Картинки и Притчи

Картинки

Мне около двенадцати. Наскоро отобедав, с грохотом выкатываюсь во двор.
Лицо поджаривает ноябрьский ветерок, под ботинками глухо потрескивает скорлупа луж.
Через метров пятьдесят, взгляд натыкается на угловатую фигуру Димы Корытина — задумчиво опустивший голову паренек, ковыряет кончиком башмака первый снег. На год постарше, темненький, конопатый, с беспокойно торчащими ушами.
Делаю ещё шаг. Глаза его отпрыгивают от земли, и вот он уже вовсю потряхивает в воздухе руками:
— Иди сюда!
Здороваюсь. Смотрю на его расколотое улыбкой, прыгающее лицо.
Громко, почти захлебываясь, он выстреливает:
— У меня есть бомба! Хочешь, покажу?
Будущий Дмитрий протискивает руку во внутренний карман.
Стремительно замирает.
И, как старый заговорщик, обшаривая окрестности глазами, подтягивает подбородок, и шарахает паром в мой висок:
— Фотки голых баб. Много. Показать?
Я даже опешил, то ли от его напора, то ли от неожиданности темы. Покраснел, замялся, но стараясь не обнаружить растерянности, выдавил:
— Ну, покажи…
— Полтора рубля! Даешь сейчас полтора рубля, и они твои, смотри, сколько захочешь.
Я замешкался ещё больше. Во-первых, мои карманы дыряво молчали, во-вторых, я настолько оторопел от смущения и обиды, что было уже не до чьих-то бумажных сисек.
Поэтому, опережая стеснение, теперь уже выстрелил я:
— Нафиг мне твои голые бабы, ещё и за полтора рубля? У меня самого этих фоток — завались, полная стопка!
Ушел.
Начинающий спекулянт поспешил что-то крикнуть мне вдогонку, но я маршировал не оборачиваясь.
…Целый день я думал только об этих картинках: рисовал грудастых теток, с красивыми длинными волосами, их голые тела, курчавые лобки… И ещё долгое время они жили в моей голове, никогда невиданные, но уже хорошо мне знакомые.

Утренние казусы

Прохладное раннее утро. Ты просыпаешься, идешь на кухню, выпиваешь стакан воды, берешь сигарету… берешь еще раз, ощупывая пальцами пачку… еще… Но пачка пуста.
Внимательно заглядываешь внутрь ее… Но сигарет нет.
Обшариваешь глазами стол, подоконник, пепельницу… и ничего не находишь.
Куда ж они запропастились-то, думаешь ты. Неужели выкурил всё или в кармане где оставил… Смотришь туда, но и там пусто.
Ладно, значит и в самом деле выкурил, если не забыл где-то.
Одеваешься. Выходишь на улицу (благо ближайший магазинчик в двадцати метрах). Обращаясь к невыспавшейся продавщице, говоришь, высыпая мелочь:
— Можно пачку сигарет.
— Пачку чего? — Переспрашивает женщина.
— Сигарет, — хмуро отвечаешь ты. — Мне самые простые.
— Извините, — в замешательстве произносит она, — не совсем расслышала…
— Самых дешевых сигарет, ё-моё, — нервно произносишь ты.
— Но у нас нет такого, — выдавливает она еще более смущенно.
— А что тогда есть, черт возьми? Вы вообще, продаете сигареты?
— Нет, не продаем.
— Как так не продаете, вчера же еще продавали?
— Мужчина, вы что именно хотите-то? — лепечет несчастная.
— Как что, — повышая голос, — сигареты!
— Сигареты?
— Да, сигареты!
— А для чего они?
— Чтобы курить, мать твою!
— Курить? Как в церкви ладан, что ли?
— Нет, вдыхать в себя дым из таких вот бумажных трубочек (показываешь руками) набитых травой.
— А зачем?
— Хм… действительно. А зачем… — Уходишь ты совершенно растерянный.

