Я помню, как папа говорил мне:
— Если тебе будет тяжело, или ты очень устанешь — посмотри в звездное небо, и боль твоя пройдет. Тебе станет легче. Сейчас ты меня не очень понимаешь, малышка, но пройдет время, ты станешь взрослой и однажды вспомнишь мои слова.
Я никогда не забывала их, папочка. Не забывала даже тогда, в далеком детстве. Вот, только после твоей смерти, мне больше не хотелось смотреть на звезды. Мне казалось, что это они отняли тебя у меня. Они забрали самое дорогое, самое важное из моей жизни. Забрали твою жизнь. Я редко поднимала голову, я перестала смотреть на людей, перестала улыбаться жизни. Ведь в ней не было тебя. Я считала себя виновной в твоей гибели. И самое страшное, что мне оставалось в этой жизни — это продолжать жить. Может ли шестилетний ребенок осознавать всю серьезность такой ситуации? Да, может! Жизнь продолжалась, продолжались игры, раздавался смех. Но мои внутренние часы отсчитывали год за годом. Вот тебя нет уже год, вот прошло пять лет, десять, восемнадцать … Я росла, но Бог свидетель, ни один день не проходил без воспоминаний о тебе. Ни один день!..
(События, изложенные в рассказе, относятся к 2006 г.)
Мне очень нравится смотреть в окно поезда. Ускользающие дали, меняющиеся ландшафты. Зацепишься взглядом за какой-нибудь домик, и пытаешься представить, кто там может жить, и как. Чем ближе к югу, тем живописнее становится линия. Просыпается спящая красавица с именем «Вдохновение», и ты оживаешь. Мысли роятся, и даже какие-то планы. Запомнить, уловить всю эту красоту. А потом выплеснуть все это акварелью или маслом. Обязательно!
Помниться был такой художник, Ромадин. Виды для своих пейзажей он выбирал из окна поезда. Если ему нравилась местность, он, ни секунды не медля, выбрасывал из окна мольберт. А сам сходил на ближайшей станции, и добирался пешком. А потом рождались замечательные картины. Способна ли я на это! … нет.
Я уже совершила самый безумный поступок в своей жизни. Я отправилась туда, где осталась моя душа, моя кровь, и корни.
Захотелось забраться куда-нибудь в самую глушь, где стоят хатки с земляным полом и соломенной крышей, и непременно криниця, с длинным-длинным шестом-журавлём.
Поезд Москва-Ковель уже прошел почти половину пути, и, остановившись в Казатине, присоединял составы и менял головной вагон. Солнце жарило нещадно, и выходить в такое пекло желания не было. И все же я прошлась по перрону, купила холодной воды, и вернулась обратно. Пассажиры, почти все вышли, проводников тоже нигде не было. Стояла тишина. И, вдруг, где-то совсем рядом, я услышала приглушенный детский плач.
На перроне что-то загремело, зашумело — это проносился скорый поезд. Когда он проехал, в вагон стали садиться пассажиры. Проводники поторапливали людей. Вскоре и наш поезд вновь застучал колесами. Мне пришлось занять свое место. Но не давал покоя этот плач.
Послышался ли он мне? Нет, не может быть, я точно слышала, как всхлипнул ребенок. В этот момент я стояла у открытого окна вначале вагона, рядом с баком горячей воды. Звук исходил откуда-то снизу.
В нашем вагоне пассажиров осталось мало, почти все вышли. Где-то впереди слышались разговоры, а передо мной все места были пусты. Я взяла стакан и направилась в начало вагона. Купе, в котором ехали проводники, было прикрыто. По всей видимости, они обедали. К слову сказать, проводники оказались неплохими людьми. Двое мужчин без лишних слов, спокойно выполняли свою работу. Было приятно ехать в чистом вагоне, спать на свежем белье. В такие моменты вдруг начинаешь ощущать себя нормальным человеком, и все вокруг начинают казаться нормальными.
Я осторожно сдвинула нижнюю панель у бака с горячей водой, и затряслась мелкой дрожью. Каким-то чудом, сложившись в три погибели, на грохочущем пыльном полу, среди труб, сидело крохотное существо, иначе не скажешь. Сквозь спутанные, длинные волосы выглядывали испуганные огромные темно-зеленые глаза. Существо тоже тряслось, ее грязное, неопределенного цвета платьице прикрывало худенькие плечики, и разодранные колени.
— Тьотю, не говорить провідникам. Вони мене висадять!
Почти инстинктивно я вытащила девочку из-под нагромождения труб и в два шага оказалась на своем месте. Усадила к окну и села рядом.
Меня продолжало трясти, ее, по-моему, тоже. Несколько минут мы сидели, молча, изучая друг друга взглядом.
— Сколько тебе лет? — наконец произнесла я.
— Скоро буде сiм.
Малышка в эту фразу вложила какой-то свой, только ей понятный смысл. Может она хотела дать мне понять, что не смотря на свой миниатюрный размер, она уже взрослая?
— Ну да, конечно, — глупо подтвердила я, — семь.
Крошка сразу как-то успокоилась, ее острые плечики опустились, она еще раз бросила нервный взгляд в окно, и вновь, с преданностью щенка стала смотреть мне в глаза
«Весело!» — подумала я, намазывая хлеб толстым слоем паштета, — Посиди, я схожу за кипятком.
Девочка напряглась и вжалась в самый угол дивана.
— Не бойся, сейчас я тебя замаскирую, да так, что никто не догадается.
Я сняла со второй полки подушку и одеяло, и соорудила некий хаос, в складках которого, словно мышка устроилась моя неожиданная попутчица.
Вернувшись с чашкой горячего кофе, я обнаружила, что бутерброд съеден едва на половину, а ребенок спит. Да так крепко, что будить его не решилась.
— Вы будете чай?
От неожиданности я подпрыгнула. Проводник подошел так тихо, что я не успела мысленно сделать вид, что у меня все в порядке.
— Спасибо, я сделала себе кофе, — мой голос слегка дрогнул.
Я заметила его взгляд, направленный на смятую подушку и скомканное одеяло. Взгляд почти не остановился, и даже, как мне показалось, проводник постарался сделать вид, что ничего не заметил. А ведь он заметил, и может быть, даже знал. Знал все!
Мне стало очень неуютно. В мыслях пронеслись фразы, типа: «Я заплачу, сколько нужно, только, пожалуйста, не выгоняйте!», но он ничего не сказал, и, позвякивая подстаканниками, пошел в конец вагона. Я осталась сидеть в полном недоумении. А поезд мчался дальше. И еще почти восемь часов до Ровно — там я наметила сойти. А дальше куда?
Через час, спящий комочек зашевелился, потянулся и засопел носиком. Раскрыв свои огромные глазки, девочка вдруг осознала свое положение, и натянула одеяло на голову.
— Не бойся, — успокоила я, — здесь кроме нас никого нет.
Она осторожно откинула одеяло и посмотрела на меня.
— Тьотю, чи ми скоро приїдемо?
— Зависит от того, куда ты едешь.
— До міста Рівного. Я точно знаю, моя бабуся казала: «Головне — доїхати до Рівного, а там, на вокзалі, поспати і рано-рано уранці сісти на автобус»
— Который привезет тебя до бабці?
— Угу.
Рот крохи был уже занят другим, более важным делом. А я, снова замаскировав ее, пошла за очередной чашкой кипятку.
Купе проводников, на этот раз было открыто. Один из них читал газету. А другой, тот, который предлагал чай, вновь взглянул на меня своим проникающим взглядом, от которого стало неуютно. Но он, вдруг приветливо улыбнулся и произнес:
— Скоро приедете, еще немного осталось. Устали наверно в дороге, как-никак с самой Москвы?
Я немного приободрилась.
— Мне нравится путешествовать. А когда получаешь удовольствие, усталость остается где-то на втором плане.
— Это я с вами согласен, — присоединился к нашему разговору проводник с газетой, — Я по этой самой причине и проводником стал. Десять лет уже путешествую.
Они не стали меня больше задерживать, и я благополучно ретировалась на свое место. Из-под одеяла высунулся нос.
— Тітонька, а як вас звати?
— Александрой.
— А мене, Ліна.
— Добре, Ліна, ти поїж, та кави випій, а то ж зовсім худенька.
— Як ви добре розмовляєте українською, лишень трішки смішно.
Малышка, практически совсем освоилась в своем маленьком гнездышке, и, сидя по-турецки пила горячий кофе.
— Я їду до своєї бабці у село. Вона у мене вже зовсім старенька. Тільки я її все одно дуже люблю.
— Лина, а где твои родители? — наконец-то задала я этот самый главный вопрос.
Взгляд девочки потух, потом глаза наполнились слезами. Я уже начала мысленно ругать себя. Если ребенок начнет плакать, то прощай вся наша конспирация. Но она не заревела, а только глухо, почти шепотом произнесла:
— Померли.
Вот тебе на! Дальше травмировать детскую психику у меня не было желания. А у самой появились мысли, одна правильней другой: «Надо заявить …. Необходимо связаться …», и так дальше, в том же духе.
И чего ты добьешься? «Заявить!»
Заберут дитя в комнату-распределитель, если такие еще здесь существуют, и неизвестно чем все это обернется для девочки. В лучшем случае интернат, и в худшем тоже. Самой ясной оказалась мысль: «Нужно разыскать бабушку». Только вот как?
В шестом часу мы подъезжали к Ровно. Необходимо было придумать, как незаметно вывести девочку. Поломав голову, и мысленно представив несколько способов, я отказалась от всех, начисто. А чувствовала я себя не лучше бедняги-героя, которого сыграл Пьер Ришар в «Беглецах». В этот момент мне очень бы понадобилась помощь Жерара Депардье. Героев рядом не было, приходилось, как всегда, действовать самостоятельно. Мысленно помолившись Господу, и всем другим богам, я решительно встала.
— Ну, что, кроха, прорвемся?
— Прорвемся! — решительно ответила Лина, и своим горящим взглядом добавила мне такой жизненной энергии, что я, подхватив дорожную сумку, и взяв крошечную ладошку, стремительно направилась к выходу.
Поезд проехал тормозной путь, и, дернувшись железными суставами, окончательно остановился. В тамбуре уже стояли трое пассажиров и переставляли свою многочисленную кладь. Проводник, тот самый — о ужас! — открывал дверь и опускал ступени. Мы медленно подходили, ожидая, пока сойдут те трое. Эх, жаль, что среди них не было детей, а то, может как-нибудь, удалось бы затеряться. Но было уже поздно.
Мы перешагнули железный порожек разделявший вагон и тамбур, и я встретилась снова, с его внимательным взглядом. Это были какие-то мгновения, но они дались мне непросто. Я почти физически ощутила, как бледнею, но моя рука еще крепче ухватила маленькую ладошку. «Не отдам! Что хотите, делайте, но вы у меня ее не заберете!»
Эти мысли жгли мой мозг, и поражали своим упрямством. Откуда во мне это геройство, а главное — ради чего? Зачем мне нужны были лишние проблемы? …
Вы думаете, что я задавала себе эти вопросы? Ну, начнем с того, что если бы я была нормальной, без всяких там жизненных отклонений, я бы, конечно все сделала так, как следует, и передала бы бедняжку-сиротку на попечение государства. Но, увы, мне не хватило этого самого жизненного ума. Я решила так, как я решила. Мы обязательно разыщем бабушку Лины.
Проводник стоял уже на перроне, и ждал, когда мы сойдем. Он протянул руки… и принял из моих, трясущихся, Лину. Наши взгляды вновь встретились, и я вдруг поняла, что все в порядке. Что я вообще напрасно волновалась. Конечно, он осознавал всю ответственность, он прекрасно знал свои обязанности, но в этот момент он был просто человеком. Человеком, много повидавшим на своем жизненном, непростом железнодорожном пути. Спустилась и я, удивляясь неуклюжести своих ног — чуть не слетела с последней ступеньки. Но крепкие руки, обыкновенного, нормального мужчины поддержали меня и не дали упасть.
