— Живописцы, окуните ваши кисти.
— Окуните ваши кисти в голубое, — поет Окуджава.

И я вступаю в свой самый любимый весенний месяц — апрель и шагаю с ним в ногу, как только могу. Для меня он — синий в любой из дней: и в солнечный, и в серо-пасмурный, и в дождь. «Как обаятельно для тех, кто понимает».

Вот, и с этих выходных и всю следующую неделю синоптики обещают то, о чем поется:
«В Петербурге сегодня дожди».

Намокли прошлогодние черные плоды кустика белого шиповника под моим окном. Его веточки пока еще в полном замирании. А под другим окном — удивительная ольха. Поздней-поздней осенью, когда дланевидные листья высоких кленов, которых здесь очень много, сбросят все свои листья, и они уже даже слегка пожухнут, как и листья всех остальных деревьев, растущих поблизости, эта ольха до самого снега будет царственно зеленой, со своим особым жилкованием листьев.

А сейчас эта ольха еще хранит осенние шишечки и тоже пока безмолвствует.
Вся земля только недавно освободилась от последнего снежного плена. И если дороги уже давно чистые, то дворы хранили островки грязноватых сугробчиков, но и они дрогнули под касанием солнышка, пусть и редкого.

И сразу же в этом чистом городе проявилось то, о чем пишет моя любимая Ирина Одоевцева:
«А весна расцветала и пела,
И теряли значенья слова,
И так трогательно зеленела
Меж торцов на Невском трава».

На Большой Морской, которую я очень люблю, перед кафешками высадили в кашпо цветущие виды растений. Здесь можно увидеть и арт объекты с лавандой.

На Елагином острове расцвела верба.

В Ботаническом саду — робкие первоцветы.

Возле теплотрасс — ковер мать-и- мачехи, и это то первое, что я увидела этим апрелем.

Пришедшей весной мы часто бываем за городом, по известным причинам, и каждый раз проезжаем деревушку, раскинувшуюся вдоль дороги. А там так волнительны сырые огороды, которые еще не набрались сил впитать всю талую воду, и она пока застоялась. Валяются ржавые ведра, какие-то сломанные предметы, которые безжалостно оголяются после таяния снегов. И это напоминает мне весну моего детства.

Особенные чувства испытываю, глядя на покосившиеся, почерневшие, заброшенные дома. И это не где-то в глубинке, а под самым Петербургом. Их пустые отчаянные глаза-окна хранят неведомое. Здесь когда-то жили люди. Стены пропитаны тайнами, а палисадники не хотят верить, что покинуты и заброшены. Они еще тянутся к жизни.

Я давно живу с этим чувством: любовью к городу и деревне. И это не раздваивает меня, а делает палитру восприятия жизни щедрее.

Вот, недавно, мы ездили за город по своим делам. А после сын довез меня до красной ветки метро на Пушкинской. И, сообщив, что у него важная встреча, пожелал благополучно добраться до дома.

— А как же я поеду? — растерянно спросила я, уже год не пользующаяся услугами подземного транспорта (по своим причинам).
— Ну как? — включил он свой обычный юмор. Ты спустишься на эскалаторе, возложишь цветы к памятнику Пушкина. Прочтешь всем, кто будет рядом, какое-нибудь его стихотворение. Потом зайдешь в вагон, тебе уступят место, и ты быстро и без проблем доберешься до «Гражданки».

Когда все почти так и произошло, и мне уступили место, я вспомнила пушкинские строки:

«Город пышный,
город бедный,
Дух неволи,
стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит –
Всё же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой».

Частенько я навещаю цветочные магазины. Не для того, чтобы купить себе букет. Здесь настоящее пиршество: крупные розы и свежие хризантемы, тюльпаны, лилии, гвоздики, герберы, любимые некоторыми альстромерии, ирисы. Маленькие букетики фрезии и гиацинтов. Совсем недавно в торговлю поступили высокие побеги вероники.

Но меня интересуют мелко горшечные суккуленты, которые я присматриваю для создания большой композиции. Не искушая названиями, скажу, что в большое коричневое кашпо, в специальную земляную смесь, я посажу те их виды, которые будут отличаться: одни — стелющиеся ковром, другие — кустиком вверх, сочетаясь с ампельными и цветущими. Между растениями предполагаются вулканические камни, водный бассейн и покрытие мульчированием для того, чтобы спрятать землю.
Из всех видов мульчи — ракушек, мха, кокосовой соломки, цветных камешков, мне больше всего нравится мелкий керамзит.

У меня уже есть опыт создания такой композиции. Она была воплощена в городе у моря из очень редких растений Японии и Китая.

Но мечтой этого апреля стало неожиданное желание получить в подарок букетик синей лаванды. Не высушенный, а живой.

Всего два магазинчика в Питере уникальны продажей лаванды. Французская лаванда скомпонована в букетики различной плотности — от нескольких побегов до наполненных декоративных корзин. Они могут быть декорированы хлопком, колосьями злаков, быть в наборе с репродукцией картины Моне, оформлены в виде посылки из Прованса или Парижа, как бутоньерки и саше.

Синяя лаванда — это мечты. Мечты о путешествиях, каком-то волшебном событии. Считается, что лаванда приносит в дом благополучие и гармонию.

Апрель еще не перешел в май, поэтому у меня есть время для открытия нового.

Вперед в прошлое (Ирина Чебоксарова)

Зима в Петербурге затянулась, была она снежной, показалась долгой и подарила странные ощущения.
Я часто вспоминала строки Бродского про «ночной кораблик негасимый
из Александровского сада…», который «плывет в тоске необъяснимой».

