Мой друг Пеонов. Рассказ

Мы встречались с Пеоновым раз в месяц в маленьком кафе на Мясной.

Рюмочная, породнившаяся с пирожковой, сейчас именовалась просто «кафе».
Если бы кто-то другой посмел предложить мне подобное место, я бы непременно сказала «фи», раз и навсегда вычеркнув его из списка знакомых. Но Пеонов всё делал изящно, и даже эта пропахшая старыми шторами и сгоревшим маслом нора являлась частью его трогательного имиджа — жителя Малой Коломны.

Пеонов, однако, коренным петербуржцем не был. Когда ему было пятнадцать, его отца, инженера из северного городка, название которого я не помню, направили работать на Адмиралтейские верфи. Тогда-то им и выделили комнату в коммуналке на Мясной, где Пеонов после смерти отца жил по сей день.

Матери Пеонов не знал. Мне, выросшей в окружении женщин, трудно было представить, что с самого младенчества мальчика всю жизнь воспитывает мужчина, но это было так. Мать Пеонова умерла через месяц после родов от приступа обострившегося панкреатита. Отец Пеонова так больше и не женился, посвятив свою жизнь сыну и работе.

Наши отношения с Пеоновым совершенно исключали походы друг к другу в гости, но после двух встреч я, сгорая от любопытства, попросила его показать мне семейные фотографии. Тогда он как-то растерянно вскинул брови, и в четвертую встречу выложил на стол новенький альбом, явно купленный для этого случая. В альбоме было всего четыре фотографии. Все остальные пострадали во время потопа, который устроил в прошлом году сосед сверху, то ли бизнесмен, то ли помощник депутата. Пеонов пытался высушить снимки, но они расплылись и так и остались прилипшими друг к другу.

Сморщенный Пеонов-младенец, похожий на всех детей мира, завернутый в цветастое одеяльце, уже тогда взирал на этот мир прозрачными глазами философа. Эта, довольно хорошего качества фотография была сделана другом отца Пеонова, актёром местного театра дядей Аликом.

На другом фото смеется мама Пеонова, в темном платье в горошек, с белым бантом у ворота. У лица — букетик ландышей, но он не закрывает её очень красивой и совершенно естественной улыбки. Меня удивило то, что мама блондина Пеонова оказалась по-киношному яркой брюнеткой с чётко прорисованными чертами.

Ну, конечно же, Пеонов — вылитый отец! Это стало очевидным на третьем, слегка засвеченном фото: широкоплечий молодой человек в светлом костюме, который ему чуть великоват, сидит на скамейке в парке. У отца Пеонова тонкие, зачёсанные назад светлые волосы, прозрачные большие глаза и нежный подбородок. Он неловко сжимает в руках газету, и весь его вид шепчет фотографу «не снимай». Но фотограф, всё тот же дядя Алик, упрямо и весело фиксирует друга на воскресной прогулке: в отдалении видно какое-то семейство, дети держат в руках леденцы на палочках, а в просвете между деревьями — очередь на карусели.

Четвертое фото Пеонов вынимает из пластикового окошка альбома и кладет передо мной. Оно слишком темное, и я не сразу понимаю, что на нём изображено. Темный силуэт в пальто и шляпе, человек пытается прикурить сигарету.