Лина по-детски доверчиво, а может и не по-детски, а очень даже осознанно, взяла меня за руку, тем самым, придав мне некий важный статус, и показав всем и вся, что я не так себе, что я, вот такая вот тетя, с дорожной сумкой и ребенком. И вы все, люди, так нас и воспринимайте. Будь ласка!
Мы шагали по перрону, а в моем сердце, словно на солнечной фотокарточке, навсегда останется тот проводник. Обыкновенный мужчина средних лет, с огромной светлой душой и внимательным, проникновенным взглядом.
Переждать ночь решили на железнодорожном вокзале. На мягких диванчиках, худо-бедно, можно было подремать. Разместившись на свободных местах, перво-наперво попыталась придать Лине цивилизованный вид. Она была настолько худа, не чесана и грязна, что первый же милиционер остановил бы нас, и потребовал объяснений.
Из своей дорожной сумки я извлекла кофточку, благо она была маленького размера. На девочке же смотрелась сморщенным мешком. Но все же прикрывала зияющие дыры на платьице и грязные подтеки на руках. С волосами справились с трудом. Очень густые, темно-каштановые, почти черные волосы, еле поддавались массажной щетке. Наконец, попищав и поойкав, Линочка преобразилась в симпатичную дівчинку с двумя веселыми хвостиками.
— Ну, кто теперь скажет, что ты не принцесса? Осталось только стереть с носа пыль.
Я намочила носовой платок из бутылки и протерла смуглое личико, освежила глазки.
Мордочка заулыбалась, а глазки засияли еще ярче. Несколько стало не по себе, когда я заметила с какой преданностью и доверчивостью смотрит она на меня. Может снова стоит попытаться задать себе вопрос: «Что ты делаешь? Остановись, пока не поздно!» Но природное упрямство послало всю эту ерунду подальше, и я, улыбаясь, чмокнула розовый носик. Лина, воспользовавшись моментом, вдруг обхватила меня за шею и, не смотря на всю свою хрупкость, обняла с такой силой, что я взмолилась о пощаде.
— Можна я називатиму вас тіткою Санею?
«Странно» — подумала я, «Среди друзей я всегда была Саня, или Санька, ну, и всякие там уменьшительно-ласкательные, но ей-то я представилась Александрой. Откуда она вдруг?.. Наверно это моя карма, быть по жизни Санькой.
— Конечно можно. Александра, как-то уж слишком помпезно. Бр-р-р
— Бр-р-р, — передразнила она меня и мы рассмеялись. Это уже плюс, если учесть, что еще сегодня утром этот ребенок был на грани истерики.
— А сейчас ты посиди, посторожи сумку, а я куплю чего-нибудь поесть. Только умоляю — обещай не сходить с места.
— Чи ви скоро прийдете?
Девочка напряглась, и в ее глазах отразился огромный вокзал, море чужих, незнакомых людей. Ее детский страх выбрался наружу. Ей уже не хотелось оставаться одной.
Я присела рядом на корточки и попыталась успокоить:
— Обещаю, туда и обратно. Ты даже не успеешь заскучать. Хочешь, я куплю тебе что-нибудь вкусное? Шоколадку, или пирожное. Что тебе хочется?
— Нічого. Ви тільки приходьте скоріше.
Лина обхватила сумку двумя руками, и это сделало ее еще меньше. А сумка показалась вдруг, огромным чемоданом. Но этот симбиоз с сумкой, наверное, придал ей храбрости.
— Йдіть, — решительно произнесла она, — я почекаю.
На небольшом развале у вокзала, женщина торговала одеждой. На счастье там был большой выбор детских вещей. Я купила джинсовый комбинезон, пару водолазок, белье, носочки, и помчалась к близлежащему рынку. Мне подсказали, где продают детскую обувь. В общем, через двадцать минут возвращалась с покупками.
Сердце снова зашлось, когда я, еще издалека увидела это крохотное создание в кофте не по размеру, в обнимку с саквояжем. Она смотрелась так сиротливо и беззащитно. Как могло так получиться, что эта кроха осталась одна? Неужели рядом не было никого из взрослых в тот момент, когда она своим детским умишком решалась на столь далекое путешествие?
Лина увидела меня, заулыбалась, и вдруг погладила мою дорожную сумку, словно это была ее любимая собака. Я расслышала слова:
— Ось, бачиш, нічого страшного, наша тітка Саня вже повертається.
— Моя сумка, наверное, оказалась большой плаксой? — с иронией спросила я.
Лина уловила настроение, и, улыбаясь, ответила:
— Мені довелося розповісти їй казку, а потім заспівати пісеньку. А що ви купили?
… Через десять минут маленькая красотка модничала у зеркальной витрины. А потом мы прошли в привокзальную столовую, где ребенок наконец-то нормально пообедал.
Когда вся эта суета закончилась, и мы вновь заняли мягкий диванчик, мои мыслительные процессы смогли направиться в нужное русло. В основном все сводилось к одному большому знаку вопроса. Как разыскать бабушку? А уж потом все остальное, в том числе и как ребенок додумался один уехать к черту на кулички.
— Эй, эй, кроха, не спи пока, — было очень жалко расталкивать, начинавшую дремать девочку, но необходимо узнать, на каком автобусе добираться до бабці.
Ну, что я могла узнать от шестилетнего ребенка? Какой автобус? — такий, … жовтий, а шофера звуть дядьком Василем.
Вот и вся информация. Весело, ничего не скажешь. Напротив нас сидели две женщины средних лет. Я узнала у них, как добраться до автовокзала. Оказалось это не очень далеко, на маршрутке три остановки. Ничего, найдем, и автобус желтенький, и дядю Василя. И до бабці мы непременно доберемся. Я тебе обещаю!
В начале шестого утра уже бродили среди … желтеньких! автобусов. Мне становилось все грустнее. Временами я, сверху вниз поглядывала на Лину и вдруг осознала, что все не так просто, как казалось вначале ее рискованного путешествия. Автобусы, один за другим отъезжали в разные районы Ровенской области. Люди на остановках оживленно беседовали, грузили вещи, передавали с рук на руки детишек. Каждый был занят своим делом. И только мы сиротливо сидели на скамейке у пригородных касс.
Я мысленно ругала себя, на чем свет стоит: «Вот она, твоя безалаберность, неумение планировать! Завезла ребенка неизвестно куда, и что дальше? Сама в подвешенном состоянии. Ладно бы, к родственникам направлялась, а то сама едет, куда глаза глядят!.. Бюджет-то, наверно по швам, того и гляди …. Кстати, надо подсчитать, сколько денег осталось. Дура! Отложи на обратный билет! …»
В общем, ругала себя, мало не покажется, и даже не заметила, как Лина куда-то ушла. Этого еще не хватало! Я вскочила, забыв о сумке, кинулась искать ребенка. Людей становилось все больше. Я бегала среди них, всякий раз кидаясь к мало-мальски похожему малышу.
— Загубила когось, чи що? — участливо спросила пожилая бабуля.
— Ох, бабушка, потеряла, — в моем голосе появились истеричные нотки.
— Та ти не метушися так, біжи до каси, там он диспетчер. Оголосить в мікрофон.
Она взяла меня за плечо и направила в сторону касс, туда, где мы так сиротливо сидели вначале. Мой взгляд упал на скамью. Там стояла дорожная сумка, рядом стояла Лина, нервно держась за нее. И какой-то мужчина, высокий, и мощный — руки в боки — внимательно всматривался в толпу.
— Боже мой! — я подскочила к малышке, обняла ее и услышала:
— Це вона?
— Ага.
Меня схватили под локоть, Лина, как мне показалось, полетела куда-то вверх, сумка за ней. Меня уже тащили. Я попыталась сопротивляться, заметила, что тот самый мужчина, практически нес нас всех троих, (я имею ввиду с сумкой) на себе в направлении к автобусу … желтенькому. На лобовом стекле написано:
Рівно — Мар’янівка.
Ступеньки сами собой пролетели, меня спешно усадили, на меня посадили Лину, сумку затолкнули между сиденьями. Двери закрылись, мотор загудел, и мы тронулись.
Сквозь сердечный шум в ушах, я едва расслышала:
— Це дядько Василь.
Автобус был не очень большой, но народу набилось достаточно. Многие стояли. Кто-то кому-то кричал:
— Та давайте ж свої валізи, потримаю.
Одна женщина обратилась к совсем молоденькой девчушке, которая стояла рядом:
— Далеко їдеш?
— До Биківки, тьотенько.
— То сідай до мене на коліна, це ж довго ще їхати.
Я наблюдала за людьми, и вспоминала, что когда-то, когда мне было лет пять, в нашем городе тоже были такие же люди. Приветливые, веселые. У нашего подъезда, тогда еще чистого и ухоженного, с палисадниками в цветах и крашеным заборчиком, скамейками, по воскресеньям собирались соседи. И дядя Коля-гармонист, слегка «приняв на грудь», разводил меха, и все пели, что-нибудь типа: «Ой, мороз, мороз», или «Миленький ты мой». А мы, маленькая толпа сорванцов, бегали рядом и смеялись, и не понимали тогда, что вот такой и должна быть жизнь, бесхитростной, простой, беззлобной.
Что произошло с людьми? Куда делась их общительность, и почему здесь, на Украине все это живо еще.
— Как ты нашла дядю Василя?
— Він такий великий, я одразу його побачила, і побігла до нього.
— Ох, и напугала ты меня!
Я обняла девочку, и мы, слегка раскачиваясь, словно в такт какой-нибудь песни, засмеялись. С каждой остановкой людей становилось все меньше. В салоне стало тихо, и только мерный шум мотора заполнял слух.
— Скоро приїдемо. А ти на матір її схожа, хоч ви й троюрідні сестри.
Я сначала даже не поняла, что шофер обращается ко мне, но, взглянув в большое зеркало заднего вида, натолкнулась на его внимательный взгляд.
«Что за чушь?» — подумалось мне, — «какая еще троюродная…?»
Лина сделала вдруг вид, что крепко и очень давно спит.
«Ах, маха!»
Я улыбнулась шоферу самой приветливой из своих улыбок. Если конечно не вглядываться внимательно, то можно сказать, что мы и с Линой чем-то схожи. Волосы у обеих темные, густые, и вьющиеся в разные стороны. Глаза зеленые, но у нее такие огромные, бездонные, а в моих — затаилась какая-то жесть, и в ночи я, наверное, блещу лазерным лучом режущим все, что попадается на пути.
«Так значит троюродная тетя! Ну, что ж, поиграем немного в эту игру»
Мы проезжали село за селом, одно краше другого. Во всяком случае, для меня это была красота. Ухоженные хатки утопали в садах. На полях паслись немногочисленные стада коров и овец. На углах улиц толпились огромные гусаки, периодически попугивая проходивших мимо людей своим «страшным шипением». Утреннее солнце освещало весь этот мир нормальных житейских забот, согревало теплом и дарило надежду. Да, я сделала все правильно. Я вышла на свою колею, и какой бы она ни была сложной, чтобы там ни ждало впереди, все это было моей жизнью. И может быть судьбой.
В Мар’янівку приехали в пустом автобусе. Небольшое село, но с оборудованной, еще за радянських часів асфальтированной остановкой, заросшей травой, укрытой деревьями.
Выйдя из автобуса, Василь сказал:
— Почекайте трішки, а я десь воза пошукаю.
— А зачем телега? — спросила я Лину.
— Нам ще до бабусі дістатися. Там дорога дуже погана, автобус не проїде.
Вот те на! А я думала все, приехали уже. Мы сели с Линой в тени крытого навеса и стали ждать. Впереди, метрах в пятидесяти от нас виднелись домики. Из одного вышел старичок, опиравшийся на длинную палку, скорее похожую на посох, и медленно, слегка прихрамывая, направился к остановке.