Нет, дни не были одинаковыми, но какого-то яркого всплеска, все же, не было.

А когда прочитала и впервые узнала про кафе «Сайгон», то поняла, что при первой же возможности поеду туда.

— Помните рубрику в прежних периодических изданиях: «Письмо позвало в дорогу»?

Переждав пару дней с плюсовой температурой, как наиболее благоприятных для поездки, осуществили мы ее вместе с сыном в более прохладный и гололедный. Так сложилось.

Мчит машина по Невскому проспекту мимо Елисеевского гастронома, мимо сада Екатерины, Дома книги Зингера. И выхожу я на перекрестке, напротив отеля «Рэдиссон». Перехожу по зебре дорогу.
И сразу же вижу, что здание отеля «в лесах», снуют рабочие с оранжевыми отличиями в одежде.

Навожу фотоаппарат на вывеску названия проспекта и номер дома.

Ко мне решительно и слегка воинственно приближается тучная женщина в фирменном строительном костюме, с апельсиновыми вставками.
— А что это вы тут фотографируете?
— Не беспокойтесь. Стройка меня не интересует, только табличка с адресом.

Я спросила у нее, где находится вход в отель, и она махнула мне рукой в его направлении, явно успокоенная.

Козырек над входом. Почтительные двери, которые распахивает любезный швейцар.
И я внутри, в большом вестибюле уже спрашиваю администратора разрешения посмотреть и сфотографировать знаменитую табличку о том, что ранее в этом здании находилось кафе с негласным названием «Сайгон».

Никаких препятствий. Все вежливо, корректно, без заминок.

Сразу направо — бар, рядом с барной стойкой — колонна, на ней, со стороны, обращенной к уютному небольшому залу, — та самая «табличка».

— Табличка?
А я вижу раму для картины немалого размера, в которую вставлено паспарту с двойным текстом на русском и английском языках.

Я читаю:
«Знаете ли Вы…?
Уже для четвертого поколения петербуржцев «Сайгон» является тем местом, где зарождались все сколько-нибудь интересные и значимые творческие течения, где имели возможность общаться молодые, независимые писатели, музыканты, художники, артисты и просто выдающиеся личности. Многие из них приобрели национальную и даже мировую известность, и все упоминали впоследствии «Сайгон», как место, оказавшее на них огромное влияние. Через «Сайгон» прошли Бродский и Довлатов, Флоренский и Шемякин, Григорьев и Гребенщиков, Цой, Курехин, Науменко и многие другие. «Сайгон» был и остается символом свободы, молодости и постоянного обновления»

А вот чуть ниже, расположены крючки для одежды. И вот там-то, как раз, табличка, показавшаяся неуместной в таком соседстве. Она типична для общественных мест, и призывает не оставлять вещи без присмотра.

Парковаться на Невском нельзя. Поэтому, попетляв по боковым улочкам и пристроив машину, сын присоединился ко мне.
Мы так и стояли у этой колонны с «табличкой», обсуждая прочитанное и увиденное.
А в небольшом, полутемном зале со светильниками, довольно уютном, в этот полуденный час было не так много посетителей. Они расположились в мягких креслах за чашечками с кофе. Слышалась негромкая речь иностранцев.

Вдруг от самого ближнего к колонне столика ко мне подошел мужчина и спросил:
— У вас какие-то затруднения? У нас есть переводчик, мы могли бы помочь.

Почему-то вспомнив Ильфа и Петрова, я «довольно толково, хотя и несколько монотонно» пересказала ему и его спутникам содержание работы Дины Ивановой. Закончила я пожеланием всем присутствующим прочитать про «Сайгон» хотя бы в Википедии.

Странно, но посетители бара начали озираться, как бы по-новому вглядываясь в это место. И были явно заинтересованы.

А мы ушли. В холле нам улыбнулись оранжевые лилии и альстромерии в высоких прозрачных вазах. Все так же любезно распахнул двери швейцар.

Другие времена. Дорогое заведение. Суточный номер в отеле равен моему месячному доходу, стоимость чашечки кофе на три порядка выше обычных в Питере цен на бодрящий напиток. Но все же вдвое ниже, чем в «Астории». Это Невский!

После посещения бывшего «Сайгона» мне удалось пообщаться с коренной ленинградкой, которая была там в его расцвет. Ее скупые строчки: «Накурено, натоптано, были ступени, кофе отличный подавали», — дороги мне, как приметы времени, которые разнесли ветра десятилетий.

Подвалъ Бродячей Собаки (Ирина Чебоксарова)

Эссе

В тот же февральский день, когда мы побывали в бывшем кафе «Сайгон», маршрут был продолжен в другое поэтическое кафе.

И если на момент начала второй декады февраля Невский проспект был полностью очищен от снега, то Итальянская улица, идущая параллельно проспекту, оказалась скована льдами: и проезжая ее часть и тротуары. Памятник Остапу Бендеру, с одним из двенадцати стульев, расположенный рядом с вывеской кафе, был неприступен. Фотографирование на этом стуле, по соседству с великим комбинатором, обычно так привлекает туристов. Но в этот раз подобное было рискованно. Ледовые глади могли поспособствовать разве что тому, чтобы поприветствовать неугомонного Остапа лежа. Но вряд ли ему нужна была жертва в образе немолодой тети, поэтому эту затею пришлось пропустить. Хотя, можно было помечтать, как бы «понесло» Остапа, «лицезреющего» у своих ног очередную почитательницу.