— Это дядя Алик. А фотографировал я, его фотоаппаратом, он им очень гордился. Марку я сейчас и не вспомню, какая-то заграничная. Дядя Алик говорил, что это единственное, что есть у него ценного. Это был подарок актёра, по-моему, англичанина, тот приезжал на гастроли в наш город со своим театром. Мой отец дружил с дядей Аликом с первого класса. И. они оба любили маму. Это мне отец рассказал уже здесь, когда мы с ним отмечали день окончания моего института. Здесь, в этом кафе. Только всё тут было совсем по-другому. Вместо той стойки стояло пианино, и восемь столиков по кругу. Шторы на окнах были светлые, в полоску, и — тогда работала очень милая официантка из Выборга, как же её звали? …Забыл. Мы распили в тот день бутылку молдавского вина. Отец, совсем не пьющий, слишком быстро опьянел и рассказал мне, как они боролись за внимание мамы. Дядя Алик читал ей стихи и играл под окнами на аккордеоне. А мой отец, тоже писавший о маме стихи, прятал их в стол, и дарил ей ландыши, она их просто обожала. Мама выбрала отца. Они поженились сразу же после института.
Дядя Алик был очень талантлив, но любил выпить. После смерти мамы первые три года он у нас не появлялся, ушёл из театра, устроился рабочим на деревообрабатывающий завод. И неожиданно для всех женился. И как-то даже удачно. Её звали Тоня, Антонина Леонидовна. Такая высокая, рыжеволосая, шумная женщина, кажется, старше его. Заведовала на этом заводе складом спецодежды. Детей у них не было. Тоня-то и вернула нам дядю Алика. Я помню, как мы все вместе в их большой квартире отмечали Новый Год. И нас всех ждали подарки: отца — какая-нибудь дефицитная книга, он любил классиков, дядю Алика — новый шарф, Тоня любила вязать. А мне она всегда дарила разные игрушки — оловянных солдатиков в картонной коробке, кубики или машины. И ещё она всегда ходила с нами на кладбище в мамин день рождения, одиннадцатого мая. Это она высадила там ландыши и куст жасмина. Отец не любил эти походы, и пару лет под разными предлогами уклонялся от них. Тогда мы шли втроем: дядя Алик, Тоня и я. Она входила в оградку и заполняла мёртвое пространство своей суетой, мыла, рыхлила, показывала мне, как правильно затереть шкуркой осыпавшуюся краску. И хвалила меня, пока я красил. А дядя Алик всегда стоял поодаль, курил и щурился от дыма. Он всегда курил крепкие папиросы.

Пеонов замолчал. Я смотрела на фото друга его отца и ждала продолжения. Но он молчал. Взял в руки остывший пирог с яйцом и луком и, словно раздумав есть, положил на тарелку. Потом аккуратно просунул фотографии в окошки альбома и убрал альбом в пакет.

Пеонов всегда носил что-то в полиэтиленовых пакетах, я никогда не видела его с сумкой или портфелем. Эта его привычка и послужила курьёзным поводом для нашего знакомства, которому пошёл третий год.

В один из зимних вечеров мы с Пеоновым оказались соседями по столику в шикарном ресторане, где проходила презентация новых отделочных материалов. После официальной части нас всех пригласили продолжить знакомство в обстановке более расслабленной. За окнами через мокрую метель проступал Исаакий, мерцали свечи, на столиках стояли дорогие искусственные цветы, щеголеватый юный конферансье проводил розыгрыш сувениров, вынимая визитки из пластикового барабана. За моим столиком сидела солидная и явно скучающая пара из крупной строительной компании. Рядом стоял пустой стул, а через него сидел невысокий лысеющий блондин в скромном, не новом костюме, но в ослепительно белой рубашке без галстука. Мужчина смотрел на конферансье с заинтересованной улыбкой, но его прозрачные глаза, то ли зелёные, то ли серые, оставались задумчиво непроницаемыми. Он теребил салфетку, а к бокалу красного вина даже не притронулся.

Через пятнадцать минут пара строителей засобиралась и ретировалась, церемонно с нами раскланявшись. И тогда мой сосед заговорил. У него оказался густой, но мягкий голос:

— Вам нравится здесь?

По-моему, я ответила, что «конечно, потрясающий вид, и само мероприятие прекрасно организовано». Но мужчина опять улыбнулся своей никак не вязавшейся с происходящим улыбкой и ответил:

— А я, знаете, скучаю. Но остался только ради вас.

— Какая галантность, — съязвила я.

Мы уже успели переглянуться с сидящим за другим столом пиар-менеджером компании, которая организовывала эту презентацию. Подмигивая, тот поднял за меня бокал и показал, что хочет к нам присоединиться.