— Добридень! — сказал он нам и сел рядом.
— Добрый день!
Сидеть в прохладе было приятно. Воздух был свежим, в нем смешался и аромат цветов, и запах навоза. Воспоминания беззаботного детства. По временам кукарекал петух, где-то мычали коровы. Меня клонило в сон, а малышка прижавшись ко мне, и болтая ножками, смотрела задумчиво куда-то вдаль. Видимо мечтала о встрече з бабунею.
К нам подошла молодая женщина с корзинкой и сумкой.
— Добридень! — поздоровалась она со мной.
— Здравствуйте! — это мое «здравствуйте», выскакивало из меня с каким-то трудом. Словно была немой тридцать лет, и, наконец, заговорила. Да, не привыкла я здороваться с незнакомыми людьми. Живя в городе, отвыкаешь от многих разумных вещей. Но было так приятно осознавать, что к тебе относились здесь с добрым почтением. Мне, дуре, захотелось пробежать все село, чтобы поздороваться со всеми, кто встретится на пути.
Я слушала украинскую речь. Не все понимала, но она была для меня, как музыка:
— Діду, ось вам яйця, молоко. Туточки сир. У сумці хліб та мед. Люба зустріне вас. Вони з чоловіком на машині приїдуть за вами.
— Та, гаразд, я усе зрозумів. Все буде добре. Це ж не далекій світ. До дочки їду.
Подбежал Василь:
— Добрий ранок, дідусю! Невістка проводжає? Добре, добре! Сідайте, будь ласка, сумки я поставлю.
— Ну, що, — обратился он к нам, — ще трішки. Дядько Михей коня запрягає.
— Спасибо вам… то есть дякую, — неуклюже поблагодарила я его.
— Та що ви! Я ж Ліну добре знаю. Та ми з її мамою товаришували. Так, ластівко?
— Ага.
— Добра була жінка, лагідна така. А як чоловіка свого любила!
Я бросила взгляд на Лину и заметила в ее глазах подступавшие слезы. Она попыталась их скрыть от нас и наклонилась за цветком.
— Жаль малятка. Кажуть, батько вдруге одружився.
— Во второй раз женился? — попыталась понять я незнакомые мне слова.
Он утвердительно махнул головой, поджав губы и вздохнув.
Тут подъехал дядько Михей.
Сильные руки Василя снова нас погрузили, теперь уже на телегу, и мы, распрощавшись, покатили дальше, мимо белых хаток, разноцветных будиночків, по грунтовой колее, дальше, в глушь. А не об этом ли я мечтала, «туда, где не ступала нога …»? Эх, об одном я не позаботилась. Надо было альбомов прикупить. Хотя в сумке лежала пара чистых папок, но сейчас мне казалось, что этого слишком мало. Так много всего хотелось нарисовать.
Я достала планшет, лист бумаги, и карандаши и принялась рисовать дівчинку з бездонними очима. Через несколько минут Лина воскликнула:
— Це я! Як схоже. Ви мене навчите ось так малювати?
— Попробую.
Дед Михей молча улыбался, изредка бросая на нас веселый прищур. Лине понравилась идея с рисованием, и она приставала — намалюйте те, намалюйте це. Чтобы развеселить малышку я принялась рисовать комиксы о том, как мы встретились в поезде. Получалось забавно. Лина звонко хохотала, узнавая себя, меня, проводников и даже нашу неразлучную подружку, дорожную сумку, у которой на рисунках были глазки и рот, и она все время что-то говорила.
Я рисовала, а мысли мои были о другом. Из фраз Василя мне показалось, что отец Лины жив, и даже женился второй раз. Значит, девочка сказала неправду. Что же тогда вынудило ее покинуть родной дом? Так не хотелось портить настроение, возвращать ее в те страшные минуты. Слава Богу, что ее бабця не увидит, в каком состоянии находилась внучка. Я решила ничего не спрашивать. Приедем, посмотрим.
— Ой, божечко! Доню! А де ж тато? А ви його жінка?
Вот мы и приехали. Сгрузились, распрощались с молчаливым дідом Михеем и стояли во дворе у бабці. Бабушка Лины была маленькой, худенькой, но очень живой и подвижной. Я не успела, как следует дух перевести, а вокруг меня началась суета.
Куры закудахтали, котята, их было пять, подбежали к нам, и стали с любопытством наблюдать за пришельцами. У Лины в руках оказалось сразу двое. Она наметанным глазом видимо определила своих любимцев. С бабушкой уже поздоровалась, и, мгновенно сбросив с себя весь груз дороги, занялась своими делами. Словно уезжала она всего на час, и вновь вернулась. В общем, все как-то сразу встало на свои места. Осталось только разрешить некоторые ключевые вопросы, на которые я, честно говоря, до сих пор не знала ответа.
И, в конце концов, когда мы уже сидели на лавочке у веранды, увитой виноградными листьями, настала та театральная пауза, которая не могла не настать в свете всех сложившихся обстоятельств:
«Нет, я не його жінка. С Линой знакома второй день. Где тато — не знаю». Вопросы заданы, ответы получены.
Лина, девочка умненькая, и делая вид, что очень занята котятами, краем уха была настороже. В последние сутки я замечала, как она сознательно гнала от себя все эти тяжелые вопросы, которые не давали покоя, погружали в страх. Видимо ей очень и очень хотелось забыть что-то плохое. Но надо было объясниться с бабушкой и Лина, собравшись духом, подошла к нам и села рядом.
— Татові я більше не потрібна … Він більш не любить мене.
Она не смотрела ни на бабушку, ни на меня. Ее взгляд был устремлен куда-то вдаль. Блуждал среди своих невеселых воспоминаний. В одно мгновения она, из маленького ребенка превратилась во взрослого человека, на которого навалились неразрешимые проблемы. Меня, признаться, это сильно поразило, и испугало одновременно. В ее возрасте дети просто обязаны быть беспечными, веселыми фантазерами. Жить в своем уникальном мире детства. Не замечать время и радоваться каждому мгновению. В ее же глазах пропало детство, и она, будто осознавая это, изо всех сил старалась его вернуть. Вернуть пока не поздно.
Мне не хотелось мешать, это были семейные дела, и я пошла, прогуляться по селу. Едва заметная колея, почти заросшая травой, вывела к ряду беленьких хаток за плетеными заборчиками и непременными подсолнухами. Раз, два, три, … пять, … семь. Всего семь домов, два из которых оказались давно заброшенными с черными дырами малюсеньких окошек.
На краю села стоял колодец. Криниця. Удивительная, и необычная на мой урбанистический взгляд. Деревянный журавль, чуть выше человеческого роста, с длинным клювом, на который намотана цепь — держал ведерце. Поднимая хвост журавля, и опуская тем самым клюв с ведром, набирали воду. Я подошла к колодцу и наклонилась.
Внизу, в темной прохладе отражалось перевернутое небо. Как-то в детстве читала сказку, где одна девочка утверждала, что если залезть днем в колодец, и оттуда посмотреть на небо, можно увидеть звезды и луну. Я в это верила и мечтала однажды посмотреть, таким образом, на звезды. Но в моем детстве не было колодцев, не было шумящих деревьев, и прозрачных ставков.
Асфальтовое детство было пыльным и грязным. Может поэтому, внутри, в душе, всегда чего-то не хватало. Не хватало воздуха, неба, звезд и свободы. И вот, оно все сразу обрушилось на меня, и я задыхалась от обилия ароматов, от красок земли, от чувств, которых так недоставало.
Я почувствовала, что сзади кто-то подошел. Подняв голову, увидела старика в свободной белой рубахе с ведрами в обеих руках.
— Здоровенькі були! — улыбаясь и щуря темные глаза, произнес дед.
Его бесхитростный взгляд не скрывал любопытства.
— Чия будеш? Бачив, Аксинину онучку привезла. А де ж твій чоловік?
Ответить не успела, так как услышала:
— Та що ж таке! Ґа? Я ж тебе по воду послала, а ти до молодиці залицяєшся!
К нам приближалась громогласная старушка. Цветастый платок, завязанный узлом на самой макушке, весело подергивал хвостиками в такт брани. Маленькая, кругленькая, с огромной грудью и короткими мясистыми ручками, она, словно сошла со сказочной иллюстрации. Было и весело и забавно слушать незнакомую речь. Я так поняла, что она своего мужа уличает в измене.
— Та чого постовпів, рота роззявив! … Добридень! — ласково переключилась на меня, и снова, … — Ану, ґеть! Худобина непоєна, до корови йди.
Худобина по-нашему, видимо — скотина. А слово-то, какое живописное, и говорит о многом. Вроде и живность — коровы там, козы, а худые. Издавна людям непросто жилось на селе.
Против такого натиска спасует даже верзила с оружием в руках, и, ноги в руки, кинется исполнять приказания. Бедный дед, невразумительно крякнув, поставил передо мной ведра, и побежал к заросшей колее, ведущей в поле.
— Ах, трясця тобі! … А воду?! — крикнула она в след.
Не останавливаясь, старик как-то неопределенно махнул рукой, и скрылся за поворотом.
— А я дивлюся, до Аксенії родина приїхала. От же ж, думаю, треба пригостити. До нас так рідко хто навідується.
При этом женщина извлекла из-под фартука банку.
— От, візьміть, будь ласка, меду. Це мій дід пасіку тримає. Мед свіжий, травневий.
— Дякую! — сказала я, принимая подарок.
— А ви заходьте до нас у гості
— Неодмінно! — это слово я уже выучила — непременно.
По утоптанной колее я незаметно дошла до кладбища. Чугунные ворота, вернее арка, не была связана с забором. Забор попросту отсутствовал. Нетронутая, разросшаяся трава, множество цветов всех оттенков, почти скрывали надгробия, кресты и памятники.
Едва видимая тропинка вела на небольшую возвышенность, где и расположились могилы.
Я ходила мимо могил, спотыкаясь за разросшуюся траву. Это место наводило тихую грусть, дарило покой. Люди, которые когда-то жили, любили, ненавидели, теперь лежат здесь, в этой земле. От некоторых не осталось даже надписей на старых, истертых временем и непогодой надгробий. Могилы заканчивались у крутого берега, окаймленного деревьями.
Небольшой ставок поблескивал внизу в свете садившегося солнца. Вечерело. Почти у самого обрыва я заметила очень красивый памятник из черного мрамора. С него на меня смотрел молодой, красивый мужчина в летной форме. Его портрет был искусно отпечатан белым штрихом. «Мій синочку, літай і далі, янголе!». Этот памятник, и эта надпись больно резанули сердце. Все это так похоже на мою боль. На то, что произошло больше двадцати лет назад. Как больно вспоминать, ворошить прошлое в своей уснувшей памяти. Слезы градом полились из глаз. Не в силах стоять, я села на выступающую мраморную часть надгробья.
— Папочка! ….
Какое-то время я сидела так, погруженная в тяжелые воспоминания. Но, наконец, нашла в себе силы встать.
«Живи»» — мысленно приказала я себе, — «Живи, ты не виновата! Ты же была ребенком!»
Сколько раз за свою сознательную жизнь я говорила себе эти слова? Они, словно металлический стержень, держали мой расшатанный костяк, и не давали рассыпаться в прах и погрести себя в потоке своих же собственных осуждений.
Проходя под аркой, краем глаза заметила, что за мной кто-то идет. Немного стало не по себе, уже достаточно стемнело. Я резко обернулась и чуть не вскрикнула, натолкнувшись на совершенно черную фигуру.
— Не лякайтеся, прошу вас, — произнес мужской голос, и человек поспешил выйти из тени нависавших над ним веток.
Это оказался священник в черной рясе и шапочке куполом.
— Даруйте, я наполохав вас. Треба було відразу підійти, вашу самоту не хотів порушувати.