Минуя вывеску — «Подвалъ Бродячей собаки», мы спускаемся по металлическим ступеням вниз, где перед входом в само кафе — еще одна вывеска: «Арт-кафе Бродячая собака с 1912…»

Полумрак, несколько залов, столики, застелены расписными платками. На подоконниках высоких, небольших окон в витражах — композиции с темой: собака. По стенам узнаваемые портреты поэтов Серебрянного века. А небольшой переход из одного зала в другой, этакий холл, от пола до потолка испещрен по белым стенам автографами тех, кто здесь бывал с 1912 года и по сей день. Причем, давние надписи были перенесены из, так называемой, «Свиной книги», а современные оставлялись в промежутках уже имеющихся.
Можно было забыть обо всем, читая эти «письмена».

И как жаль, что здесь нельзя вставить в текст истинные автографы, с подлинным почерком, оставленные на этих стенах.

— Здесь лежала его треуголка
И растрепанный томик Парни. (А. Ахматова).

— Считаю за честь отметиться здесь. (А. Городницкий).

— Я сам — бродячая собака,
Но я на длинном поводке
У Пушкина, у Пастернака
И у бессмертия в руке. (Евгений Евтушенко).

— Собака! Пронинское чудо!
Волшебный, сказочный подвал!
Дом нимф и муз! Души отрада!
Тебя я в грезах открывал…
И вот — сбылось! Я верю, верю,
Что здесь — начало всех начал!
Мохнатого, родного зверя
В себе я с детства ощущал. (Сергей Шульц).

— Какое счастье посетить этот Дом,
К которому имел отношение мой Дед,
замечательный артист Иван Вольский,
и друзья его и нашего дома: Н. Агнивцев,
Н. Курихин, Ходотов и Хенкин. (Счастливая внучка России — Ольга Волкова).

— Может быть, не последние мы почитатели «Бродячей собаки», помнящие и любящие ее. (Бэлла Ахмадулина, Борис Мессерер).

Я читала и фотографировала памятные надписи Дмитрия Хворостовского, Л. Петрушевской, Панкратова-Черного, Алексея Журбина, Вениамина Смехова, графа Шереметева,
Ренэ Герра, Глеба Горбовского, Станислава Бэлза, Евдокии Германовой, Лизы Боярской, Светланы Крючковой; подпись и ноты Дениса Мацуева и многих других.

А после, мы с сыном сели за один из столиков и заказали кофе.
Спросили у теперешних владельцев заведения:
— Нет ли у них буклета о «Бродячей собаке»?

И нам принесли книгу, которая была уже неоднократно просмотрена предыдущими посетителями, с пометками, закладками, множеством фотографий и документов.
Это был «дежурный экземпляр». А глаза уже «бежали» по строчкам:

— Необыкновенно уютное петербургское кафе «Бродячая собака» разместилось в четырех залах подвального этажа старинного дома на Михайловской площади. Здесь, как и в былые годы, устраиваются по средам поэтические и музыкальные вечера, концертные программы, художественные выставки.
История легендарной «Бродячей собаки» ведёт своё начало с 31 декабря 1911 года.
В те годы литературно-артистическое кабаре официально называлось «Художественное общество Интимного театра». Тогда это был клуб писателей, художников, артистов. Название подразумевало, что любой бродячий, но обязательно творческий люд, мог прийти в подвал и отогреться.*

— У кафе появился свой герб — эмблема с гравированным худым собачьим силуэтом — портрет пуделя Бориса Пронина, идейного вдохновителя и директора «Бродячей собаки».

Инициаторами создания кафе-клуба выступили также писатель А. К. Толстой, художники М. Добужинский, Н. Сипунов, С. Судейкин, архитектор И. Фомин, режиссёры Н. Евреинов и В. Петров.
Посетители делились на две категории. Поэты, ученые, актеры, художники, музыканты — проходили бесплатно. «Фармацевты» (просто желающие) — должны были покупать билеты.
С открытием кафе заброшенный подвал, служивший когда-то винным погребом, совершенно преобразился: прежде голые стены украсились росписями. Архитектор Иван Фомин собственноручно выложил камин.**

— На стене у входной двери были приделаны молоточек и доска, в которую гости должны были стучать. Спускаясь по крутой лестнице в десять ступеней, пришедшие попадали в «главный зал», у входа в который лежала большая «Свиная книга» (её корешок был переплетён в свиную кожу). В этой книге известные посетители оставляли свои автографы и отзывы, поэты записывали тут же сочинённые стихи, художники делали зарисовки.
К открытию заведения М. Кузминым был написан гимн «Бродячей собаки».

«Во втором дворе подвал
В нём — приют собачий.
Всякий, кто сюда попал, —
Просто пёс бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!»

Он же, М. Кузмин, автор четверостишия «Кабаре», которое печаталось в программках «Бродячей собаки»:

«Здесь цепи многие развязаны, —
Все сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью сказаны,
Другой бы утром не сказал…»

Вечера в «Бродячей собаке» были объявленные и необъявленные.
К объявленным обычно рассылались приглашения в шутливой форме. Например:

«В 6 часов у нас обед,
И обед на славу!
Приходите на обед!
Гау, гау, гау.»