Как отрубило

Освободился лет пять назад один местный жулик. Первый день свободы, встреча и т. д.
Что делает обычный зэк отсидев положенное? Празднует, верно. Смачивает водкой истосковавшуюся по воле душу.
Только не Пашка. Паша стал очень религиозен. Ничего кроме лимонада, пить, говорит, больше не буду. Хватит жизнь впустую разбазаривать. Неожиданно, подумали знакомые и родственники. Неужели действительно осознал…
— Как тебя угораздило-то в Бога поверить? — Спрашиваю его однажды.
— Чудо, можно сказать. Лежу я, значит, на верхней шконке. Ночь. Тишина в бараке — мертвецкая. Вдруг некая сила подбрасывает меня к самому потолку… и я резко падаю на пол. Что за ерунда такая? С минуту сижу, как пришибленный. Пробую хоть что-то сообразить. И вдруг… Он… Сам… Прямо передо мной… Вот так вот (поворачивая к моему лицу ладонь)…
С этого момента нехорошие мысли у Павла, как отрубило. Забыли мы, говорит, корни свои. В скверну впали. Рассказывает, а глаза не то что светятся: сверкают, такой наивной, детской простотой. Даже облик у парня изменился. Просветлел, что ли.
Прошел год.
Как-то на рынке, гляжу некрепкий гражданин воровато между торговыми рядами болтается…
Пашка? да ну нафиг! А как заливал-то, паршивец.

Кляуза

Мне вчера сказали, что я злой и жестокий человек. Дерево. Без души, сердца и чего-то там еще. И все из-за пустяковой утренней ссоры. Сейчас расскажу.
Я работаю по ночам. Специфика такая. Прихожу я вчера, значит, около восьми утра. Раздеваюсь, прохожу на кухню, включаю чайник… Опустошив кружку, вытягиваюсь в комнате на диванчике, распахнув ноутбук. Перед глазами мелькают разные сайты, картинки всякие… Совершенно безобидные картинки, надо сказать. Ничего особенного. Невинно отдыхаю, короче.
Она, только что проснувшаяся моя, собирается на свои курсы (записалась недавно на парикмахерские курсы, слава Сережи Зверева покоя не дает, видимо). По привычке перекидываемся нехитрыми фразами: чего нового, чего старого и т. п.
Времени, как я уже сказал, около восьми утра. Ей необходимо быть на месте в десять. Дорога занимает час. Для себя я решил поторчать немного в интернете. Подготовиться ко сну, так сказать. В семь вечера, мне уже нужно отправляться в ночную смену. Шестую, кажется, по счету.
Проходит больше часа. Она даже не оделась еще, она томно и методично красится в другой комнате, изредка вставляя комментарии по поводу моего времяпровождения… Молчу. Все равно уйдет скоро, думаю.
Проходит ещё полчаса. Начинают звучать заботливые рекомендации: на какие сайты мне позволено ходить, а на какие, чтоб даже не пробовал. «Знаю я тебя», — бросает она бесцеремонно.
На экране — половина десятого, а сборы все не прекращаются: то на кухню пройдет, то в ванную, то в коридоре попричесывается, то над душой постоит… (Зараза.)
— Ты не опоздаешь? — говорю уже чуть нервно я.
— Нет, успею.
Без двадцати десять.
— Точно?
— Ага.
Десять.
— Уверена?
— Не переживай.
Пять минут одиннадцатого…
Пятнадцать минут одиннадцатого…
Двадцать пять…
— Да собирешься ты уже наконец! — не выдерживаю я.
И все. И пошло-поехало. И началось… Ниточка терпения оборвалась. Конфликт, скандал и прочее.
Такие вот дела.
Вечером звонит мне на работу. С претензиями. Выгнал из дому, говорит. Ирод. Не стал разговаривать, отключился.
В обиде она теперь.
Через час пойду домой. Выслушивать оставшееся.