Я вновь, мысленно попыталась перевести его слова — напугал…не хотел нарушать мое одиночество.
— Да ничего, просто вы неожиданно появились.
Мы вышли с кладбища вместе.
— Скоро вечерняя служба. Я живу в Мар’янівці, а служу здесь.
— Я не заметила никакого храма, хотя обошла весь хутор.
— Да это и не удивительно. В таком маленьком селе никогда не было церкви. И раньше прихожане, по праздникам добирались до Мар’янівці. Но вот уже пять лет я сам прихожу к ним. Старенькие они, тяжело уже, особенно зимой. Да что там — зимой так просто невозможно. Снегу навалит столько, что ни одному трактору не прочистить. Да и не чистят… Здесь конец цивилизации. Край мира, если хотите.
— А вы как же зимой добираетесь?
— На лыжах с божьей помощью.
Молодое лицо его весело светилось искорками темных глаз. Если бы не ряса и этот смешной куполок на голове, так вообще не догадаешься, что это священнослужитель.
Разговор был простым и слух не резал этот самый поучительно-смиренный говорок, который, кстати говоря, изрядно меня раздражал.
— Отец Андрій, — произнес он, слегка извиняющимся тоном, и весело протянул раскрытую ладонь.
— Александра, — я с удовольствием ответила на рукопожатие.
По пути в село, поведала наши с Линой приключения, мысленно при этом упрекнув в дурацкой открытости. Вечно себя ругала за это недальновидное, глупое качество. Где надо, из меня слова не вытянешь, а иногда первому встречному готова всю душу разложить, словно политическую карту мира. Но, по всей видимости, Отец Андрій был неплохим человеком.
Мы как-то очень быстро сошлись. И наверно он, так же как и я удивлялся в душе сему обстоятельству, но был этому рад.
— А я подумал вы родичка бабці Аксенії. Во всяком случае, знакомы были с ее сыном.
— Нет, это просто Лина придумала байку про троюродную тетю.
— Я подумал так потому, — несколько осторожно произнес он, — что увидел вас на могиле старшего сына бабці Аксенії.
-…этот летчик, ее сын?
— Да, он погиб в восьмидесятом. Разбился на испытаниях. Про него до сих пор легенды складывают. В Мар’янівці точно, так и в Рiвно слышал от людей о нем. Небывалого духа был человек! Представьте, родился в таком глухом месте. Ну что может добиться мальчишка, когда ни школы, ни людей мало-мальски образованных. Так, говорят, мечтал о небе с малых лет. Все літаки… самолеты на тетрадных страничках малював. Потом школу в Мар’янівці с отличием закончил и уехал-таки в Запорожье поступать в летное …. Поступил. А когда приезжал, так за ним вся Мар’янівка сюда приходила. Отмечали приезд земляка ….
А потом, вместо него машина «Волга» приехала. Начальство высокое, фуражки сняв, в глаза матери смотреть не решалось. Так счастье и ушло из хутора. И не только бабця Аксиня, но и, словно весь хутор замер, уснул. Многие с тех пор умерли. Молодые в города уехали, а старики век свой доживают. А нет, нет, да и вспомнят своего героя.
— История, — глупо протянула я.
А что еще могла сказать, когда у самой внутри все разрывалось. Как все, похоже …. Нет, нет, надо скорей переключить разговор на что-то другое.
— А где же вы проводите службу?
— Так у Степана Коломейко. У него хата самая вместительная. Баба, правда, склочная, но с летами, чувствую, смягчается. Раньше житья ему не давала. Пилила, пилила. Он попивать начал. Однажды зашел к нам в храм. Что-то мы с ним посидели за чаем, о том о сём поговорили. И он, вроде, конкретно не говорил ничего, а словно на мысль меня навел. Предложил ему: «Что, если ходить к вам буду, хотя бы раз в неделю?». Так и порешили. А бабулькам эта затея очень даже по душе пришлась …. Вот, с тех пор и собираемся.
Степан Коломийко оказался тот самый дед с ведрами. Да, «повезло» ему с жінкою, ничего не скажешь. Комичный классический пример супружества. Мы вошли в хату. Деревянный пол укрыт чистыми ткаными дорожками. Надо же, до сих пор еще существуют такие. У моей бабушки были похожие — полосатые, синие с красным.
В хате три комнаты. Мы вошли в центральную. Действительно — просторная, светлая, видимо совсем недавно беленая. На окошках чистые занавески. Между-над окнами, напротив входа две большие иконы в старинных резных деревянных рамах. Божья Матерь и Иисус Христос. Иконопись здесь отличалась от классической московской. Некая смесь католицизма с православием. Реалистичные изображения образов украшены искусственными цветами.
Внизу, на небольшом комоде расположился иконостас, если так можно назвать. Различного размера иконки аккуратно расставлены, разложены. Тихо горела лампадка.
Умиротворенная тишина. Мне действительно показалось, что мы в храме.
Мир и покой неожиданно нарушился криками со двора.
— У бабы Ганны свои проповеди, — улыбнулся Андрій.
В хату влетел дед Степан:
— Ну, что ты будешь делать с этой бабой!
Он, вдруг заметил нас и с криком: «Ай, прийшли вже!» — выскочил из хаты.
— Давайте-ка поставим стол на середину, — обратился ко мне Андрій.
Мы перетащили из угла громоздкий, деревянный стол. Снова распахнулась дверь, и та самая баба в смешном платочке ринулась в одну из комнат.
— Ой, божечко! — причитала она, — Я ж йому говорила, дурню.
Из комнаты послышалась возня, скрип открываемых дверей шкафа, звон какой-то склянки. Снова кто-то вошел.
— Добридень!
Две старенькие старушки, одна меньше другой, обе в цветастых платочках, вошли в комнату.
Мы с отцом Андрієм расставили стулья. Старушки уселись, сложили ручки на коленях и тихо-смирно стали на нас глядеть. Так могут глядеть только старушки, совсем древние, прожившие жизнь, отбросившие суету, принимающие жизнь такою, какая она есть. Ну, прямо дзен-буддистские мудрецы.
Входная дверь распахнулась, вбежал дед Степан. В комнате послышался осторожный взвизг. Мимо нас пронеслась его жінка со скатертью, уже переодетая в новый наряд. На ходу кинула мне один конец скатерти, и мы за пару секунд накрыли стол. К этому времени дед Степан подоспел с чайником.
— Ой, доню, — взмолилась баба Ганя, — геть на кухню!
Мы вышли во двор и направились на отдельно стоявшую кухню.
— Я ж йому говорила, став чайник, став чайник, — и, вдруг, неожиданно переключилась, — А я так рада, що ви до нас прийшли!
Она извлекла из буфета чашки разного калибра и расцветки, по всей видимости, оставшиеся от разных сервизов, и, схватив горсть ложек и банку с вареньем, побежала в хату. Я поспешила за ней, звеня чашками.
В хате уже все собрались, а сзади на меня налетел кто-то маленький и обнял худенькими ручками.
— Лина! — я присела на корточки и обняла дівчинку.
— А де Ви були?
— Так, гуляла по хутору.
— Бабця на мене не злиться, — заговорщическим шепотом произнесла малышка.
— А ви ж сідайте гості дорогі!
Мы уселись за круглый стол. Лину я посадила себе на колени, рядом села бабця Аксинья.
— Я ж вас тако й не нагодувала. Ви пішли. Ви ж з дороги, голодні, втомилися.
— Да мы перекусили утром, — успокоила я ее, хотя в животе моем было так пусто и грустно, что он временами издавал жалостливые звуки. Ничего, не смертельно.
Андрий о чем-то тихо беседовал с бабулькой в цветастой хусточке. Все вроде бы успокоились, но тут Степанова жінка всплеснув руками, снова вскочила и, дернув чоловіка за рубаху, повлекла из хаты.
— Гана в нас наймолодша. От і носиться, як заведена — произнес старый дед с длинными седыми усами и лысой макушкой.
Он посмеивался в свои усы и выглядел очень довольным всем, что здесь происходило. Он говорил на украинском, его слова, внутри меня рождали картинки — летом хорошо, солнце. Хозяйство во дворе. Куры, утки… Андрей на тракторе…
Влетела баба Ганя, за ней Степан, в руках кастрюли, тарелки, свертки. Все сгрузили на стол.
— Баба Ганя, що то за бенкет такий? — недоумевал Андрий.
Бенкет? Внутри меня все улыбалось — похоже… банкет? Я все лучше и лучше воспринимала их речь.
— Як що за бенкет? Осьо — указала она на нас с Линой.
— Ой, Ганнусю, — произнесла баба Аксинья, — Це ж мої гости.
— Та чого там, мої, ваші. Та яка різниця!
В общем, через пару минут стол ломился от различных кушаний. Тут и борщ, и неизменные галушки, и своя, домашняя колбаса, и канапки, которые я любила.
— Ай! — всплеснул руками Степан, и снова исчез.
Вскоре настольный натюрморт довершила неизменная горилка.
Я, краем глаза поглядывала на Отца Андрія. Он, как ни в чем не бывало, живо участвовал в устроении угощения. Ни разу в его глазах я не прочла и намека на какой-либо упрек или недовольство. Так началось настоящее веселье. Мы ели, пили. Надо сказать, пили в основном Ганна и Степан, все остальные были очень старые. Мне всегда было достаточно одной рюмки. К алкоголю я была равнодушна, ну, а священник не пил вовсе. И не потому, что был очень набожным. Просто есть такие люди, по своей сути чистые. Им не требуется для радости жизни, каких-либо внешних вливаний.
А дальше, как водиться начали співати. И это было то, чего мне так давно не доставало. Українські пісні! Помню, читала у Гоголя целую статью про это. Если бы была хоть на четверть талантлива, как он, может, и написала бы, как это все чудесно, как звуки и мелодии уводят тебя за собой. Лелеют, нежат слух, наполняют душу слезами и чистой радостью.
Так мы и сидели. На дворе уже стояла ночь, а из беленькой хатки увитой виноградом разливались волшебные звуки женских голосов. Они разносились над маленьким забытым цивилизацией хутором, и поднимались к черному небу с огромными, бессовестно огромными звездами.
Раннее утреннее солнце разбудило меня на светлой веранде. Вчера так не хотелось расставаться со звездами, что я упросила бабцю Аксінью постелить мне на веранде. Там, лежа на старенькой раскладушке, я любовалась вволю небом, сквозь стеклянные рамы.
Как давно я не смотрела на небо! Я помню, как тато говорил мне:
— Если тебе будет тяжело, или ты очень устанешь — посмотри в звездное небо, и боль твоя пройдет. Тебе станет легче. Сейчас ты меня не очень понимаешь, малышка, но пройдет время, ты станешь взрослой и однажды вспомнишь мои слова.
Я никогда не забывала их, папочка. Не забывала даже тогда, в далеком детстве. Вот, только после твоей смерти, мне больше не хотелось смотреть на звезды. Мне казалось, что это они отняли тебя у меня. Они забрали самое дорогое, самое важное из моей жизни. Забрали твою жизнь. Я редко поднимала голову, я перестала смотреть на людей, перестала улыбаться жизни. Ведь в ней не было тебя. Я считала себя виновной в твоей гибели. И самое страшное, что мне оставалось в этой жизни — это продолжать жить. Может ли шестилетний ребенок осознавать всю серьезность такой ситуации? Да, может! Жизнь продолжалась, продолжались игры, раздавался смех. Но мои внутренние часы отсчитывали год за годом. Вот тебя нет уже год, вот прошло пять лет, десять, восемнадцать … Я росла, но Бог свидетель, ни один день не проходил без воспоминаний о тебе. Ни один день!..