Но, как правило, вечера в «Бродячей собаке» открывались ближе к полуночи, когда заканчивались спектакли петербургских театров, встречи и званые вечера. Было очень тесно и шумно, но при этом в заведении царила необыкновенная пьянящая и завораживающая атмосфера лихорадочного веселья.***

Конечно, там, в «Подвале Бродячей собаки», я смогла только бегло просмотреть книгу, отмечая знакомые имена: Маяковского, Гумилева, Ахматовой, Городецкого, Мейерхольда, Вахтангова, Бальмонта, красавиц Тамары Карсавиной, Ольги Глебовой-Судейкиной, грузинской княжны Соломеи, о которых столько уже было прочитано в других источниках.

Поведать обо всех посетителях в небольшом эссе не получится, но приведу строки Анны Ахматовой, посвященные этому месту:

— Да, я любила их, те сборища ночные, —
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, зимний пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.

Вместе со счетом за кофе, принесли точно такую же, но совершенно новенькую книгу в красочном пакете, это был подарок сына.

А рядом с «Бродячей собакой» тоненько звенели на февральском ветру веточки деревьев Михайловского сада — старого парка, который, как знать, что видел и что помнит.

* — ** — *** — выдержки из книги С. С. Шульца мл. и В. А. Склярского «Бродячая собака».

Не на берегу Нарвы (Ирина Чебоксарова)

Приход этой весны задумалось встретить на берегах реки Нарвы в Ивангороде. Подготовка заняла немного времени, и включила в себя сбор необходимых вещей, некоторой провизии, и, чтобы уж совсем смутить ожидаемую пришелицу, было замариновано мясо на шашлыки. Да, еще и дрова березовые куплены, вдобавок к углю.

И вот, сереньким утречком выдвинулись по вчерашним снежным дорогам. Чем выше поднималось солнце, тем явственней удивляли происходящие перемены. Дороги превратились просто в мокрые, неожиданной голубизной редкого оттенка плеснулось небо, на встречных березах развесились лохматые гнезда, а кроющие чешуйки вербы показали в открывшихся створках серый бархат нежности.
И эти явные приметы не календарной, а настоящей весны, ясным светом вливались прямо в душу.

Уже и более ста километров трассы позади, до конечной точки — всего ничего. И отель забронирован — гостевой дом Купеческий, который обещал и удобный номер, и отличный завтрак и площадку для барбекю, сувенирные лавочки, бильярд и многое другое.

Позади три часа пути, поэтому мы решили подобрать перед заселением, до которого еще оставалось время, подходящее кафе. Выбирать пришлось по названиям и среднему ценнику.

«Юникс», «Витязь», «Юнона» были восприняты спокойно, а вот кафе «За углом» породило некоторую иронию в шутливо-криминальном ключе. Были рассмотрены варианты возможного развития событий, при посещении именно этого заведения.

Но внезапно, на довольно пустынном отрезке трассы, среди лесов, возникла пробка. Навигатор «рисовал» красную стрелу.
— Что это может быть?

А это был пограничный досмотр документов. Нас это не смутило до тех пор, пока мы не узнали, что Ивангород является приграничной зоной, куда необходим специальный пропуск.

И вот тут-то «музыкальная шкатулка» моих ожиданий захлопнулась.

Столько информации было просмотрено при подготовке к поездке, был намечен список достопримечательностей, осуществилось бронирование номера в Купеческом доме, но нигде не просочилась информация об ограниченном въезде и дополнительных документах, ведь Ивангород относится к Ленинградской области.

Прощайте мечты о реке Нарве, о видах с берега на одноименный город Нарва, уже эстонский. Так и не привелось увидеть мост, соединяющий два берега одной реки, Ивангородскую крепость, Нарвские водопады, Большой Боярший город, Церковь Троицы Живоначальной, интересный район Парусинки и многое другое.

Развернув машину, уже изрядно приуныв, еще не до конца поверив в случившееся, мы изменили маршрут на Кингисепп, известный ранее, как Ям и Ямбург.

По всей видимости, ничего не происходит просто так, случайно, одни ожидания не сбываются, замещаясь на совершенно другие.

А весну мы увидели и почувствовали в пути: в окна машины, на коротких остановках и в своей душе. Невзирая на снега, она разбросала свои, еще очень робкие приметы, легкими стежками будущего полотна.

За туманом и за запахом тайги (Ирина Чебоксарова)

«Охота к перемене мест» свойственна людям в любой сезон. Эту поездку в Карелию мы запланировали заранее, а осуществили за десять дней до зимы.
Семейный «экипаж» подготовился, учтя ошибки и промахи прошлых путешествий. Мать семейства напекла много пирожков, поместив и другую еду в контейнеры, отец «подшаманил» машину, а сын разработал двенадцать локаций, следуя некоему плану, и записал на флешку любимую музыку всех членов семьи.

До Приозерска домчались довольно быстро. И вот, первая остановка — крепость Корела.
Такое привлекательное место. Выходим из машины и понимаем, что среди нас — подготовленный гид.

Держа в руках планшет с текстом, он начинает свой рассказ. Удивленно слушаем новую, интересную информацию: «Крепость Корела 14-18 веков — объект культурного наследия федерального значения. Древнерусская деревоземляная крепость 14-16 веков построена новгородцами в 1310 году на Замковом острове…».

— Женщина в голубой куртке, почему вы отошли кормить уток? Для кого я рассказываю? Ааа, так у вас еще и яблонька с висящими плодами на пути?
— Мужчина, ну вы-то не подведете гида? Что? Заинтересовались пушками? Были в армии артиллеристом? Но я ведь и до этого дойду.

Прослушав так много новой информации, сборная группа продолжила свой путь дальше.