Что делать майору Оболдину

Тамара Константиновна (супруга), решила приобрести щенка: пучеглазового мопса или какого-нибудь другого новомодного друга… Впрочем, не важно. Прежде ненаглядная озвучивала данный интерес: что, дескать, надо бы…, а то, совсем тоска…, а тут, глядишь… — далее шел убедительный перечень аргументов и эмоциональных выгод. В общем, хочу собаку.
Майор отнекивался: только не собаку, вида даже не перевариваю. Заведи, если уж невтерпеж, рыбок, что ли… и красиво, и спать не мешают.
Она плющила губы, но через день-другой лепетала заново.
…В начале октября, Сергей Иванович возвратился вечером со службы. Проковылял на кухню, коротко отужинал, и шмякнулся в подушку.
Проснулся от неприятной влажности лица.
В дремоте бывший капитан подумал: то ли у соседей потоп, то ли озеро снится…
Распечатал глаза, и сконфузился, задребезжав в коленях…
— Екарный бабай! Вроде ж не пил ни черта!
Большой, шероховатый язык, старательно обмусоливал правую оболдинскую ноздрю… А вокруг языка: два фонаря черных глаз и бесконечная лохматость!
Офицер отпрыгнул к двери. Задрожал и глухо икнул.
— Чё за ерунда? — профальцетил защитник отечества.
В поясницу врезалась металлическая ручка и дверное полотно, аккуратно прилепило его к стене.
— Щенок, — брызнула улыбкой прошелестевшая супруга.
— Откуда?
— С питомника.
— А здесь он почему?
— Потому что теперь он будет жить с нами.
— Не-ет! — шарахнувшись об пол, застонал майор.
…Прошло два месяца. Воротясь из командировки, Оболдин ещё на вокзале обнаружил тревожные неполадки в животе, и запросил скорую. Проклятая язва вновь раздраконилась и Сергей Иванович не добравшись до дома, срекошетил на койку. Жена заглядывала почти каждый вечер, выхаживала бульончиками, пичкала разными кашами, чирикала о хорошем.
Отбыв положенное и ликвидировав язву, Оболдин возвратился в семейную конуру. Повернул ключ и, дошагав до желанного ложа, плюхнулся булыжником.
Проснулся Сергей Иванович от непонятного зуда в правой ноге. Точнее даже, в большом пальце. В спутанном сознании решил: то ли ботинок жмет, то ли ногу в костер забросил…
Расковырял веки, и тут же скукожился и затрясся, шевеля бровями как шлагбаумами…
— Черт возьми! Какого ассенизатора!
Широколапый барбос с крепкой ряхой, пуская слюну, увлеченно грыз желтый ноготь майора… Рядом печалился бывший туфель Оболдина, напоминающий жвачку.
Горе-язвенник отпружинил к потолку, слегка промяв его и растрескав.
— Что за хренотень?
Из коридора вылепилось лицо Тамары Константиновны.
— Это ж наш Джорджик, не узнал, что ли?
— Какой в пиз… Джорджик?
— Наш, какой ещё.
— Так тот же был меньше…
— Ну, подрос, пока тебя не было.
— Не-ет! — заверещал на люстре без пятидесяти лет подполковник и суицидником пикировал в пол.
Дилемма. Сергей Иванович с детства не любил собак. Такой вот он не сентиментальный человек. Тамара ж Константиновна — души не чает в нынешнем «Баскервиле» (как-то не склеилось с мопсом).
Вопрос: что делать майору Оболдину? Не пора ли ему пожитки чемоданить?

Мечтатель

…А все-таки хорошо, когда у тебя есть бабушка, имеющая свой дом в деревне. Деревянный, простой, с огородом у речки… Впрочем, не страшно, если она будет жить и в городе. К ней можно тогда приходить в гости, разговаривать, пить чай с вареньем, смотреть на нее, и радоваться. Искренно, от души. Сколько замечательных вещей она сделала за свою жизнь, скольких людей осчастливила. И, дай бог, скольких еще осчастливит… Особенно хорошо ухаживать за ней, когда сама она уже совсем старенькая. Пусть даже немощная. Вот-вот отойдет… И ты, о, счастливый из счастливых, её единственный внук. — Думал слесарь Чесноков, сорокалетний житель заводского общежития.

Разговорились

Пошел за картошкой в соседний район, там такой придорожный рыночек за пешеходным мостом есть, некоторые знают.
Спускаюсь с моста, гляжу: сидит нетрезвый мужичонка на стуле, перед стулом — столик. На столике: недоеденый пирожок и круглый рубль. Под рублем и пирожком — картонка. На картонке — надпись: этот вот, мол, известный человек (имя) — козёл и эти вот, мол, известные граждане (имена), тоже — козлы!
Купив картошки, решил остановиться: товарищ — явно больной или чудаковатый… А чудаков я люблю, хотя не только их.
— Чья идея, говорю, уважаемый? — Показывая на надпись.
— Хм, ясен пень, моя. А что?
— Ничего, говорю, оригинальный способ раздобыть денег, особенно, когда жабры горят. И, как, откликается народ?
— А чё бы я тут сидел. Гляди, — достает из-под столика бутыль водки, — видал? Угостить?
— Нет, спасибо, я не пью.
— А зря. Вот, давеча, я книгу читал, этого… Пауло…
— Коэльо?
— Ага. Как там ее…
— «Алхимик»?
— Ага, точно! Нет, давай все-таки угощу? Ну, так вот…
Разговорились. Зовут товарища-алхимика, как и вещего князя (так и представился), какое-то время прожил в Крыму, этакий выпивоха-балагур, любящий литературу, историю… По сравнению с ним, проходящие мимо нас сограждане, кажутся немного пасмурными и напряженными.
Спрашиваю:
— А почему именно так решил подзаработать?
— Ну, а фигли нет-то, — улыбается княжеский потомок.
А и правда, а фигли нет-то, если человек чего-то решил, повторяю я за ним, поднимаясь на мост.