Сейчас я лежу на этой веранде, так схожей с той самой, где когда-то и ты мечтал о звездах, и самолетах, о полете. Я, наконец-то смотрю на небо широко открытыми глазами. Свободным, чистым взглядом. Потому что я отпустила тебя. Может быть, я начинаю заново жить?
Маленький постреленок вскочил на меня с кучей котенят, и, без всяких церемоний забрался под одеяло. Я обняла малышку, и мы принялись играть с живыми, пушистыми комочками. Те бегали по нам мягкими лапками, забавно мяукали и рычали, охотясь за страшными пододеяльниыми монстрами.
— Бабця плакала, — вдруг тихо произнесла Лина.
Я помолчала немного и произнесла:
— Давай-ка вставать, малыш. Умоемся, приведем себя в порядок. А потом, ты все, все мне расскажешь …. Добре?
— Добре! — решительно произнесла Лина и, выскочив из-под одеяла, побежала на двор.
Бабця Аксинья уже стояла на кухне, и что-то готовила. Судя по аромату, очень вкусное. Я, после необходимого моциона, поспешила к ней напрашиваться в помощницы.
— Ой, доню, та не треба. Ти ж моя гостя, — ласково произнесла она.
— Больше всего на свете ненавижу сидеть, сложа руки. У меня зуд нервный начинается. Такая уж я уродилась — суетливая.
Я решительно взяла кабачок и стала его тереть на терке.
— Вы уже подумали, что делать? — начала я так беспокоившую ее тему.
— Я ж його жінки зовсім не знаю. Не бачила ніколи. Рік тому написав мені, що одружився. Обіцяв, що приїде. А потім довгенько не писав. Що сталося? Він як у рейс іде, так і не пише.
— А кем он работает?
— Таж у плавання ходить, на яхтах. Він головний інструктор, готує молодих моряків.
— Значит и сейчас он может быть в плавании?
— На пів року тепер, як Ліна каже.
— На полгода?
Она махнула головой.
Мы позавтракали. Бабця Аксінья решительно прогнала нас.
— Не треба мені помічників. Це ж мені в радість, така робота!
— Біжімо до саду! Там такі яблука!
Мне ничего не оставалось делать, как поспешить за Линой. Вскоре мы вышли к конюшням.
— Йдемо, коників подивимось, — крикнула она, и скрылась за конюшней.
Внутри конюшенного двора паслась коза, а неподалёку стояла кобыла с огромными карими глазами и высокий поджарый скакун. Лина нисколько не пугаясь, уже гладила обоих по гривам, и что-то ласково говорила.
Из конюшни напротив, вышел наш знакомый дідусь с длинными усами. Он приветливо махнул рукой, и засмеялся в свои седые усы.
— А я бачу, гості у мене!
— Добранок!
— Доброго ранку, доню! Як відпочили?
— Дуже добре, дякуємо!
— Це ваші? — спросила я.
— Та, може, й мої, а може, й колгоспні, хто їх зрозуміє, оцю політику? Доглядаю, дорогеньких моїх. Андрійко нам на помочі. Добрий хлопець.
— Здесь хорошо!
— Ну то залишайся, — с хитрецой в голосе сказал дед.
— Останусь, — просто ответила я.
Вот мы уже в бывшем колхозном саду. Сидим на кряжистом дереве, и лакомимся зелепушками. Я жду, когда Лина начнет обещанный рассказ, но девчушка, по-видимому, совсем об этом забыла. Ей сейчас хорошо. Я наблюдаю за ее довольным личиком, и радуюсь переменам настроения. Буквально вчера еще, утром это был нервный, сжатый комочек, полный страха, и неопределенности, а сейчас она ожила, наполнилась детством, и беспечностью.
Где-то, глубоко живы еще боль и непонимание, заставившие ее решиться на такой безумный поступок. Но пока все это улеглось, успокоилось, и я решила не ворошить прошлое. Жуй, кроха яблоки, живи детскими мыслями, радуйся теплу и близости родной и любящей души.
Вечеряли на вулиці. Под развесистой старой грушей стоял крепкий, деревянный стол и основательные лавки. Все это было украшено искусной резьбой и размалевано цветастыми красными маками. Лина заметила мой интерес к узорам и резьбе.
— Це тато зробив, — не без гордости проинформировала она меня, — А малювала мама, коли я ще у животику була.
Лина обхватила большой бокал с молоком и надолго присосалась к нему губами. Пытается скрыть слезы. Этот ребенок все больше и больше напоминал мне мое детство. Мои собственные ценности, мои личные потери. Все это для нее важно, и эта груша, и этот резной стол и этот вечерний терпкий аромат детства.
«Малышка моя, что я могу сделать для тебя? Как могу помочь твоему израненному, одинокому сердечку?»
Через полчаса девочку уложили спать, а сами вновь сели под грушей. На дворе стоял поздний, теплый вечер. Нас освещал свет с веранды. Уходить в хату совсем не было желания.
— Донечко, — начала бабця Аксенія, — скажи мені, як о це так все сталося? Ти ж зовсім чужа. В тебе ж свої справи…
Свои дела? Не было своих дел. Я рассказала о происшествии, умолчав о состоянии ребенка, и о месте, где я ее обнаружила. У несчастной женщины текли слезы, и она, скрестив руки на плечах, раскачивалась взад-вперед, временами произнося что-то невнятное. Потом рассказала историю сына.
Он женился. В телеграмме написал «Ждите мама, я вам счастье везу!». Свадьбу на флоте отметили. А через год Линочка родилась. Снова телеграмма «Мама, приезжайте, у нас еще одно счастье!». Поехала Аксинья внучку смотреть. У сына дом большой, у самого моря стоит. Жили, беды не знали. Потом, когда Лина на ножки встала, Аксинья в село вернулась. И каждый год, сын с семьей приезжал. И жена его для нее, как дочка была. А потом, беда! Рак у нее… Сгорела за полгода. Сын убивался, плакал. Аксинья поехала к нему. Месяц побыла, но домой нужно возвращаться. Не смогла от могилы старшего сына насовсем уехать. А сын, года не прошло, во второй раз женился. И кто она, и как ее зовут, Аксинья не знает. И сын не пишет, видимо обиделся.
И вдруг, она взмолилась:
— Доню, поїдь туди, дуже прошу. Поїдь, довідайся, що за життя там. Чому Лина так?!..
«Ну, что же! Мне все равно. Ни дома, ни работы.
Это мои мысли. Руководствоваться разумом это не по мне. Обделил, видимо, всемогущий этой способностью. Чувствую только — сердце болит за эту кроху.
Утром рано, пока еще Ліна спала, я тихо оделась и собралась в дорогу. Бабця протянула мне маленький сверток. Разворачиваю — гроші.
— Не треба мені! — запротестовала я, — в мене ще є гроші, на дорогу та їжу.
— Візьми, — произнесла твердо бабця Аксинья, — я всю ніченьку не спала, все думала, що я роблю? Ти ж зовсім чужа, в тебе своє життя, а я таке тебе прошу.
— Бабцю Аксеніє, у меня же никого нет… Одна я, … была, пока Лину не встретила …. Понимаете?
Договорились мы так: я иду в Мар’янівку, оттуда, с почты отправляю телеграмму, а сама еду почти через всю страну к Черному морю в маленький, портовый городок.
В Мар’янівці зашла в церковь, встретила Андрія.
— Оце ж бо радість!
Андрей сидел посреди клумбы, весь испачканный землей, видимо, рассаживал цветы.
— А я тут про красу дбаю, і не бачу, яка краса до нас прийшла!
Его веселое настроение немного развеяло мою дорожную тревогу.
— Ходімо чай пити. Потім я все вам покажу. И храм і Мар’янівку. Тут що не хата — твір мистецтва! Ну, по-русски — произведение искусства.
— Ну, уж!
— Не вірите?!
Он жил за церковью через кукурузное поле в маленькой древней хатке. Там был земляной пол, соломенная крыша скрывала дранку, а над печной трубой сиял золотой ангелочек. С каждым порывом ветра он начинал весело кружиться в немом танце.
— Це я сам придумав. Діточкам дуже подобається. …Нравится.
— Вы один живете?
— Та, — как-то неопределенно махнул рукой батюшка Андрей и поспешил переключить меня на другую тему.
— Заходьте, будь ласка!
Он театрально раскрыл деревянную крашеную дверь и смешно поклонился, будто перед ним стояла какая-нибудь царица, а не я, в истертых джинсах с дорожной сумкой через плечо.
Убранство единственной комнатки было простым, но уютным, большая печь делила комнату на две неравные части. В части, что поменьше, устроилась крохотная кухонька — полочки с посудой и стол для готовки. В другой части стояла кровать, тумбочка с небольшой иконкой Иисуса, писанная в том же неопределенно — смешанном стиле. А у печки — о чудо! -дорогущий компьютер.
— Ого! — воскликнула я.
— Единственное, что я согласился принять от отца, — глухо произнес Андрей.
Я поняла, что эта тема тоже закрыта.
— Хочу чаю!
— Ой, лишенько! — смешно всплеснув руками и подражая бабе Ганне, Отец Андрей скрылся в кухоньке и зазвенел посудой.
— Почувайтеся як удома, влаштовуйтесь.
Ага, располагайтесь, значит.
— Послухайте-но, а ходімо до саду, — Андрей, держа в одной руке стаканы с чаем, в другой пытался удержать банку с вареньем, печенье, какие-то конфеты, сахарницу. Того и гляди, все окажется на полу. Я поспешила на помощь и, разгрузив его, вышла за ним в сад.
— Краса!
Розы, дорожки, мальвы, дорожки, анютины глазки, дорожки. Старая груша, ну и, конечно стол и лавки. А дальше деревья, а за деревьями светятся подсолнухи, а дальше высокий берег, а за ним блестит ленточкой речка, а дальше белеют хатки. Сонце, небо…
Я сидела за столом и не могла надышаться всем этим. Неужели я все это вижу! Неужели все это со мной происходит. Все то, что так звало меня полжизни, все то, без чего, как оказалось я не могу жить.
Андрей смотрел на меня в упор, в мои глаза, и думал о чем-то своем.
— Ты счастлива? — он неожиданно перешел на ТЫ, и это окрасило наш разговор в теплый оттенок, располагая, друг к другу.
— Сейчас, … да.
Он опустил глаза, уставился в свою чашку с чаем, и долго молчал. Я стала рассматривать его внимательно и увидела, как он все-таки красив. Узкое лицо, высокие скулы, мужественный, тонкий рот. Но больше всего притягивал взгляд темно-карих, почти черных глаз. При желании, этот красавчик смог бы добиться многого в современном мире. Да, наверное, была у него какая-то история, какая-то прожитая, пережитая и брошенная жизнь. Он молчал, он не хотел вспоминать. Он жил сейчас, этой своей нехитрой, открытой, нужной (кому-то) жизнью. Он выбрал сам, добровольно, и может быть, навсегда.
— Рассказывай. Уезжаешь? — прервал он наши одинокие мысли. По-русски он говорил совершенно чисто.
И я поведала ему все, как старому доброму другу.
Он одобрил нашу с бабцею Аксиньей, идею и очень сожалел, что не может поехать со мной.
— Здесь так много дел. Да и стариков своих бросить не могу. У них к осени свет собираются отрезать. Не рентабельно видите ли! Нужно ехать в Ровно, таскаться по всяким инстанциям, дергать бюрократов. Чтобы мне это ни стоило, я не позволю чинушам устанавливать свои законы.
В этот момент во взгляде Андрея светилась такая злость, которую было непривычно сочетать с его черным одеянием священника. Я впервые увидела в нем такие разительные перемены.
Он заметил мое невольное удивление.