Следующая остановка на съезде с трассы, на горе в лесу.
— Это лютеранская Кирха около поселка Лумиваара. С финского это переводится, как «заснеженная гора». До 1940-го года данная территория принадлежала Финляндии.

Гид продолжает свой рассказ: «Кирха была построена в 1935-м году. В коммуну Лумиваара тогда входило 10 деревень. Жители занимались сельским и лесным хозяйством. В 1944 году последние финские жители были окончательно эвакуированы…»

Но в «массах» разброд и шатания. Женщина отходит к погребению, состоящему из ровненьких белых крестиков, обходит Кирху снаружи и внутри.

Мужчина вообще скрылся из поля видимости. А гид, увлеченный развалинами, как каким-нибудь квестом, забирается на колокольню, чтобы полюбоваться оттуда открывшимся видом, он любит высоты. Полуразрушенная Кирха, сложенная из красного кирпича, таит много загадочного.

И снова машина мчится вперед.
Кофе и пирожки выручают на пустынных отрезках пути.

— Пьем за яростных, за непокорных,
За презревших грошевой уют.
Этой песне подпевают все.

Учтя особенности восприятия текстов, пестрящих датами, местоположением и историческими личностями, гид перестроился. Теперь он зачитывал информацию по локации перед ней, по пути следования в машине, чтобы «электорат» не отвлекался.

Машина паркуется возле горы «Филина» селения Лахденпохья.
Мы уже прослушали информацию о том, что « первые поселения в Лахденпохском районе появились еще во втором веке до нашей эры.
В скале расположен музей, но и на большой территории возле входа в гору, можно увидеть лодку с цепями, деревянные скульптуры, армейское кафе, другие интересные арт-объекты.

К обеду добираемся до Сортавалы, оформляемся в гостинице «Каунис».
Здесь — только переночевать. Как удачно ее местоположение: на берегу Ладожского озера, рядом с сувенирной ярмаркой, музеем картин и деревянных панно художника Гоголева. И новые краски Карелии потихоньку вытесняют то, чем мы жили раньше.

Озеро. Ладога. Катера у берега. Мостки в огоньках. Сосны. Березы. Туи. Свежие дуновения. Ветер странствий касается своим крылом и манит — дальше, дальше…

Уютный семейный вечер в номере, короткая ночь и новый день для дальнейших локаций.

Нет, Такого я не ожидала, хотя читала, видела фото и слушала рассказы очевидцев.
Рускеальские водопады. И, в частности, водопад Ахвенховски.
Какое необычайное место. По энергетике, по аромату хвойников и природной воды, по концентрации так многого в одном месте. Начинаем маршрут по экологической тропе. Все из дерева, с витыми перилами, камни и скалы, поросшие мхами, на полянках — домики троллей — пирамидки из камней, бурлят водопады, фигурки сказочных персонажей «на каждом шагу».
И вот этот водопад с веревочным, качающимся мостом. Его надо перейти.

И я ступаю на шаткую основу над бурлящим потоком.
За мной последовал гид. Мостик — ходуном.
— Аааа!!! Зачем ты идешь за мной? Я сейчас свалюсь в водопад.
— Женщина в черном берете, если бы вы внимательно прослушали пояснения к этой локации, вы бы уяснили, что такой навесной мост выдерживает до пяти человек.
— Мамочки! Господи! Как бы дойти до тверди?

Не хотелось уезжать отсюда. Энергетика водопадов так сильна и притягательна, что заряжает и дарит улыбки. А еще ведь и лоточки с сувенирами и дарами Карелии. Я перебираю красивые баночки с морошкой, черникой, брусникой, земляникой, грибами и сиропом с шишками. Продавец немолод, общителен. На каждой баночке написано: «От дяди Юры».

И снова дорога. И мы внимаем гиду. После увиденного, информация об этом месте особенно интересна.

— Река Тохмайоки является одной из крупных водных артерий северного Приладожья. Она берет начало из озера Руокоярви вблизи границы Финляндии и впадает в Ладожское озеро близ поселка Хелюля. Длина Тохмайоки около 40 км. На реке множество порогов и небольших водопадов. Среди водопадов самый красивый — Ахвенкоски. В переводе с финского название означает «Окуневый порог». На этом водопаде снималась одна из сцен фильма «А зори здесь тихие».

А вот и — Рускеала. Мраморный каньон.

— Много лет назад здесь велась добыча мрамора, который использовался для украшения архитекрурных сооружений в Петербурге, Гатчине и Царском селе. В частности, мрамор для строительства великолепного Исаакиевского собора, добывался именно здесь.

Мы проходим большой круг по периметру каньона, дорожка неровная — подъемы и спуски, домики троллей и здесь, вид на мраморные отвесные стены и гладь воды, тарзанки для смельчаков, красивые деревья, простор.

— В начале 20-го века добыча мрамора прекратилась, каменоломни заполнились водой и превратились в красивые горные озера.

Но и прилежащая территория оборудована по высшему разряду. Очень много места, деревянные строения сувенирных лавочек, кафешки, парковка, лавочки.

В уютном кафе со стеклянными стенами было решено поесть горяченького.
Что же выбрать?

— Если вы закажете и отведаете карельскую солянку с брусникой, вместо лимона, ваша жизнь разделится на «до» и «после», — напутствует нас милейшая официантка.
Такие чудеса.