Неформальное общение набирало ход. Пиар-менеджер, рыжий полный москвич с экзотичным именем Артуро, разливал вино, рассказывал анекдоты из жизни своих сотрудников, на которые мой сосед реагировал всё той же отстранённой улыбкой. Потом мы с Артуро танцевали, опять пили, почти не закусывая, и наконец-то поняли, почему нашему соседу так скучно. Он попал сюда по просьбе своей начальницы, которая сама не смогла быть здесь, так как не полностью избавилась от последствий какой-то операции.

Непьющего блондина звали Андрей Андреевич Пеонов, и занимал он в своей компании место сметчика, никогда не посещал подобные мероприятия, но только «из уважения к Кларе» (тут мы с новым знакомым переглянулись и прыснули), он пришёл сюда. Ведь она просила взять все материалы, набрать визиток у присутствующих и сделать фото.

Расходились заполночь. Изрядно захмелевший Артуро обнимал трезвого Пеонова, и, постоянно подмигивая мне, приглашал нас всех поехать в какой-нибудь загородный ресторанчик, продолжить приятный вечер.

— Завтра рабочий день, к сожалению. Да и наша барышня уже устала, — Пеонов схватил лежащие на стуле пакеты с рекламными материалами, и мы втроём спустились вниз.

На улице Артуро быстро поймал такси и долго держал меня за воротник шубы, хлопая совершенно окосевшими глазами. Мне хотелось быстрей добраться до дома и рухнуть в постель. Нас тактично расцепил Пеонов. Он пожал Артуро руку и терпеливо вынес его лобызания. Потом, внимательно изучив его визитку, бережно спрятал её в карман пиджака, и, галантно подхватив меня под локоть, усадил на заднее сидение такси. Я вяло помахала сквозь стекло грустному пиар-менеджеру, уже стоявшему среди разгорячённых коллег.

Помню, что на вопрос таксиста «куда изволите, уважаемый?», Пеонов ответил:

— Сначала отвезём эту барышню? Называйте адрес. А потом в Коломну.

— Куда? — молодой парень выглядел озадаченным.

— А, вы не знаете этот уникальный район нашего города. Хорошо, но улицу Мясную вы знаете?

— Не припомню, где именно она, подскажите, — ушёл от ответа таксист. Зато он прекрасно знал мой район на окраине города.

— Я живу в замечательном зелёном доме купца Галактионова, когда-то он был доходным домом. Правда, я не знаю, как вам лучше туда проехать, я ведь не вожу машину и по работе почти не езжу никуда…

— Ладно, отвезём даму, разберёмся, — буркнул парень и врубил песни в стиле «русский шансон», которые мой странный знакомый слушал всё с той же отрешённой улыбкой.

Утром, в офисе, открыв пакет со вчерашнего мероприятия, я обнаружила в нём кучу визиток, которых не помнила, и цифровой фотоаппарат в сером чехле, явно мне не принадлежащий. В темноте Пеонов перепутал пакеты. Его визитки в пакете я не нашла. Зато без труда отыскала в справочнике название его фирмы и позвонила. Андрей Андреевич очень мне обрадовался, потому как решил, что его пакет мог быть увезён в Москву пьяным Артуро, а ведь Пеонов так и не отчитался Кларе о мероприятии. Мы договорились встретиться вечером у метро, на канале Грибоедова. С той поры мы с Пеоновым подружились. Постепенно установилось место и график наших встреч. Нежно любимая Пеоновым Коломна. Раз в месяц, по пятницам.