— Ты удивлена, как может отец Андрій говорить такие речи? … я больше тебе скажу, я готов убить за невинную душу, всякого жлоба, который поднимет руку для удара… Я ненавижу политиканов, я ненавижу всю эту систему опутавшую несчастный земной шар… Понимаешь? Всю систему с ее законами и правилами, с ее затертыми, лживыми религиозными обрядами и службами. Раньше ругали Союз, что, мол, строят людей, стригут под одну гребенку. Союза теперь нет, но эта зараза словно опутала и заразила миллионы, миллиарды людей. Люди сами стремятся быть как все. Занять нишу обеспеченности, иметь необходимый набор благ и счет в банке. Идти этим сумасшедшим строем в ногу со временем. И не дай бог сбиться с шага, тогда все, … крах, ты теряешь накопленные блага, выпадаешь из системы, …Вот этот страх и держит всех на одном уровне. Уровне благополучия. Только это слепое и бездушное благополучие.
Андрей умолк и посмотрел на меня уставшим взглядом:
— Прости, я разделся перед тобой, как последний идиот.
— Мне нравится эта твоя нагота, … Только, как же ты, с такими мыслями и священник?
— Сначала я думал, что совершил ошибку. После семинарии скитался по приходам, и «бежал» оттуда, сломя голову. Вернее, как дурак последний открывал свою душу и получал по полной программе. Нравоучения вышестоящих, лживые, притворные. Всего наслушался. Думал, брошу, не выдержу. Но, в последний момент, словно рука какая-то невидимая вытянула меня. Я просто понял, что, прежде всего надо оставаться человеком, не лгать самому себе … В общем, сел в поезд и приехал сюда. Молчать больше стал… Но порой мне кажется, если с батюшкой нашим поговорю обо всем, он меня поймет, … А, может мне это только кажется…
— Если бы тебя услышал какой-нибудь священнослужитель, … Ты же произносишь кощунственные речи. Только я рада их слышать. Рада, и одновременно удивлена. От кого угодно, но от тебя …
Андрей, словно не слыша меня, продолжал:
— Сначала я порвал с отцом и со всей той благополучной жизнью, которую он мне гарантировал. После школы подразумевался юридический, а потом по накатанной, протоптанной дорожке, выше, во власть. Помощник того-то, сего-то, под теплый бочек папочки. Ну и дальше, выше. «Ты, сынок, у меня выигрышный билет. Я уже стар для политической борьбы. А ты со своим умом, энергией, …» все это подразумевалось, подготавливалось, а сыночек окончил школу и удивил семью … Отец, когда узнал, поднял на уши всех своих «шестерок», но я уже поступил в семинарию. Там они оказались бессильны, слава Богу.
— Ты убежал от светской жизни, но убежал и от духовной.
— Такой уж у меня характер, не переношу лжи. Да и от духовной жизни я не убегал, я убежал от всех этих несносных правил, обрядов. Если б ты знала, сколько там лжи! Я искал себя, искал истину, свет, а находил только обман, облаченный в шитые золотом ризы. Надменные выражения пресыщенных лиц. Метался, вопрошал, тянулся все куда-то вверх, туда, в недосягаемое. А однажды, как обухом по голове… Хочешь знать, где истина? — вдруг оживился Андрей, — это же так просто! Я понял это неожиданно, и так ясно. Словно молния в мозгу блеснула … Истина, вот она!
Он встал со скамейки, и развел руками:
— Эти цветы, трава, деревья, небо, солнце, земля! … так все просто. И не нужно никаких храмов, священников, и мудрецов, чтобы понять все это!
Я смотрела на этого человека новыми глазами, и понимала, что обрела друга, родную, понимающую душу.
— Я могу тебя попросить об одном одолжении? — на прощание, уже у автобуса спросил Андрей, — вернее даже о двух.
— Ну, конечно!
Я взглянула в его темные глаза со скрытой щенячьей надеждой, я хотела иметь такого друга.
Наверное, он уловил этот мой неосторожный порыв, и долго еще смотрел на меня, улыбаясь своим мыслям. А я, дура, ругала себя, на чем свет стоит. «Ну, вот опять распахиваешь объятия. Мало пинков получала от «друзей»?
Но вдруг он просто взял меня за плечи и крепко прижал к себе. И я услышала:
— Ти тільки повертайся, … будь ласка … Повернешся?
— Да, вернусь, — вскакивая на подножку автобуса, сказала я.
И вдруг:
— А одолжение?
— Ах, да, — Андрей извлек из кармана конверт, — Это письмо, опусти, пожалуйста, где-нибудь там, на юге. Не хочу, чтобы он знал, где я.
— Кто он?
— Отец, это письмо моему отцу. Я уже давно не давал весточки о себе.
— А второе одолжение?
— Ты уже пообещала, что вернешься, … Я буду ждать.
Автобус тронулся, а его высокая, черная фигура еще долго стояла, провожая меня взглядом.
Снова стук колес, проносящиеся размытые пейзажи и сутки времени, чтобы подумать, поразмышлять над этой чужой историей. Кого я увижу, там, впереди? Избалованную стерву, поспешившую ухватиться за тепленькую жертву, или какую-нибудь мегеру измывающуюся над ребенком. А может и то и другое. Ребенок, такой на фиг не нужен. А муж, очень даже лакомый кусок. Просторный дом, много денег и все с этим связанное. Да, весьма мрачную картину я изобразила. И если это окажется хоть на долю правдой, я не удивлюсь, что малышка умчалась оттуда сломя голову.
Ну, хорошо, увижу эту мегеру, и что дальше? Начну проводить воспитательную работу? Что-то как-то глупо получается. Кто я вообще такая? Посторонняя тетка, решившая вмешаться не в свое дело. Я вся такая правильная, справедливая, мне со стороны виднее. А вы вот, такие сякие, да как вы можете … Дура! еще раз дура! Решила изменить мир, понимаешь. Эдакий Дон Кихот в юбке. Этому помогаешь, тому помогаешь, а над тобой только посмеиваются. Да и у виска неоднократно покручивали.
Все это было, да. Поначалу огорчалась по этому поводу сильно. Ой, как огорчалась! Свет был не мил. Ну, как же, люди, я же добра хочу, я же ничего дурного вам не желаю! А люди только: «Ха-ха. Ничего ты в жизни не понимаешь. Дают — бери, бьют — беги. А всего лучше — не высовывайся, целее будешь». Ой, мама! Испугалась я так, и подумала, наверное, правы они, эти люди. И стала под них подстраиваться. Влилась в толпу, с трудовым коллективом в ногу идти стала. Он — ха-ха, и я себе — ха-ха. Они себе «жертву» выбирают и я вместе с ними над этой «жертвой» нависаю. А в глаза «жертве» смотрю и себя вижу …
В общем, недолго я в «людях» ходила. Не совмещения какие-то получались. Запротестовало нутро. Заорало благим матом на меня: — «Ну, юродивая ты, и ничего с этим не поделать! Не сможешь ты среди толпы жить. Не дано тебе это. Хочешь — плачь, а хочешь — пой».
И я запела. И подул сильный ветер, ураган завыл. Это толпа на меня руками замахала: «Вон отсюда! Не мешай нам жить, как мы хотим. Не то затопчем, камнями закидаем».
С ураганом бороться и дереву трудно не смотря на корни. А от своих корней я давно оторвана была. Так что понесло меня по ветру, как былиночку. И вынесло. И может быть, Бог дал — к корням вынесло. Еду сейчас, а словно уезжаю отчего-то родного, и очень мне нужного. Да, Андрійко, я вернусь! Да, дідусю, я останусь.
Часть вторая
Выбор
Симферополь! Эдакое курортное перепутье. Словно камень с надписью: «Направо пойдешь — Ялту найдешь. Налево пойдешь — в Алушту забредешь. А прямо пойдешь, в этот самый городок зайдешь, и тебя там побьют, и дурой назовут». И зачем мне все это? Ладно, поеду просто посмотреть. Издалека гляну, у людей осторожно поспрашиваю. Самое главное — телеграмму дали. По крайней мере, отец будет в курсе.
Перед самым отъездом, вспомнила о письме. Где опустить? Здесь, в Симферополе, или там, на местной почте? Лучше здесь — самое место, чтобы раствориться в неизвестном направлении.
На автобусе, по горам, по долам, чуть больше часа, и я уже на месте. Вдыхаю море, впитываю блестящий кобальт, купаюсь в лучах светло-желтого, ступаю по жженой умбре, и жирно разбеленому светло-коричневому. Эх, давно я не рисовала! Непременно, непременно здесь что-нибудь нарисую! Этот обрыв, набегающие белые буруны волн, и дикий девственный пляж. Ни одного отдыхающего, все тела на курортах, прожаривают свои лоснящиеся бока. И, слава Богу, что они не знают о таких вот диких, одиноких пляжах, не портят этой удивительной симфонии набегающих волн, и парящих в небе чаек.
Мне захотелось пробежаться по огненному песку, скинув пыльные сандалии, как когда-то в детстве. Я и горячий песок. Мы были одним целым. Мы строили города с башенками, зарывали несчастных медузок. Ох, простите, медузки, маленькая была, глупая… Собирала камушки и ракушки… И это он, горячий песок, помнит мои маленькие пятки, несущиеся навстречу только что вытащенному на берег мертвому телу …
— Эй, маха, а ну-ка сядь-ка вон на тот камушек, я тебя «наброшу».
Я подскочила от неожиданности. За огромным валуном сидел не менее огромный дядька. Смешная детская панама сдвинута на затылок, взъерошенная борода озорно торчит в разные стороны. В левой руке с десяток кистей разного калибра, и палитра. Рядом колченогий, малюсенький мольберт, прямо слон и Моська. Я расхохоталась, и, бросив сумку: — Нет, нет, с сумкой садись, с сумкой! — крикнул он, — и, взяв сумку, побежала к указанному камню.
Через десять минут мы знакомились:
— Данилыч я, — громогласно произнес он, — А ты — маха. Маленькая потому что, — он ткнул в меня своим огромным пальцем, и я тут же согласилась.
Маха так Маха.
Он показал мне свой морской пейзаж. Я там уместилась всего в трех энергичных мазках.
Один короткий и два перечеркнутых, длинных, с изломом.
— Вот это мастерство! — восхитилась я.
— А ты думала, маха, я тут рыбку ловлю?
Все было в нем громогласно, и смех тоже. А представлял он из себя эдакую помесь Митьков. Большой, веселый и добродушный.
— Слушайте, так вы ж русский! — вдруг удивилась я.
— Вот она, маха! Так я чую, ты тоже не на испанском балакаешь.
Мы выбрались из обрыва и направились в сторону городка.
— Да вот, понимаешь, жил я в российской глубинке, да дружок у меня, верный, тут. Он один остался, жену похоронил. Собрал я манатки, да к нему сюда приехал. Мы с ним в Афгане вместе… Нет, служил я исправно, — продолжал он, словно размышляя вслух, — как полагается, служил. От пуль не бежал, товарищей не бросал, … скольких тогда поубивало… Самого несколько раз ранило. Но война, она и в Африке война. А вот, что щас творится в мире — убей меня маха, не пойму.
Он шел, перекинув через плечо свой мольберт и мою сумку, а свободной рукой размахивал так, что мне частенько приходилось уклоняться от его нависающего удара.
— Дали волю бандитам. Людей нищими сделали. Казино понастроили. Маркеты эти, супер-пупер … Я, маха, в городе жил, не больше этого, так там аж три казино было. Да каких! Я, художник, меня воротило от этакой роскоши. Храм старинный разрушили, сволочи, а на его месте «маркет» построили! Убивал бы таких! Да крови и так уж много пролилось. Я ж не изверг, какой. Он ведь, с бритой-то головой, да с толстой мошной, тоже когда-то ребенком был. Мамку-папку любил.
— Видимо вы давно уехали, — попыталась я вставить свою долю диалога.
— В девяносто третьем. А что, сейчас, что ли не так?
— А здесь, что, лучше?
— То-то и оно, маха!