Ввиду немыслимых для нас цен, мы не смогли остановиться в отеле «Дача Винтера», но администратор гостиницы настоятельно посоветовала там побывать. И вот мы подъезжаем.
Самым тщательнейшим образом ухоженная территория: газоны и коттеджики, таун-хаусы, аллея желаний, северный олень, веревочный парк, памятник дереву, парная на плоту, дом-музей доктора Винтера, Ладожское озеро и тропа по его побережью.

Отельная тема — дороги и виды за окнами. Ноябрьские пейзажи, много скал, серпантины подъемов и спусков, крутых поворотов, города и деревушки. А сколько речушек и озер? Добротные строения и совсем ветхие, покосившиеся, уже нежилые. Вот только что, мы выходили из машины, чтобы чуток размяться и выпить кофе возле «Точки на Карте». Эта кофейня на горе, к ней ведут кованые ступени, уступы украшены газонной травкой, просто — «заграница».

И вскоре то, что произвело на меня сильнейшее впечатление: старый, почерневший, двухэтажный барак, на котором мелом крупными буквами написано: «Рублевка».
Гиду удалось пообщаться с его жителями, пока он перебегал дорогу, чтобы сделать снимок. Там все еще живут люди.

Звучали песни, мелодии и композиции в нашей машине. Атмосфера раздумчивости и погружения в созерцание чередовалась с шутками, иронией и дарила особый настрой. Неослабевающей популярностью пользовались указатели с названиями карельских местечек. Читая их вслух, мы пытались озвучить варианты того, как назвать жителей этих мест?
Были рассмотрены: Лахденпохья, Хюмпеля, Савайнйоки, Ниэмилянхове, Хуухканмяки, Куркияки и другие.

Собираясь в дорогу, я посоветовалась с сыном: «Как лучше одеться?»
— Элегантно и красиво? Или тепло и удобно?
— Конечно, второй вариант, — ответил он, — «ведь мы едем «за туманом и за запахом тайги».

Литературный Владивосток (Ирина Чебоксарова)

Одним погожим деньком, после рабочего дня, все сотрудники проектного института разместились в комфортабельном экскурсионном автобусе. На переднем сидении с микрофоном в руках — сотрудница «Дальгипрозема», вечерами подрабатывающая гидом. Но для своих коллег она предложила провести бесплатную экскурсию по литературным местам Владивостока.

Мы были в предвкушении. Я запаслась блокнотом и ручкой для записей. Валентина эмоционально начала свой рассказ и … замолчала. Это было волнение. Но наши улыбки и подбадривание помогли ей справиться, и дальше мы все, затаив дыхание, внимали тому, что услышали.

20 июня 1860 года — 40 солдат под командованием Алексея Шефнера на военном транспорте «Маньчжур» подошли к бухте. Они вырубили лес, вытоптали площадку и подняли российский флаг.

Лейтенант Евгений Бурачек — первый комендант города позже написал «Воспоминания заамурского морячка».

Затем прибыли суда с Эгершельдом и Чуркиным, (ныне — это известные мысы и районы города).

Сейчас 52 улицы названы именами писателей: Некрасовская, Гоголя, Лермонтова, Достоевского и многие другие.
Кстати, свою жизнь во Владивостоке я начала на улице Некрасовской, в высотном доме, «в комнате с балконом и окном».

Но вернемся к истокам. В 20-х годах в городе возникает «Группа творчества», которая пропагандирует футуризм Маяковского.

Константин Михайлович Станюкович в 1885 году был сослан в Сибирь за связь с политическими эмигрантами. Его рассказы «Шторм», «На берегах Тихого океана», «К зеленому мысу» широко известны. Он умер в 1903 году в Неаполе, похоронен на греческом кладбище.

В 1890 году около 5 суток пробыл во Владивостоке Антон Павлович Чехов. Интересовался всем. Его «Остров Сахалин» содержит и сведения о Владивостоке. Перед смертью он вспоминает эти края, хочет вновь вернуться в дальневосточный город жить и работать врачом. Писатель мечтал о планомерном заселении города не ссыльными, а украинскими переселенцами.

10 лет жил во Владивостоке писатель Максимов. По 1881 год.
Он писал о природе города и окрестностей, о купечестве.

Родоначальник партизанской поэзии — Константин Рослый. В 1926 году он погиб на Камчатке.

Самобытный поэт — Георгий Атрепьев написал около 500 стихов. Его называли дальневосточным «Демьяном». Он тоже погиб трагически.

Начиная с 1917-го года, во Владивостоке в течение четырех лет проживал и Николай Асеев. Он сотрудничал в ряде журналов и газет. Им написаны «Песни о Владивостоке», «Стальной соловей», «Песни о Буденном». Сергей Третьяков был увлечен поэзий Асеева, считая его очень талантливым.

В 1937 году Владивосток принял и Гарина-Михайловского. Он писал, что «Золотой Рог» — одна из лучших бухт в мире, что город открывается не сразу и не главной своей частью. Предрекал порту большое будущее.

Александр Фадеев учился в здании университета во Владивостоке. Время его прибытия — 1908 год. В 1912-м он поступает в коммерческое училище, приобщается к литературной жизни города, пишет небольшие заметки, вступает в комсомол и партию. Здесь он пишет «Разгром», «Последний из Удэге».

В 1945 году создается Владивостокское книжное издательство.
В гостинице «Золотой Рог» существовал литературный клуб «Балаганчик».

Библиотека имени Горького — это бывший дом купца Жарикова.

В белом домике у моря обитал Павел Сычов, написавший «У Тихого океана». «Земля, омытая кровью» — им не дописана.