В ту нашу четвертую встречу, ознаменованную просмотром фотографий, когда Пеонов вдруг замолчал, рассказывая о дяде Алике и его жене, я была в несколько раздерганном состоянии. Дизайн-проект, над которым мы с двумя моими коллегами с воодушевлением работали последние три месяца, был не принят клиентом, довольно противным типом, который числился у нас как особо важная персона, благодаря его школьной дружбе с нашим генеральным. Генеральный орал и демонстративно разорвал презентацию, поранив палец о край пружины, скреплявшей листы. Мои коллеги, кто как смог, выразили возмущение. Я же, как обычно, признала наши ошибки, внутренне так и не согласившись с этим, и потому испытывала злую беспомощность. В тот день я, как никогда, ждала встречи с Пеоновым, чтобы в беседах с ним, точнее, в его пространных монологах о прошлом, о местах, которые он особенно любит, забыть об офисных неприятностях.

То, что Пеонов замолчал, и теперь сидел, уставившись своими странно мерцающими глазами на скособочившуюся картинку, изображавшую Египетский мост в белую ночь, меня ещё больше взвинтило. Я уже знала, что в жизни этого человека было много трагичного и нелепого, и потому обычно не давила на него, если чувствовала, что он не хочет что-то рассказывать. Но в тот день я настойчиво сыпала вопросами:

— А дальше? Что с ними было дальше? И — с ней, с этой Антониной? Ведь что-то же произошло, да?

Пеонов моргнул и продолжил.

— Мне было двенадцать. Мы с моими школьными друзьями, с отцом и дядей Аликом решили поехать на две недели на озеро, в паре часов езды от города. Такая мужская вылазка с палатками, с удочками. Отец слыл очень надёжным человеком у матерей моих однокашников, а вот дядя Алик внушал некоторые опасения. Но он так ждал эту поездку, что даже преобразился — от него совершенно перестало пахнуть спиртным. Он готовил снасти, набрал нам кучу нужной провизии, достал через одну свою знакомую какую-то канадскую тушенку и испанский апельсиновый сок в длинных жестяных баночках.
Антонина подтрунивала над ним, но помогала готовиться: штопала спальники, заклеивала старые палатки. У неё почему-то не получилось взять отпуск на работе, и она пообещала навестить нас на выходных. До похода оставалась неделя. Помню, что дядя Алик пришёл к нам вечером, уже изрядно где-то приложившись, и сказал: «У Антонины мать в больнице, ей надо ехать. А я туда не поеду, поеду с вами». Отец как-то неодобрительно посмотрел на него, но смолчал. Видимо, между матерью Тони и дядей Аликом кошка чёрная давно пробежала, ещё со времен его сватовства.
Антонина на следующий день уехала в районный центр. Матери её стало лучше, Антонина нам радостная звонила, у них с Аликом почему-то не было телефона. Сказала, что вернётся через день. Но так и не приехала. И никто из нас её больше никогда не видел.

— Как — не видел? — я глуповато ухмыльнулась, это у меня нервное, иногда случается.

— Да вот так. Сестра сказала, что она проводила Антонину на поезд, в вагон зашли, посидели на дорожку, как принято. Поезд тронулся, Антонина махала ей из окна. Но когда дядя Алик пришёл её встречать, Антонина из поезда не вышла. И вещей нигде её не оказалось. А самое главное, она в пустом купе ехала, в тот год почему-то народ предпочитал на автобусах добираться. Проводники пили всю дорогу и толком ничего сказать не могли, куда их пассажирка делась. Конечно, всю милицию районную и даже областную на ноги поставили, искали везде. Ничего. Пропала женщина, испарилась. Дядя Алик сначала думал, что она со старым своим поклонником сбежала. Был у неё такой давным-давно, ещё когда они детьми были, очень он её любил, но женился на другой, потом в тюрьму загремел из-за драки. Так вот, за пару месяцев до её приезда он из тюрьмы освободился и знал, что Антонина приезжает. Он и убить её мог, из ревности. Мой отец так и думал, что никогда Антонина больше не вернётся, потому что нет её в живых. Но дядя Алик не хотел в это верить, да и версия с поклонником не оправдалась: уголовник этот в те дни, когда Антонина в город приезжала, провёл у какой-то своей любовницы, и она, и её семья, и соседи, это подтвердили. А кто такая Антонина он вообще забыл. Искали долго, запросы в другие города высылали — и ничего. А дядя Алик с горя пить перестал. Он из дома выходил редко, только за хлебом и картошкой. Двери мог отцу или мне вообще не открыть. А иногда их закрыть забывал, и мы заходили в квартиру, приносили продукты, папиросы. У него там всегда, как ни странно, убрано было, вещи он стирал сам. Но есть забывал — похудел очень, и говорить перестал. К нему соседка рядом захаживать стала, пожилая одинокая женщина, верующая, и дядя Алик потихоньку стал отходить. Только вот казался каким-то пришибленным. Об Антонине не упоминал, правда, один раз сказал невпопад в каком-то разговоре: «Я знаю, что это он. Придёт время ему за всё ответить». И замолчал. Отец тогда опять в милицию обратился, нет ли каких сведений. Ничего. И женщин убитых её возраста, роста, комплекции в то время вообще не находили. Хотя тогда всяких преступлений хватало.