Тут он замолчал, я тоже молчала, нечего мне было сказать ему. Прав он, прав. Только чувствую, болит у меня сердце и за русских и за украинцев. Полукровка ведь я. Без роду, без племени, словно ветка оторванная. Таким, как я нелегко на свете, и тот род тебя не принимает, и этот сторонится. Но ведь случается же, веточку оторванную спасти можно, привить, она и зацветет и плоды даст. И поможет всему дереву уравновеситься, симметрию обрести. Может я и есть такая веточка? Счастлива ли я? Не хочется мне думать об этом. А если этот вопрос меня не мучает, значит, я точно счастлива. Именно сейчас. И совсем не важно, какая каша вариться на нашей старушке Земле. Важно, что у меня внутри. А внутри светит солнышко, тихим, спокойным, мягким светом. Оно согревает меня и дарит энергию и желание жить.
Вскоре мы дошли до города. Причем оказались на самой высокой точке. Необходимо было спуститься по дороге вниз. Перед нами открылась вся панорама. Левый берег круто выводил мыс, и сам город был, как бы вогнут дугой вовнутрь. Чудесный пейзаж! Дома в основном все белые, но в свете утреннего солнца каких только оттенков я не встречала. И коралловые и песочные и насыщенные апельсиновые. Все это оттенялось сиренево-синими тенями, и так и просилось на холст.
— Что маха, — заметил мое восхищение Данилыч, — как тебе наша жемчужина?
— Ах, — воскликнула я, — смотрите, яхты!
— Я, когда только приехал, вот так же как ты сейчас, встал здесь, и словно душа с телом рассталась. А когда в себя пришел, смотрю, уже третий этюд заканчиваю. А рядом Марк сидит и смеется, — ты, мол, как всегда в своем репертуаре, увидел красоту, и про все на свете забыл, даже друга своего не заметил.
Помолчав, он продолжал:
— У меня с тех про все по-другому пошло. Про водку забыл начисто. Понимаешь, сели мы за стол, как водится. Я свои подарки откупорил — не пьется! В глотку не лезет! Что такое, мать честная? Может, думаю, с дороги подустал? Какое там! Тянет меня из дому. Столько ж всего увидеть можно! Ну, смотрю, Марк поднялся, без слов лишних мольберт мой на плечо, идем, говорит, сейчас я тебе такое покажу! В общем, мы с ним до самой ночи бродили. Сколько я тогда набросков сделал! Вот, словно выплеснулось все нутро мое за одни только день!
— А потом?
— А потом, ты знаешь, — уловил он мою мысль, — все нормально. В день по этюду, по два. Я, знаешь, не любитель долгих работ. Чтобы там, в мастерской сиднем сидеть, в день по мазку, или в неделю по слою. Не по мне это. Мне воздух нужен, свобода, чтобы ни стен, ни окон! Вот этот простор весь, … ой, прости! — это я, все-таки не увернулась от его лапищи, и получила такую оплеуху по лицу, что «жемчужина» вся как-то враз потемнела, скрылась в тумане.
— Ах, я дурак, маха ты моя!
Данилыч усадил меня на камень и словно курица носился надо мной. Намочил платок из своей фляги, приложил к лицу. Стало легче. Он, вдруг обхватил мое лицо своими лапами-ладонями, опять забыв об осторожности.
— Ну-ка, ну-ка, открой глаза. На меня посмотри.
Я повиновалась.
— Ох, маха, вот это маха!
— Что, что там, — испугано, воскликнула я, — синяк? Большой?
Он крепко, словно в тиски сжал голову, а его зрачки быстро, быстро перебегали,
рассматривая мое лицо. — Вот так маха! — потом так неожиданно, — Ну, все, идем, Марк уже наверно на обед пришел. Мы всегда вместе обедаем.
Я еще раз хотела уточнить, что там с лицом, но почему-то не стала. Потом вдруг хотела сказать, что я вовсе не к нему приехала, что у меня свое дело есть, и снова промолчала. До самого дома эта глыба-великан молчал. Что там с мои лицом, люди добри?
Марк и Данилыч, это, я вам скажу, надо видеть. Торопунька и Штепсель лишь слабая пародия на них. Марк был настолько маленьким, что порою казалось, он меньше меня. Загорелый до смоляного блеска, сухопарый, весь в мышцах, перевитых стальными жилами. Производил впечатление сильное. Настоящий мужчина, без всяких примесей и замесов. Лысоватый череп, с коротко стриженым ежиком, выбеленных солнцем волос. Крепкий морщинистый лоб, прямой нос, обветренные губы и бездонные морские глаза. Вернее щелки в обрамлении резких морщин. Эти глаза светились каким-то нереальным блеском. Будто он знал все и сразу. Вот только посмотрел на тебя и диагноз твой готов. Либо отчаливай сразу, либо оставайся на всю жизнь. Я даже поначалу не заметила, что у него нет одной ноги. От колена отходил протез, видимо не из самых дорогих моделей. Порою при ходьбе он затыкался, и приходилось править его о камень или поребрик.
Странные перемены в поведении Данилыча продолжались. Говорить он стал меньше, с Марком познакомил и скрылся где-то в глубине дома. Единственной моей мыслью за последние пятнадцать минут было желание взглянуть в зеркало. Марк радушно и приветливо принял меня.
— Комната свободная у меня есть. Дом большой. А как жену свою схоронил, так просто огромным стал казаться. Мы его с сыном вместе строили. Знаете, думал, сын женится, места чтобы всем хватило … А вот как-то все разлетелось в дребезги. Аннушку мою инсульт хватил, да так она и не оправилась. Костик, сын, в Киеве учится. Да думаю, вряд ли вернется, у него свои планы, с морем не связанные.
— А вы на верфи?
Мы уже сидели за столом на открытой веранде увитой виноградом.
— Да, яхты это моя жизнь. Вон как для Данилыча искусство, так для меня верфь. Мы с ним хоть и под одной крышей живем, а видимся редко. Я на пирсе в мастерских, он, где-нибудь в бухте, это когда пишет. А так, в основном в студии своей, с учениками.
— А он учитель?
— Ну, да. Как приехал ко мне, побродил с недельку, жажду этюдную утолил, и заявляет: «Решил я школу открыть, детишек тут много, может, кому и захочется малювати вчитися». И открыл. Власти местные помогли, в струю, как говориться попал. Какой-то фестиваль детского творчества проходил, а тут он — «Дайте мне помещение светлое, и больше ничего не нужно». А зданий бесхозных полно было. Ему в парке «Свод» отдали. Это такая круглая беседка со стеклянным куполом. Строили ее еще в советские времена из кирпича. Так что там и зимой не мерзнут. Вот Данилыч наш магистром изобразительных наук заделался. Он тут всю зарплату спускает на материалы, лишь бы детишкам хорошо было.
Мы уже пообедали, а Данилыч все не выходил из дома.
— Куда запропастился этот странный человек? — Марк встал, — мне уже на работу пора, — Эй, Магистр, — шутя, позвал он друга.
Из дому донеслось что-то невнятное.
— Это с ним бывает, наверное, опять где-то что-то «подметил».
— Марк, вы идите, а я все здесь приберу. Вы только мне кухню покажите, — предложила я.
— Вот это прекрасно! Не откажусь от такой помощи, идем в дом.
Кухня поражала своей красотой. Все здесь украшено искусной резьбой. Шкафы, столики, лавочки. Красивые тарелки украшали стены, а в углу, рядом с кухонным столом, на деревянной полочке красовалась модель яхты, запрятанная в стеклянную бутыль.
— Ух, ты! Вы все это сами?! — восхитилась я.
— Да, вот, — с легкой грустью, улыбаясь, произнес Марк, — все думал для Аннушки. Она ведь для меня ангелом с неба сошла.
В глазах его блеснули слезы и он ничуть их не испугавшись, вытер своей крепкой загорелой рукой.
— Ти дивчинка распоряжайся здесь, как считаешь нужным. Вечером свидимся. Да, комнату тебе Данилыч покажет, а мне уж спешить надо, с этой ногой не разгонишься.
Я все уже прибрала, и снова вспомнила про зеркало. Где-то в сумке на дне лежала косметичка. Ходить по дому в отсутствии хозяина, как-то не хотелось. Я не решилась искать зеркало в доме. Усевшись на ступеньках веранды, принялась рыться в своих немногочисленных вещах.
— Вот, — громогласная глыба опустилась рядом на ступеньку.
От неожиданности, чуть не выронила свой баул. Данилыч протягивал мне картон формата А-3. Потом вырвал его у меня и, спустившись с веранды, поставил на табуретку, стоявшую у старой вишни. Сам сел тут же на землю и уставился на меня. Я взглянула на предлагаемый мне картон и вдруг увидела себя. Странно видеть свой портрет. Смотреть на свои фотографии мне тоже было странно, а тут портрет. С полотна на меня уставились мои же глаза. Но такие нереальные, словно из другого мира. Но это точно были мои глаза, мой взгляд. Все мое, но какое-то непривычное, завораживающее.
— Вот так я! — тихо произнесла я.
Про свои страхи о синяке тут же забылось.
Ну, Данилыч, ну человек!
— Вот твоя комната. Живите, как говориться, сколько хотите, — широко улыбаясь, и ставя мою сумку на стул, произнес мой неожиданный друг.
Вот так вот нечаянно устроилось мое житье. Задерживаться не хотелось, от силы пару, тройку дней на все про все. И начать я решила с сегодняшнего дня. Данилыч в мои планы не лез. Он вообще, как я поняла, человек не любопытный. Предоставил полную свободу, за что я была очень благодарна.
— Данилыч, а где у вас тут улица Шевченко?
— Идем, провожу, — запросто ответил великан.
Мы шли по городу, и я чувствовала, как этому магистру изобразительных искусств доставляет удовольствие показывать мне разные достопримечательности. Уже прошли памятник Воину освободителю. Мне он понравился своей необычной трактовкой — огромная фигура обыкновенного пехотинца в каске, с шинелью наперевес, сапогами утопала в траве и цветах. И никакого постамента отделяющего памятник от ландшафта города. Казалось, будто человек идет по нескошенном лугу.
— Во, видала, — размахнулся, но уже осторожно, Данилыч, — ты только оцени, какая композиция!
Меня удивляло, что разговаривал он со мной, как с художником. Сыпал терминами даже не задумываясь, понимаю я или нет.
— Наш проспект.
Моему взору предстал действительно довольно широкий проспект для такого маленького городка. Двух, трехэтажные здания по обе стороны уходили резко вниз. Везде неимоверное количество цветов, кустов. Деревья, еще молодые, стройными рядами ступали вдоль дороги. Мне, прожившей всю жизнь в промышленном, задымленном городе, было непривычно видеть такую красоту.
— Там вот, — Данилыч указал в конец проспекта, — старинный Замок. Скоро я добью этих жлобов, — он кивком головы указал на административное здание, — и мы начнем реставрацию. Ребята знакомые в Киеве. Ты знаешь, какие профессионалы! Их в Питер специально приглашали перед трехсотлетием, Екатерингоф реставрировать. А Замок я тебе, потом покажу. Теперь шагай налево, там улица Шевченко.
— Спасибо, Данилыч.
— Ты, маха, ужинать приходи, худющая какая.
Я рассталась со своим гидом и вскоре уже стояла у того самого дома, где жила Лина. Большой, двухэтажный, красивый, весь утопающий в цветах, впрочем, как и все остальные. Он производил светлое впечатление. Совсем не верилось, что из такого уютного гнездышка убежала малышка.
Стоять просто так и глазеть на дом не хотелось. А зайти и позвонить в дверь вовсе казалось безумием. С кем я там встречусь, и что буду говорить? Необходимо было поразмышлять. Честно говоря, я чувствовала себя в тупике. За все время пути в этот город так ничего вразумительного и не смогла придумать. Может, стоило вначале переговорить с Данилычем, или с Марком. Городок маленький, наверняка они хотя бы что-то слышали о пропаже девочки. Потоптавшись еще немного, я отправилась обратно, догонять своего великана.