С 1964-го года город помнит Льва Кассиля. В ознаменование этого — в одной из школ организован «Клуб интересных встреч».

«Маяковский писал, как однажды весной встретил Велемира Хлебникова с чемоданом на площади — и тот сказал, что отправляется на юг. Спустя два года Хлебников вернулся без единой строчки — будто бы потому, что все рукописи в поездке были украдены прямо в наволочке, в которой поэт их прятал. Никто не знает, где на самом деле был все это время гениальный футурист, но сразу после возвращения он пишет поэму «Переворот во Владивостоке». Интересно, что Хлебников также писал о Владивостоке в другом своем произведении «Синие оковы».

«Военные корабли в бухте, звон шпор на улицах, плащи итальянских офицеров, оливковые шинели французов, белые шапочки моряков-филиппинцев. И тут же, рядом с черноглазыми, миниатюрными японцами, — наша родная военная рвань, в шинелях и френчиках из солдатского сукна». — так описал в своих мемуарах столицу Приморья в пору интервенции русский прозаик, поэт и журналист Арсений Несмелов. Бывший белогвардейский поручик Митропольский прибыл во Владивосток в 20-х годах, и уже здесь взял себе псевдоним по фамилии погибшего товарища».

Их поэтов Серебряного века побывали в разное время во Владивостоке Игорь Северянин, в возрасте 15-ти лет и Константин Бальмонт.

А Осип Мандельштам приедет сюда не по своей воле, и останется здесь навсегда.

Едет наш автобус по улицам города на сопках. Удивительно, что я не запомнила сезон этой поездки. Ведь все внимание было сосредоточено на услышанной информации. Ее было намного больше, чем я отобразила. Но чтобы рассказать обо всех, пришлось бы работать над монографией.

Последняя остановка автобуса у видовой площадки со старинной беседкой из камня, на набережной Амурского залива. И, как заключительный аккорд, — рассказ о создании вальса «Амурские волны» под звучание этого самого вальса.

Под впечатлениями своей безнадёжной любви Макс Кюсс написал вальс, и назвал его «Амурские волны».

Как много вдохновения подарил этот удивительный край.

Кнопка счастья (Ирина Чебоксарова)

— Интересно уже утро или еще ночь? — подумала Марина, открыв глаза.
Так уютно спалось на черно-красных шелках постельного белья, которое она называла «Стендаль».
Одно нажатие кнопки пульта — и раскрылись жалюзи окна.
Ранее утро.
Не время для яркого света. Пусть пробуждение будет не резким, постепенным. Кнопка другого пульта включила верхнее освещение. На этот раз она выбрала режим теплого, приглушенного желтого света в мерцающих звездочках.
А в кухне подобное действие окрасило утро голубым, муж предпочитал холодные тона, он и оставил этот режим, рано уехав на работу.

Еще в начале совместной жизни ей было обещано, что у нее будет такой дом, управлять которым она будет нажатием кнопок.
И вот, сбылось.
Светильники. Жалюзи. Поттер. Индукционная варочная панель. Бытовая техника.
Кнопки. Кнопки…

Утренний кофе. Тихая музыка, как фон.
С самого раннего детства Марина любила красоту.
И не утратила этого с годами. Такая уж уродилась.
Несколько флаконов с волшебными ароматами под разное настроение.
Изысканная посуда. Салфетки из льна с вышивкой, подсвечник, ароматические свечи, лампа для эфирных масел, настольные циновочки.
Нет. Это не для того, чтобы очаровывать гостей, это для внутренней гармонии, для ощущения комфорта.
Утро Марины обещало радость дня, задумчивость вечера.

* * *

Другая Марина проснулась от непривычных звуков.
Музыка ветра побудила звенеть и стонать сосны, в окно бились струи дождя, рокотало озеро, падали шишки, летели пожелтевшие хвоинки.
В двух свитерах и куртке, в шапочке и вязаных носках, на стареньком верблюжьем одеяле, свернувшись калачиком, она мечтала распрямиться. Но в машине сделать этого не удавалось.

— Надо выбираться.
— Где же сапоги?
— А вот они, под машиной.
Как резко похолодало. А ведь еще вчера, когда они добрались до этого озера, было так солнечно, так блаженно тепло, ярко, волшебно.
Только вышли из машины и первое, что увидели — грибы, да так много, что сразу пошли каждый своей тропинкой, прихватив не корзинки, не пакеты, а пластиковые тазики.
И так быстро наполнили их маслятами и моховиками.

Дружно собирали хворост, под соснами так много упавших сухих веток.
И костерчик развели в мангале, обезопасив место выкопанной ямкой в песке подальше от деревьев. Но для начала пожарили мясо только на двух шампурах.
— Шашлычок тет-а-тет, — подумала тогда другая Марина.

И еще два дня были они на этом озере. Сколько красок осени в этих деревьях, в берегах, луговине, осенней воде, воздухе.
А небо? Такого неба она еще не видела.
Нет, это были не очертания облаков, не оттенки восходов и закатов.
Это было небо улетающих птиц.
Они летели и летели над озером нескончаемым потоком, такие разные стаи, клины, цепочки.
Это так завораживало, вселяло грусть, побуждало к размышлениям.

Другая Марина стояла на берегу озера. Гнулся тростник. Свинцовое небо высвечивало разные крылья. Холод и дождь. Но удивительное ощущение свободы, сопричастности к этим таинствам грело ее изнутри.
Это была «кнопка» счастья, тех удивительных и редких мгновений жизни, которые не забываются.