— А что с другом твоего отца было дальше? И как его полное имя… Альберт?

— Нет, Алик — это не от Альберта. Александром его звали. Александр Русаков. Но со школы к нему имя Алик приклеилось. Он вернулся к работе, а с той соседкой иногда ходил в маленькую церковь на окраину города. Жуткое место, рядом с кладбищем, мы с мальчишками туда бегали играть в придуманную нами игру, довольно мрачную и глупую, в «живых и мёртвых». С нами же дядя Алик опять, как и тогда, после смерти мамы, общаться почти перестал. Я удивлялся отцовскому терпению и такту. Как он всё это время приходил к другу и мог часами сидеть с ним и рассказывать ему то, что он прочитал вчера. А отец, надо сказать, был очень молчаливым человеком. Дядя Алик просто сидел и смотрел в одну точку, или прерывал его, говорил, что устал, или выходил в кухню, чтобы закурить. Курил он, не переставая, дымил по-чёрному. Меня дядя Алик вообще перестал замечать. И я очень страдал от этого, даже плакал. И почему-то именно тогда засела у меня в голове мысль, что это после моего рождения у отца и у его друга пропали женщины, которых они любили больше всего на свете. Что каким-то образом я в этом виноват. Не появись я на этот свет, и мама была бы жива, и Антонина не исчезла бы.
Вот как-то лежал ночью, не мог уснуть, слышал, как спит отец, покашливает, как обычно. И меня такая мысль пронзила: «Да ведь это он обо мне тогда говорил, дядя Алик. Что это я за всё отвечу. Точно! Поэтому и не видит меня, видеть не хочет».

Пеонов поднял на меня глаза, которые, наверное, были бы даже красивыми, если бы не их прозрачность, всегда меня удивлявшая. Я застыла. Никак не могла ожидать такого финала этой истории, и не знала, что в таких случаях нужно говорить. Но Пеонов сам продолжил с какой-то новой оживлённостью:

— Никому я про это сказать не мог. Вот тебе только сейчас рассказал. И фотографию эту дяди Алика я не помню, даже удивился, что она сохранилась, не намокла. Кроме отца сказать мне о моей догадке было некому, только вот почему-то чувствовал я, что если расскажу отцу, это его надломит. Он так гордился мной, считал, что всё у меня хорошо. Я учился отлично, занимался прыжками в длину, пока не узнал о трещине в колене. Был у меня хороший школьный друг Мишка, но мы же детьми были, он бы тоже меня не понял. Когда отец получил направление в Ленинград, мне шёл пятнадцатый год. Я тогда был влюблен в девочку из соседнего подъезда, она была старше меня на год, звали её Тамара. Самая обыкновенная девочка, сейчас даже ни одной черты в памяти не возникает. Нет, помню…темноволосая и полненькая, носила коричневую сумку наперевес, всегда жевала какие-то конфеты из кулечка. На меня она внимания не обращала. И я, страдая из-за нее, так и уехал с отцом в Ленинград. Дав себе слово, что когда вырасту, вернусь и женюсь на ней. Но не вырос и не вернулся, как видишь. Потому до сих пор и не женат.