По дороге домой Данилыч не обнаружился. В доме его тоже не оказалось. Побродив по саду еще с полчаса, решила заняться ужином. Памятуя простое отношение ко мне этих мужчин, я решила, что они будут не против подобных моих самоуправств. В восьмом часу, за забором послышались голоса. Они возвращались. У меня все уже было готово, стол на веранде накрыт. В общем, все как в сказке о семи богатырях, только их у меня было двое, но зато каких!
— О, вот это я понимаю! Воодушевленно воскликнул Марк. — Слышь, Данилыч, вот это дівчінка!
— Ребята, а ведь это дело надо отметить, — потирая ладони, предложил великан, и помчался к погребу.
— Вино у нас свое, настоящее.
Надо сказать, что мы очень весело отметили мой приезд. Я наслушалась рассказов о дружбе таких интересных людей. Марк — мастер-краснодеревщик, и большой специалист по яхтам. Его красавицы бороздили не только просторы Черного моря, но и плавали в Адриатике и Атлантическом океане.
— Он ведь у меня, как это, … филантроп. С таким умением, мог бы зашибать бешеные деньги, — смеялся Данилыч.
— А сам-то, директор такой школы, а зарплата …
— Не, Маркуш, ты постой, ты не горячись. Я свою зарплату сам определил, ты же знаешь. Для меня главное, чтобы всегда были в наличии краски, кисти, бумага, гипс. Ну, а на хлеб нам с тобой всегда хватало.
— А я значит, по-твоему …
— Ну, ну, поехала не смазанная телега.
— Весело вам живется, — вставила я.
— А знаешь почему, маха? Потому что мы друг другу не успеваем надоедать. Иной раз только по воскресеньям видимся. Это щас, пока каникулы, я тут ему глаза мозолю, а в сентябре все, разбежимся.
Я еще много чего услышала за этот вечер, и это тема уже другого рассказа. Познакомились они в Афганистане, да так крепко, не разлей вода. Сколько раз друг друга от верной смерти спасали, сколько раз юмором и шутками прогоняли подступавшее безумие.
— Если б не этот великан, лежал бы я сейчас песком погребенный. Ногу осколком ранило, а тут обстрел со всех сторон. Кругом равнина, отползай не отползай. Он как лег на меня, так с час своим телом и прикрывал. Потом на себе тащил. А в госпитале я Аннушку встретил, мы с ней с самых тех времен вместе…
— Да, Анюта твоя мировая женщина была. Я такой по сей день не встретил … Давайте помянем не чокаясь.
Так мы сидели до самой поздней ночи. Данилыч захмелел и отправился к себе.
— Я все спросить тебя хотел, — произнес Марк, — это имя твое? Машей зовут?
Я рассмеялась, вспомнив, как окрестил меня этим именем Данилыч.
— Александра. А маха, потому что, наверное, у Данилыча на ладони умещусь.
Санькой, мне почему-то уже не хотелось называться. Словно прошла какая-то невидимая черта через мою жизнь и отрезала то прошлое, бесшабашное, юное.
— Вот оно что, — улыбнулся Марк, — а может он в тебе черты Гоевской Махи увидел? Фантазер мой друг, за то его и люблю.
— Послушайте, Марк, — решилась, наконец, затронуть беспокоившую меня тему, — Вы Дмитро Рачка знаете?
— Ну, а как же. Его в нашем городке все знают. А ты случаем не с вестями? — оживился он.
— Вчера только телеграмму получили, что все в порядке. Лина у бабці. Все голову ломают, как она туда добралась? Это ж через всю страну!
Я вновь принялась рассказывать все обстоятельства.
— Одного не могу понять, как она умудрилась до Симферополя добраться? Если только в автобусе спряталась? — А Зина-то, за ночь поседела. Красавица она, жгучая брюнетка. Грузинка, глазищи словно угли. Данилыч все с нее портреты писал. А характер ангельский. Она всех родных своих потеряла. Братья погибли, родители горя не выдержали … Дмитро тогда жену свою схоронил, тоже убивался сильно, а жить-то надо. Лина без матери, ему в плаванье. В общем, недолго они думали, расписались, да жить стали. Она в Лине души не чает. А вот дівчінка-то так и не смогла ее принять. Молчаливая стала, раньше все к Данилычу бегала. Сама не рисовала, а смотреть любила, а тут и к нему ходить перестала. Зина с ней все лаской, терпением. Встретимся, разговоримся. Она мне: «Только бы Дмитро спокойно было, не хочу его огорчать. Уговор у нас с Линой. Когда папка дома, чтобы она хоть изредка со мной общалась. Худо-бедно общается. А как он в плаванье, так я целый день на нервах. Уйдет с утра на пляж, и до вечера не возвращается».
— Слушай, маха-Александра, а идем прямо сейчас к ней. Я ж уверен, что она не спит.
Первый час ночи, а мы идем по темным улицам с Марком, чтобы успокоить эту несчастную женщину. Вот так! Я в своем воображении рисовала эдакую мегеру, а здесь такое. Невольно вспомнилось свое детство. Мой детский слепой эгоизм долго не давал принять нового маминого мужа. Были и скандалы, и капризы, и попытка уйти из дома. Правда я была несколько старше сегодняшней Лины, и после гибели папы прошло уже несколько лет, но сердце и разум не могли и не хотели мириться. Потом, будучи уже много старше, я начала понимать, как была глупа, как больно обижала человека, который многое мне прощал, был терпелив, и даже в чем-то жертвенен.
Хотя, разве можно судить детские поступки, неожиданные, сумасбродные порывы, непродуманные шаги? В детстве важно не будущее, детство живет настоящим мгновением. Этим самым сейчас. Это сейчас важно сказать, это сейчас важно убежать, это сейчас важно любить! Сейчас! Может потому детство так быстро уходит, в нем не замечаешь времени. А если детство омрачено болью, эта боль впечатывается в память на всю оставшуюся жизнь. Эту боль тяжело нести в себе. Необходимо помочь малышке. Нужно попытаться ей все объяснить. Только как?
Мы позвонили, послышались спешные шаги. Дверь открыла молодая женщина, может чуть старше меня. Ее тревожный взгляд черно-угольных глаз пронзал насквозь. Разглядев в темноте Марка, она тут же пригласила нас войти. Этот дом был наполнен теплом и уютом, но темная фигура Зины, нервно примостившаяся на краешке стула, тревожила, и эта тревога невольно передавалась мне.
Марк уже все поведал, и теперь успокаивал женщину, подыскивая нужные слова:
— Не надо так тревожится. Самое главное — ребенок нашелся. С Линой все в порядке …
— Я должна поехать к ней, — словно не слыша Марка, произнесла Зина.
Ее тонкие пальцы беспокойно теребили золотое кольцо. Она, то снимала его, то надевала вновь. Ее состояние меня беспокоило. Она явно была на пределе своих сил, как физических, так и эмоциональных.
— Пожалуйста, — взглянула она на меня, — поедемте завтра к ней. Я даже адреса не знаю. Дмитро чем-то обижен на свою мать … Он не говорит мне об этом. Но я же вижу, как он переживает. Он вообще очень замкнутый … А я должна, должна, познакомится … Это не хорошо, она же мать … А Линочка, она умная, я знаю, однажды она сможет принять меня.
Зина устало опустила голову и ушла в свои нелегкие мысли.
— Я понимаю ваше беспокойство, — начала я с дежурной фразы, — но вам, просто необходимо отдохнуть. Хотя бы день, два. Вы очень измотаны.
— Да, Зина, — поддержал Марк, — Сашенька права. Приведи себя в порядок, мысли по полочкам, разложи. А там и езжайте с богом.
— Сашенька, ведь вы не уедете без меня? — уже на пороге спросила она.
— Нет, конечно. Мы поедем вместе… И еще, я думаю, бабця Аксения будет вам рада.
— Сашенька, придёте ко мне завтра?
— Договорились. Завтра вечером, — я взяла ее руку и крепко сжала.
Она благодарно улыбнулась мне в ответ.
Проснувшись утром и выйдя на веранду, я увидела на столе записку: «Сашенька, все в твоем распоряжении. Вечером свидимся. Марк».
Ну что же, раз я на море, нужно воспользоваться редкой возможностью, а именно — повалятся на пляже и вдоволь наплаваться. Выпив кофе, и пощипав немного винограда, я направилась на тот самый пляж, где познакомилась с Данилычем.
Маленькая бухточка была такой спокойной и приветливой, что я, последнюю сотню метров буквально пробежала навстречу волнам, жаркому солнцу, и горячему песку. Сбросив на ходу одежду, и кинув полотенце на песок, влетела в воду и поплыла, намеренно ища глубины. Мне хотелось понырять, познакомится со здешним подводным миром…
Не смотря, ни на что, я очень любила водную стихию. Гибель отца, утонувшего на моих глазах, не внушала страх, или ненависть к морю. В эти мгновения, соприкасаясь с водой, я забыла обо всем на свете. Я была оторвана от земли в прямом и переносном смысле. Я забыла о своих новых привязанностях, о проблемах, чужих и личных. Мне было хорошо, я чувствовала жизнь, и это делало ее, эту самую жизнь полной смысла.
… На моем полотенце лежал букет чайных роз, да такой огромный и свежий. Едва ощутимый ветерок донес их тонкий аромат …
С волос капала вода, пятки утопали в горячем песке, а я, словно парализованная стояла рядом с полотенцем, не решаясь пошевелиться.
«Кто-то ошибся, — возникла спасительная мысль, — наверное, я заняла чье-то излюбленное место, и нечаянно стала обладательницей такого роскошного букета».
Очень осторожно присела на краешек полотенца. Может тот, кто принес букет, вскоре появится сам? Напрасно. Просидев десять минут и чувствуя себя явно не в своей тарелке, натянула одежду, и, взяв цветы отправилась домой.
«Ну, что же, — ехидничала я, в следующий раз будете внимательны, прежде чем дарить цветы вслепую».
Каково же было удивление, когда, войдя на веранду, я обнаружила на столе еще более прекрасный букет. Он благоухал, притягивая к себе пчел, и говорил мне, что я дура. Таких даже не лечат. Если с первого раза до женщины не доходит, что за ней ухаживают, с этой женщиной явно что-то не так!
Вот значит как! Миллион роз, художник…
Скрипнули ступеньки, огромная тень скрыла солнечные блики на столе. Великан стоял у входа в веранду и молча, смотрел на меня. Я ощущала этот взгляд почти физически, и мне стоило огромных усилий посмотреть в его глаза. Посмотреть, и сказать … Необходимо что-то сказать. Что-то вроде — «Останемся друзьями». Сколько раз я так теряла друзей! Эх, Данилыч. Ты замечательный человек, мужчина! С таким как ты хочется прожить жизнь, с таким как ты не страшны никакие невзгоды. Но мое сердце … оно снова, … как и раньше не уживается с разумом. Мое сердце зовет меня туда, в ту самую глушь. Туда, где не ступала нога цивилизации, где стоят хатки с соломенной крышей и земляным полом, и криниця с длинным-длинным шестом-журавлем…
Мое сердце! Чего оно хочет? Еще секунду и я могу передумать! Нет, нет … Я убегаю! Убегаю? Нет!.. Я возвращаюсь!
Здравствуйте, дорогие Олеся и Виталий!
Понравилась ваша повесть «Не чужая», о чём и сообщаю вам с большим удовольствием. Есть что-то светлое, что-то гриновское в вашей работе, несмотря на бытовые детали сегодняшней жизни и приметы современости, так далёкой от романтики и мечты. Всё дело, видимо, не в политике и разногласиях между странами, а в сердцах людей, открытых добру.
Поэтическое повествование, наполненное теплом и добротой, порадовало.
Спасибо вам!