Мы не орки, мы бывшие эльфы,
Потерявшие лёгкость,
Здесь — беду ковыряем на шельфе,
Запаковываем в ёмкости.
Мы печальные бывшие эльфы –
Те, которым не слишком везло,
Но беда распускается шлейфом,
Развращает, приносит зло.
От невидимой тяжести крыльев,
Неуместных в подобных широтах,
Мы, в мороз, холодеем и стынем,
Мы, в жару, проливаемся потом.
Не ругайте — мы знаем, мы сами
Заслужили позор и проклятье.
Мы крылатость свою отгрызаем,
Кровью сплёвывая на платья.
Наше детское на подкорке
Просит нас в небеса и в пропасти.
Мы сегодня почти что орки
И уже преуспели в подлости.
Стоя спим в нескончаемом дрейфе.
Время — липким сиропом на лицах.
Ждём привычно. Мы бывшие эльфы.
Или будущие. Если случится.
***
Ожидание чуда
Сгорает кометой окурок, брошенный из окна
Дома напротив. Дама полуодетая
Читает что-то, совсем одна.
Ночь, переполненная сюжетами,
Повисла над торопливо живущими летом домами,
Над олеандрами жгучими, над жующими нами,
Утомлённая, сытая, томная,
Раздвигаемая локтями вентиляторов,
Темноту разбивающих в атомы,
Столь же плотные и весомые,
С запахом гриля, с истомою.
Млечный путь на колене небес разглажен
От цикадных хоров набухает сердце.
Рассуждениями многоэтажными
Прохожу коридоры до самого детства.
Ожидание чуда — и есть чудо.
В нём душа бездонная, из ниоткуда,
Годы бившаяся об запрет,
Несвободная столько лет
Оживает. И мысли нелепые, разные.
О любви и смерти, — естественные, небезобразные.
О тебе, уставшей, заснувшей на полу-вздохе,
О друзьях, о матери, об эпохе.
Стол из пластика. Персики. Мокрые сланцы,
С ног слетают на кафель небрежно.
Выбираю из складочек пальцев
Камушки дальнего зарубежья,
Ощущая, насколько же просто — также
Всё, чем сердце болело, отправить к чёрту.
Над подушкой на локте застыть стражем,
Завиток расправляя твоей чёлки.
Ты проснёшься, вздохнёшь мне на ухо влажно.
«Жаль, — твердишь, — что пройдёт». Так на то и дверь!
Здесь даже дыханье повторяется дважды
Сначала в виде обретений, потом в виде потерь.
Но покуда по мне не разложат кутью,
Жарким летом, в промозглую осень
Есть причина того, что я утром встаю, –
Это ты, а не завтраки в восемь.
В свой расплав погружая мои миражи,
Темнота растворяет и место, и имя,
Но биение сердца, но лёгкость души
В ожидании чуда уже не отнимет.
Времена
Вот пришли времена — не сухие не влажные.
Темы есть, но удобней ходить по бестемью.
Кто умеет — воюет. Каждый с каждым.
Ну, а кто не умеет, тот — с собственной тенью.
Здесь жуют фонари студенистость вечернюю
Дождевых занавесок и кашу туманов,
Мы инстинктами движемся в завтра пещерное,
Новостями питаем своих тараканов.
Молчаливые мысли гниют в голове пустой,
Ждут селёдочной вонью в задвинутом баке.
Никому не нужны. Ни тебе и ни мне. Отстой!
Как младенцы, не вовремя рождённые и не в браке.
Этот мир — разнести?! Весь?! К чертям?! Да куда уж нам.
Это раньше смотрели мы весело, гневно.
Жизнь — ещё не песок, а цветные камушки.
Но мельчают те камушки ежедневно.
Мы застыли нелепо в ловушке у времени.
Запах страха под мышками, совести бдение.
Ну, а кто-то огромный нам в дырочку в темени
плотный орган вгоняет своих убеждений.
Шепчет сзади на ухо противно и сладенько:
«Не ходили б, ребятаньки, тута без спроса».
А очки на ушах наших держатся слабенько,
Маслянисто стекая с поникшего носа.
Я устал. Я готов. Ради Родины гибель…
Я шагну к амбразуре, пугающе бледный.
Мне уже не до тех, кто фиксирует прибыль.
Мне плевать, кто увидит салюты победные.
Только дайте нащупать мне Родины краешек,
Чтобы чуть оттолкнуться и выпрыгнуть первым.
Вместо горсти земли — есть осклизлейший камушек,
Так похожий на стыд, на комочек из нервов.
Неужели опять будут вёсны и осени?
Дамы в бархате, «Браво!» концертного зала.
А герои — на холод штыков, да босые,
Потому что их жизнь в керзачах достала.
Пальцы вену на шее тихонечко стиснули,
Голос хриплый: «Давай-ка, на всякий случай»,
И меня успокоят контрольным выстрелом,
чтоб не мучился сам и других не мучил.
Ересь
Бог! Ты и впрямь так жесток, каким тебя знает Ветхий завет?
Нет? Почему же на свете так больно?
Каждый год кровотоки по всей Земле,
Тысячи лет — войны…
Ты не виновен в том? Даже невольно?
Ищу Тебя, тычусь слепо во тьме,
Но каждый образок лаковый, зацелованный,
Напоминает мне бойню «во имя Твое»,
«Вертушку», где ларь оцинкованный.
