О том, как некие Миллер и Комаров ехидничали над Шурой и Мишей, и что из этого вышло

Эпиграф:

— Из всех воров дураки самые вредные: они одновременно похищают у нас время и настроение. — 

Иоганн Гёте

Если смотреть в самую глубину банальных мыслей, то понимаешь, что многие из них не так уж и банальны. Я вам сейчас скажу одну такую мысль (даже две), а вы сами убеждайтесь. Первая: всё на свете относительно. Нет ничего постоянного. Никаких, так сказать, альма матер и альтер эго. Вторая: только ВРЕМЯ всё расставляет по своим местам. В том смысле, что не надо торопиться с выводами и делать скоропалительные обобщения. А то запросто можно оказаться в той пикантно-юмористической ситуации, о которой я вам и хочу рассказать

Итак, приступим. Известно, что в начале девятнадцатого века самыми известными литераторами в России были не Пушкин и не Лермонтов, а некие Иван Миллер и Матвей Комаров. Их книги значительно превосходили по тиражу тексты и Пушкина, и Лермонтова. Кто, спрашивали они собеседников, будущие классики земли русской? Пушкин? Лермонтов? Это Шурка, что ли, с Мишкою? Ну, насмешили! Ну, мы щас в натуре прямо обхохочемся, может даже обмочася! И начинали хохотать (а может, даже и прудонить. В свои белоснежные панталоны). Бон жур, говорили они собеседникам, отсмеявшись и отпрудонившись. Повеселили изрядно. Вот вам, юмористы, за это на пряники и сельтерскую без сиропа.

И шли дальше. Гулять по Невскому, Фонтанке и по девкам (куда ж тогдашнему литератору без Невского, Фонтанки, а особенно без девок? Никуда! Полный абгемахт! Сегодняшние тоже не промазывают. Я прогулки по девкам имею в виду.).

Не знаю, как Лермонтов на это хамство реагировал (он же всё время тогда то по тарханам, то по барханам. В смысле, по саклям и аулам. И прочим тогда воинствующим кавказам), а Пушкин злобился. Вот же собаки ехидные, думал он, перо гусиное от ярости грызя, эти вонючки Миллер с Комаровым. И ведь не уешь их никак, не обстыдишь буквально! И в необычайном возбуждении садился за третий том «Мёртвых душ». В смысле, за «Евгения Онегина» какую-то главу. Может, даже пятую. И писал, по-прежнему грызя:

— Живу, пишу не для похвал.
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить.
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук, —

Или уже не про «Онегина»:

— «С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел, е.ёна мать!».

Или когда эта балеринка Дунька (Авдотья-Евдокея) Истомина его совершенно нагло продинамила, на генералишку Орлова променявши:

— Орлов с Истоминой в постеле В убогой наготе лежал Не отличался в жарком деле Непостоянный генерал. Не думав милого обидеть, Взяла Лаиса микроскоп И говорит: «Позволь увидеть, Чем ты меня, мой милый ё…»

А написав, всё равно не успокаивался. Сколько он тогда гусиных перьев сгрыз — ужас! Столько гусей в России-матушке отродясь не водилось, сколько он ихних перьев смолотил! Была бы в то время телефоническая связь, то он бы обязательно Лермонтову позвонил. Дескать, хеллоу, Мишань! Это Шура у аппарата. Слышал, чего эти козлы Миллер с Комаровым про нас гениальных, здесь, в Питере, воркуют? Ты бы их на дуэль, что ли, вызвал. С обязательным смертельным исходом в виде пули в лоб. А то я не могу. Пристрелят — кто тогда с Дантесом будет дуэлировать? Спасать честь моей многочисленной семьи. А¸ Мишань?

Но Лермонтов ему ответить не мог. Во-первых, потому, что у него у самого телефона не было. Только кинжал, бурка и верный конь. А во-вторых, если бы даже и был, то всё равно не ответил бы. Потому что некогда ему было. Он то по горным вершинам могучих абреков гонял, то сам от них спасался, а в перерывах между гоняниями и спасаниями, чебуреки кушал — «хванчхварой» запивал. А наевшись и напившись, сам садился за письменный стол. И сам писал. Что-то вроде:

— Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье! –

Тьфу! Это ж не он! Это как раз Пушкин написал! А он чего-то типа:

— По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал; —

Или:

— Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья? —

А в ответ на ту же Дуньку Истомину, падлюку падлючую, Шурке так и не давшую (генерал ей, видите ли, приглянулся! Конечно! У него ж ПОГОНЫ! И шпоры с кобурой, аксельбантами и эполетами!), прямо так, со всею своею кавалерийскою прямотою, и советовал:

— «Мой друг! — ему я говорил. —
Ты не в свои садишься сани,
Танцоркой вздумал управлять!
Ну, где тебе ее е.ать?».

Так что всё свелось опять же к тем же самым девкам. К этим ненасытным похотливым тварям. А вы говорите «жениться»! На ком? На чём? Зачем? Накой? С какого?

Но шли годы. И прошли годы. И ещё шли и проходили. И ещё. И дальше. И как-то незаметно всё рассосалось. То есть, не то чтобы рассосалось, а встало на свои места. И сгинули безвестно Миллер с Комаровым (догулялись по Невскому, Фонтанке и девкам! Так им и нада!). А Александр Сергеевич и Михаил Юрьевич, наоборот, вознеслись (хотя девками тоже никогда не брезговали. А чего брезговать-то? Они ж девки!). И теперь считаются отцами русской классической литературы. Вот так. Привет девкам.

(Посткриптум. И опять я о своём, о девичьем. Если кто-то хочешь упрекнуть меня в смаковании нецензурщины — не напрягайтесь. Все приведённые выше отрывки из стихотворений — подлинные. В том смысле, что сочинённые именно Пушкиным и Лермонтовым («Шурой» и «Мишей»). Так что все претензии — к ним, любимым. Не ко мне, красивому.)