатившись не слыханными на земле созвучиями, вернуться, и, пронизав микрокосм поэта, излиться новыми словами; и сама словесная вязь поэтична, словно послание дальних эфиров.
Символизм розы в «Сокровищнице тайн»; роза пророка, пророк, ассоциирующийся с розой…
Драгоценные лепестки слов.
Гигантский мавзолей Низами в Гяндже — точно каменный ствол не зримого древа, чья крона — небо.
6
КОЛОННЫ «ПЯТЕРИЦЫ» НАВОИ
Диваны на чагатайском и фарси — «Сокровищница мыслей» — поэтический сад, или свод?
Мысли мерцают архитектурно, арки сквозят, и в тоже время купола, блистая бирюзой и лазурью, нависают; растения газелей дают прекрасные цветы, а плоды рубайатов и кыт насыщены соком жизни не в меньшей мере, чем сама жизнь.
Колонны «Пятерицы» доходят до неба, овеваемые флагами мудрости и лиризма; Лейли и Меджнун вечно любят друг друга, и молодой поэт по-прежнему ткёт искусные ковры стихов, пока грустная Лейли изучает ткани собственных чувств…
Дидактика, сатира, героика разнесены по частям «Пятерицы», и вместе волокна одной перехватывают сущность другой…
Всё мешается: древность в исполнение Алишера Навои становится современней любой современности; суфий занимается государственной деятельностью, дабы позлатить её толикой мудрости; поэт проповедует суфийские ценности, какие столь чужды современному миру — теперешнему варианту современности, если точнее.
И по-прежнему уходят в небо колонны поэм Навои и блистают сады его диванов…
РОСКОШЬ ЕГО СТИХОВ
Только что играли в кости, грелись у огня, и мясо жарилось на вертеле, и вино пили…
Главарь «Раковины», озверев от проигрыша, точным ударом прямо в сердце убил одного из…
— Брызнули в разные стороны. Быстро!
И — разбежались: в Париж, густо занесённый снегом, не дружественный, куда заходят волки, где Вийон найдёт окоченевший труп, и, обшарив его, ликуя, обнаружит монетку…
Так повествуется в рассказе Стивенсона, и так, вероятно, было в действительности, которую не восстановить, как не вырастить дерево из деревянного изделия…
Если б не было буйства, преступлений, пьяного захлёба, драк был бы Вийон поэтом?
На миниатюре — яркой, как кусочек триумфального знамени — он больше похож на рыцаря, впрочем, возможно это не он.
Несомненна только дикая, пьяная роскошь его стихов — хлещущих и блещущих, бьющих вином через край реальности — пока их автор исчезает в историческом и метафизическом тумане, и никто никогда уже не узнает, чем закончил жизнь свою…
БОЖЕСТВЕННЫЙ БАБУР
Лев, полководец, барс, тигр — многое означает имя Бабур: блистательный правитель из династии Тимуридов: твёрдых и мудрых, любивших искусство и пышность земную…
Чагайский тюрки был его родным языком (хотя, разумеется, персидский он знал не хуже), и в мемуарах Бабур писал, что жители Андиджана все тюрки, и что говор народа сходен с литературным языком.
То есть поэзии проще было пробиться сквозь толщи и коросты жизни, чтобы сверкали самоцветы её смыслов и переливались таинственными красками драгоценные ковры образов.
Научный поиск и литературное делание переплелись в жизни Бабура, как нити такого ковра; точно он нашёл синтез, который не представить теперь.
«Бабур-наме» высится колоссальной словесной постройкой, вокруг какой разбит сад газелей, рубайатов, трактатов по законоведению, поэтике…
О чём только не писал тотальный Тимурид: всё было доступно его внутреннему оку.
И, как знать, родина, часто занимавшая центральное место в творениях его, может быть, слоилась небесным светом, в котором он и растворился…
ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ВИТЯЗЬ
Эзотерическая бездна слишком объёмна для любых афоризмов, кроме поэтических… вероятно, эти явления одного корня, поэтому: Что отдал — твоим пребудет, что не отдал — потерял… — декларирует, жёстко и ясно, будто алмазом прорезано по стеклу, один из основных законов жизни, хотя современность, настоянная на алчности и эгоизме, и норовит опровергнуть сие. Напрасно, впрочем.
Монументальность «Витязя в барсовой шкуре» есть монументальность небес — только не тех, какие воспринимаем физическим зрением, а тех, для которых нужно открытое внутреннее око.
Даниил Андреев утверждал, что изо всех поэтов этим свойством обладал один Данте, но, кажется, он просто забыл про Руставели.
Чеканные формулы стихов Витязя несут собой своеобразный эзотерический каталог; хотя на внешнем слое представлен сюжет столь же увлекательный, сколь и художественно выверенный.
Огни небес — огни истин.
Правила жизни, меняясь несколько со временами, не меняются в основе: и то, что великая поэма идёт от той же основы — вряд ли можно оспорить.
НИ СТРОЧКИ ПРИ ЖИЗНИ НЕ БЫЛО ОПУБЛИКОВАНО
Ни строчки при жизни не было опубликовано…
Молодой князь после благородного училища вынужден из-за бедности поступить чиновником в Экспедицию суда и расправы; но поэзия жила в нём, и юный Бараташвили возглавляет кружок поэтов, приобретая цеховую известность, чей узости, возможно, было вполне достаточно ему…
Любовь-отраву довелось испытать полной мерой — но остаться жить: не надолго, впрочем.
Службы меняются, отец окончательно разорён, и в Гяндже, в чине помощника местного уездного начальника, Бараташвили заболевает малярией и умирает…
Канва жизни суха и печальна, трагична и окрашена красными тонами воспаления — хотя любимый цвет поэта — синий.
Именно он живёт, трепещет флагом, переливается золотинками небесного света в знаменитом стихотворение.
Разные явления и события могут выковать талант: в случае с Бараташвили это личные неудачи и убогость жизненного фона — того, на котором созидая сад своих не многочисленных стихотворений, поэт пишет перлы, любимые всем народом: народом очень поэтичным, которому есть из кого выбирать.
Ибо поэтов в Грузии — бездна.
Ибо из бездны слышны такие голоса, что их невозможно не любить…
СИМВОЛИЧЕСКИЕ РОЗЫ
Символические розы Тициана Табидзе расцветают во всеобщем саду поэзии.
Розы красивы, и, точно мудры в каждом изгибе лепестка, чей драгоценный окрас является смыслом говоримого.
Тонкость символизма — как дымка, окружающая вершины гор; тонкость вообще одна из сильнейших сторон подлинной поэзии, ибо у речи нет инструмента более изощрённого, чем она…
«Мир состоит из гор…» и «Ветер дует» классические стихи Галактиона Табидзе играют огнями, что вспыхивают в небе, и чьё происхождение неизвестно.
Точность — и снова тонкость, помноженные на яркость, превратили Галакиона в поэта, влиявшего на целое поэтическое поколение; гнёт советской власти сделал его самого алкоголиком и душевнобольным, не дав дальнейшего движения.
Впрочем, точки, которой достиг в развитие Галактион Табидзе, достаточно, чтобы с неё открывалась седая, мерцающая синевой вечность.
Грубость, с которой судьба обошлась с Паоло Яшвили, противоречит нежности его стихов, и, как бы ни работала судьба, стихи непобедимы…
Грустные гроздья символов переливаются красками, кидая отсветы на давно закончившуюся жизнь — только жизнь, проросшая стихами, не может закончиться никогда.