Он засмеялся. Мне нравится, когда Пеонов смеется. Бледное лицо его краснеет, светлая прядка отклеивается и падает на лоб, глаза оживляются. И тогда я могу понять, почему его начальница Клара, мать троих детей и жена важного чиновника, много лет влюблена в этого невысокого и скромного человека.

Все наши встречи с Пеоновым мы не только сидели в том нелепом кафе, поглощая вполне приличные пирожки с капустой, печенью и с луком-яйцом. Оказывается, такие пирожки готовила Антонина, пропавшая жена дяди Алика. Мы гуляли у Никольского Собора, слушая перезвон колоколов, стояли на Коломенском мосту, где Пеонов цитировал «Медного Всадника», бродили по улочкам. Пеонов знал, кому принадлежал когда-то каждый дом и мог часами рассказывать мне то, что он с методичностью писателя или учёного собирал о Коломне по крупицам: из рассказов стариков-соседей, из книг, которые постоянно таскал в пакете из своего любимого букинистического, что на Лермонтовском проспекте, и конечно же, из интернета, куда он, стараясь не злоупотреблять доверием Клары, заглядывал исключительно в рабочий перерыв.

В июне этого года, накануне нашей обычной пятницы, Пеонов позвонил мне и, предварительно подробно расспросив меня о моих делах, сконфуженно сказал, что наша встреча «переносится». На здоровье Пеонов не жаловался, но я что-то почувствовала в его голосе и выразила готовность срочно приехать на Мясную.

— Дорогая моя, спасибо, спасибо, спасибо! — Пеонов очень любил троекратное выражение приветствия, участия и благодарности. — Просто я …Хорошо, скажу, но ты бы всё равно узнала это официально и чуть позже. Просто я… Нет, мы. Мы с Зильде готовимся к свадьбе.

— С кем? — закричала я в трубку — совсем рядом прогремел трамвай, и я действительно плохо слышала Пеонова.

— Зильде — это моя невеста. Мы познакомились после той нашей майской встречи, когда я пошёл тебя провожать до метро. Видишь ли, она заблудилась здесь в нашей слободке, хотела отыскать один несуществующий собор, и я показал ей место, где он находился раньше, а потом мы ещё зашли в наше кафе, и …Она немка. Прекрасная женщина! И я так счастлив, точнее, мы с Зильде счастливы.

— Боже мой! Абсолютно невероятная новость. Ай да Пеонов, ай да… старый холостяк!..Рада за тебя, очень… Но…погоди… А на каком языке вы общаетесь? Ты что, оказывается, знаешь немецкий?

Пеонов смеется:

— Пришлось купить разговорник. Но знала бы ты, с каким трудом мне даётся этот немецкий! Стимулирую себя тем, что когда-нибудь смогу читать Гете в оригинале. Слава богу, Зильде знает русский, она ведь сюда по работе приехала. У неё очень интересная работа, она пишет для путеводителей, путешествует по всему миру. Ты придёшь к нам на свадьбу со своим другом? К сожалению, не знаю, как его звать, ты ведь до сих пор держишь его от меня в секрете.

— Обязательно. Ты вышлешь пригласительные почтой? — я знала, что Пеонов просто обожает этот раритетный вид связи. И наверняка, сам изготовил пригласительные из старых открыток и блестящей бумаги.

— Уже выслал.

И тут связь прерывается. У меня ощущение, будто я уже выпила бокал дорогого французского шампанского за здоровье молодых. Вообще-то, я шампанское совсем не люблю, но вдруг вспоминаю его вкус.

Пеонов и автор путеводителей Зильде. Какая она? Похожа на женщину с ландышами со старой фотографии? Или на рыжую женщину, так и не сошедшую со ступенек поезда? Или это просто крепкая блондинка в очках, в тяжёлых ботинках, с рюкзаком за спиной, таких туристок особенно много в нашем городе летом.

Разве это важно? Я жду пригласительных.