А батюшка ласков, журчит: «Сынок, а ты воцерковленный?»
Но если совесть моя зубаста, как бобр,
А сам я по образу и подобию,
Возможно, и Ты не слишком-то добр.
А вера — всегда! — лишь фобия?
Каждый несёт в себе по Господу и по надгробию.
От первых лучей солнца и до последней лунности
Богатым протягиваешь Бога на золотом кресте,
Беду воздаёшь бедным, глупым — одни глупости.
Нищему — утешение в нищете.
Дары, я скажу тебе, ещё те.
Чем Ты помог в этом мире непрочном мне?
Впрочем, сам я просил лишь одно — быть бы живу.
Или Тебе самому нужна помощь — немедленная, срочная,
И Ты в одиночку держишь зубами рвущуюся жилу?
(Вот бы где вера моя послужила!)
Транслируешь по истончённой нити
В уши душ, захлопнутых как створки двери:
— «Помогите! Помогите! Помогите!» –
Кричишь, не слыша себя и не веря
Словам, что практика — это критерий.
Лицо поворачиваешь к прошлому — к дому,
Но как больной глаукомой видишь смутно,
А церковь навеки ушла к другому –
Ловкому, попутавшему попутно.
Там ладан привычен и запах трупный.
Не приникаю, не отрекаюсь, не зову, не прощаюсь,
Не служу, не пытаю, не держу под прицелом,
В самолёте дрожащем к Тебе обращаюсь
Как к закону, удерживающему этот мир целым.
Трудно быть богом, решительно зная,
Что тебе впереди нет ни ада, ни рая, –
Бесконечно жить собственно созданным миром,
Который тобой презираем.
И есть ли судьба иная?
***
— Ничего, что луга не скошены?
— Ерунда, мы же все тут брошены.
Мы оставлены в бесполезности
По презумпции нашей виновности,
Мы листаем плохие новости,
Чтоб со вздохом свои кресты нести…
Вверх торчит борода поседевшая,
В шевеленье: «Прости меня грешного!»
Закрываемся, как доспехами
В кожу въевшимися неуспехами
От безумной радости прошлого,
От бесплотной надежды давешней.
Дождь колотит по нам, как по клавишам,
Повтореньем мотива пошлого.
От имён остаются отчества,
От тоски даже пить не хочется.
В чёрных перьях летит проклятие,
Все дороги — ухабы с татями.
Если встретишь чего хорошего,
То судьба наблюдает хищником,
Чтоб себе не позволил лишнего,
Чтобы здесь — ничего проросшего.
А мечты — сотни лет как сношены…
— Может, зря, что луга не скошены?
***
В тех местах, где янтарные осы жалят трепетный виноград,
Где в ларцах запечатана осень, где на выдох прибои шуршат,
Где ломаются ветры о пальмы, где ослаблены пальцы тревог –
Там хранятся чудесные тайны, и от мира скрывается Бог.
Я нашёл лишь обломки причала, шлюпки стёртое имя, весло
И закатной дорожки начало, по которой ко мне принесло
Образ девушки в шёлковом платье — ветер контур обнял ее нежно, —
Что бежит и счастливым распятьем тень отбрасывает на побережье.
Говорят это проще простого — пожелай и скажи: «Я могу!»
Море щедро одарит любого, всё оставившего на берегу.
Важно верой втереться в доверие, горсти радости черпать на отмели,
Всё раздать, чтобы демоны времени прежде силы твои не отняли.
Я закину внушительный невод в океан восхитительных тайн,
В ожидании многодневном о дрожащем улове мечтая,
Буду чайкой кружащейся высмеян, вслед за сетью нырну в неизвестность я…
Встретит море прозрачною призмой и зеркальной сомкнётся поверхностью.
Вглубь, сквозь стаю пугливых сардинок, что упругим пульсируют облаком,
Мимо устричных створок-сурдинок, мимо крабов в тяжёлых налобниках,
Мимо чёрных ежей неподвижных и болезненно-твёрдых кораллов,
Чтоб с моими желаньями трижды море сети мои возвращало.
Выплываю на отдых из бездны, греюсь солнца пролитым сиропом,
Звёзд морских вспоминаю созвездия, создающие гороскопы.
Сон и явь небольшими урывками. Будет жаль, если снова спугну
Счастье, ловкой блеснувшее рыбкою, поспешившее в глубину.
В то дрожание аквамариновое я, покуда ещё не уснул,
Отпущу голубого марлина и примерно десяток акул.
Отпущу я в прошедшее время, всё о чём я сегодня грущу,
Всех кого я любил, всех, кто предал, кто не понял меня, — отпущу.
Тру кувшин, запечатанный накрепко, но не вызвал могучего джина,
Ковыряю сургуч, разогрев слегка над костром. Там, в записке кувшинной
На конфетной обёрточке: «Море кайф!» Чья-то шалость ненаказуемая.
Улыбаюсь и жирную чёрточку дорисовываю перед сказуемым.
Собираю в мешок парусиновый две ракушки, и фантик мятый,
Носа ярким свеченьем рубиновым провожаю светило закатное,
Задержавшись на миг, на немножко, простыню подвязав как хитон,
По следам на закатной дорожке я иду… Жаль, не видит никто.