Перелом

В последнее время работник Николай, сильно заинтересовался Конфуцием. Причиной стал резкий переворот сознания, когда проходя по одному из торгово-развлекательных центров, он вдруг услышал из динамика цитату этого мыслителя (внезапный удар культуры под дых). Потрясение первое: оказывается, есть всякие мудрые высказывания. Потрясение второе: оказывается, есть некто Конфуций — звучание имени которого, совершенно непохоже на привычные ему имена.
На другой день, Николай идет в библиотеку, берет не глядя большую книгу Переломова Л.С. «Конфуций и конфуцианство…», садится за стол, открывает первые страницы… — и, со стороны видно, ещё одно потрясение — нифига не понятно. Да и вообще, книга какая-то тревожно-объемная. Смотря на Николая, можно сказать, что после работы Переломова Л.С. о таинственном китайце, у него случился глубокий перелом мозга.
Полчаса спустя, он все же преодолевает себя, запинаясь, подходит к женщине, которая выдает литературу и, с трудом подбирая слова, просит ее, чего-нибудь другого бы, мол… Сидящая за компьютером женщина, поднимает глаза на растерянного посетителя, спрашивая, какая конкретно работа о Конфуции его интересует. Жестокий вопрос после проделок Переломова Л.С. «Ну, это…» — вздыхает Николай, стараясь не смотреть в лицо сотрудницы библиотеки, теряясь уже окончательно. Женщина вытаскивает из хранилища несколько новых произведений, пока Николай пребывает в прострации, и протягивает ему: «Взгляните, подойдет»? Начинающий конфуцианец отступив от нее, молча опускается на стул, нерешительно двигая головой.
Чуть позже, Николай так объяснял свое состояние: «Когда я подошел к ней и увидел перед собой растекшуюся по всему столу грудь 8 размера… Блин (полыхая лицом), я забыл и о Конфуции и обо всем на свете. Я таких полушарий в жизни не видел!» Никаких других мыслей в голове у него уже естественно не было.
На этот раз более близко познакомиться с творчеством Конфуция у Николая, к сожалению, не получилось.

Конь и телега

Телега часто бранила коня за его нерасторопность. И везет-то он её плохо, и дороги-то толком не видит, и в грязи понапрасну марает… И вообще, не конь, а недоразумение какое-то. Даже масть какая-то подозрительная. Не конская. Не для такого молодца’ была она рождена, сокрушалась недовольная.
Конь отфыркивался, но продолжал везти телегу. Пока однажды ему это не надоело.
Сбросил с себя всю упряжь, и говорит:
— Вези теперь себя сама, любезная. Или поищи для этого другого дурака. — И побрел в сторону.
Стоит телега на краю дороги и ничего сделать не может. День проходит, два, неделя… Так и простояла до зимы, пока снегом всю не завалило.

Сомнения медвежонка

Жил-был на свете медвежонок, и одолевали его суровые сомнения относительно себя: вырастет он таким же большим, как другие медведи или нет. И, хотя, сколько ему не говорили его старшие товарищи, сколько не убеждали — он им не верил. Пойдет к пруду, глянет на свое отражение, и с угрюмым сердцем опустится на землю. Сидит, горюет.
«Как же так, — спрашивал себя медвежонок, — почему все вокруг такие большие, а я до сих пор маленький? Видимо, никогда мне не вырасти!»
Так проходил у него каждый день — в печали и страдании.
Наступила зима. Будущий медведь и его собратья, уснули. Снежная пора выдалась крепкой и затяжной. Медвежонок часто ворочался во сне — беспокойные сомнения, не покидали его даже в спячке.
Когда потеплело, и на земле стали пробиваться молодые ростки, медвежонок первым делом поспешил к пруду, чтобы посмотреть, как сильно он подрос за прошедшее время. Все его чувства были захвачены этим вопросом. Но только он взглянул на себя, он увидел все того же медвежонка, которого помнил еще до порога зимы.
Раздосадовался медвежонок, зарычал, и стал бить лапами по своему отражению. Бил долго, страстно, извергая всю свою злость на воду.
Вскоре, на шум сбежались остальные лесные жители.
— Вы меня все обманывали, — кричал он им в отчаянье, — говорили мне, что я стану большим и сильным, а я по-прежнему маленький и слабый медвежонок! Вы обманщики!
А стоящие напротив него звери, затихли в робком недоумении, видя, как громадный медведь яростно колотит воду.