Другая Марина…, а почему другая? Это была одна и та же Марина, которая понимала, как много у жизни граней, и как важно уметь ценить то, что она дарит.

Чистый лист. Текут реки (Ирина Чебоксарова)

«Вода ничего не стоит, потому что бесценна. Она служит всему миру, потому что свободна. Ее сила в мягкости, ее совершенство в простоте. У нее одно имя, но много обликов».*

Рожденная у реки, в прямом смысле этого слова, почитаю водную стихию своей не по планетам или звездам, не по гороскопам, а по той силушке, переменчивости, энергетике, которые даруют ее вечные волны.

С самого детства Кама была той «гаванью», которая притягивала во все сезоны. Летом — теплый песок, плеск от весел и скрип несмазанных уключин по заливным лугам. Застывший зной над водой, голубые стрекозы, марево трав, истома.
Весной — ледоход, пробуждение.
Осенью — плеск щук, сравнимый с упавшим на воду бревном.
Зимой — белое безмолвие, с замысловатым рисунком «темных точек» рыбаков.

«Говорят, что перед тем, как река впадает в океан, она дрожит от страха. Она смотрит на все путешествие, пики гор, длинную петляющую тропу в лесах, среди людей, и она видит перед собой такой бескрайний океан, что войти в него, есть, ни что иное, как исчезнуть навсегда. Но другого пути нет. Река не может идти обратно. И вы не можете идти обратно. Обратный путь невозможен для существования; вы можете идти только вперед. Река должна рискнуть и влиться в океан. Лишь когда она вливается в океан, страх исчезает, потому что лишь тогда река узнает, что она не исчезает в Океане, но становится Им. С одной стороны это — исчезновение, а с другой — Воскрешение». **

Но … «невозможно увидеть новые берега, не отплыв от старых».

И вот перенес ветер странствий на море далекое. И так надолго, на десятилетия. И сколько всего подарили эти годы. Скалы и острова, шторма и штили, морские рыбалки, прогулки на катерах, переезды на паромах, большое плавание пароходом до Курил.

Склонилось к воде дерево с флагообразной кроной, на обрыве скалы. Это сосна могильная. Невзирая на такое мрачное название, она очень экзотична. И сколько еще деревьев приветствуют море.

Вечные волны меняют палитру оттенков, приправляют прозрачность пеной, выбрасывают на берег свои сокровища: обитателей глубин, обломки кораблей, таинственные предметы. Над всем этим кружат чайки, широко раскинув свои белые крылья.

Корабли на рейде. Светящиеся огоньки загадочной морской жизни.

Японское море, Охотское, Тихий океан. Чистые, соленые волны, птицы, облака, смутные очертания берегов или безбрежность, уходящая в бесконечность.

Экспедиции по Приморскому краю. Озера. На Ханке оказалась такая коричневая, взвешенная глинистая вода. И волны чудились — тревожными. Но надо было смыть пыль дорог, приведших сюда. И я, не без некоторых колебаний, вошла в эту мутную воду. И, вопреки опасениям, голова обрела «шапку» мелких и пышных кудряшек, а спутники по экспедиции прозвали меня за новую прическу — Пушкиным.

На Хасане так много оленьих парков, изобилие лиан: лимонник, актинидия, виноград. Там удивительно причудливы прерии с выходом к морю, эти края полюбились мне особо. Можно было долго сидеть на каком-нибудь валуне, о который с шумом разбивались соленые волны, откатываясь пеной и взвешивая вокруг мельчайшие капельки.

Сколько людей любят море сокровенно и глубоко. И меня оно захватило суровой стихией. Будило воображение.
Но тайной печатью лежала на сердце привязанность к рекам.

И река звала меня, манила. Вернулась я к ней, стою со спиннингом на берегу Камы. Но глубины не приносят мне улова. Да не ради него все это. Знакомая ширина русла, размах волн, особое состояние отрешенности от всего житейского, какая-то лиричность и ощущение того, что вливается в тебя какая-то новая сила.
И я думаю над словами писателя Алексея Иванова: «В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль».

— Мама, ты рыбачишь на великой русской реке, — с ироничным пафосом говорит мне сын.
И я обретаю второе дыхание и выравниваю осанку.

Была и Вишера, береговое царство беломошных сосняков. Крепкий, северный белый гриб. А мальчишки способом «нахлыст» таскали рыбешку простенькими удочками и грелись у самодельного костерка. А вода в Вишере чистая, студеная даже летом.

Берега Невы. Набережные, мосты, спуски к воде помнят множество шагов. И плывет прогулочный катерок по северным водам каналов и речек большой водной артерии Северной столицы. Балтийские ветра побуждают кутаться в плед, летят брызги, а мы безотрывно смотрим на воду, берега, небо.

А еще поездки и путешествия: Красный пруд в Ораниенбауме, Щучье озеро в Комарово, Ждановское озеро, подарившее первую щуку. Два основательных вояжа на Чудское озеро. Небо птиц. Шепот тростника. Вечные волны. Предания.

Озера и водопады Карелии. Незабываемые ощущения созданного природой «рая».

Чистый лист мог заполниться, чем угодно. Но пусть и краткие, воспоминания пришли, как волны, виденные мной за эту жизнь. Много тайн хранит вода, уводит в созерцание, размышления, заряжает своей энергетикой движения, пробуждает воспоминания, дарит мечты.

Я включаю одну из своих любимых песен и подпеваю Александру Городницкому: «По берегам замерзающих рек — снег, снег, снег…»

* — Плиний Старший.
** — Ошо.