Марк РОЗОВСКИЙ — художественный руководитель московского «Театра у Никитских ворот», народный артист России, заслуженный деятель искусств, драматург, писатель, сценарист, композитор.
— Марк Григорьевич, много лет назад в Москве я приходил в ДК МГУ на Большую Никитскую улицу (которая была тогда еще улицей Герцена) дом № 1, где вы были одним из руководителей популярной тогда эстрадной студии «Наш дом». Теперь ваш театр «У Никитских ворот» расположен на той же улице в доме N 23/9. Значит ли это, что улица Герцена — главная улица вашей жизни…?
— Действительно, одна улица… Более того, в середине ее еще есть дом № 19, который тоже был для меня вехой. Там, более 30-ти лет назад, в ДК «Медик» я создал театральную студию, набрав «с улицы» несколько десятков актеров-любителей. И только через 4 года получил разрешение на создание театра, причем на полном хозрасчете, то есть нам практически не дали ничего, кроме огромной коммунальной квартиры.
— В июне 2006 г. в связи с 50-летием факультета журналистики МГУ вам было присвоено звание Почетного выпускника журфака. Вы закончили журфак, а стали режиссером. Это что — «журналист меняет профессию» или внутренняя потребность?
— Театром я увлекся еще студентом, когда создал вместе с Альбертом Аксельродом и Ильей Рутбергом студию «Наш дом». Студию эту 27 декабря 1958 года открыл Аркадий Райкин и у нас был очень интересный коллектив. Достаточно сказать, что там играли Хазанов, Филиппенко, Фарада. «Наш дом» был настолько популярен, что в 1969 г. его ликвидировали, объявив антисоветским. Имя мое, как и имя студии, было запрещено цензурой.
Пожалуй, это был тяжелейший период моей жизни. Я стал безработным, и только счастливая встреча в 1973 с Георгием Товстоноговым привела меня опять в театр. В его знаменитом БДТ я поставил по своим сценариям «Бедную Лизу» и «Историю лошади». Потом работал в Рижском драмтеатре, во МХАТе у Олега Ефремова.
— Значит, с журналистикой было покончено?
— Не совсем. Я и сейчас сотрудничаю с разными изданиями, Издано около 10 моих книг о театре и, кроме того, я пишу пьесы. Так что литературная деятельность для меня — первооснова.
— Вы — автор знаменитой телекартины «Д’Артаньян и три мушкетера». Ваши мушкетеры в одной из песен поют: «Судьбе не раз шепнем — мерси боку…» А вы можете так шепнуть своей судьбе?
— Я благодарен судьбе за то, что у меня есть свой собственный театр. И у нас все эти годы аншлаги. Это мечта моей жизни.
— У каждого театра есть свое лицо. У вашего — какое?
— Наш театр разножанровый принципиально. Он разностильный, разноформный, разноязыкий. Я стремлюсь синтезировать мюзиклы и глубоко психологическую драму, театр зрелищный и театр переживания, театр условный и человечный, театр поиска духовной связи со зрителем. Так что с каждым спектаклем наше лицо меняется.
— И все-таки, как мне кажется, мюзикл у вас — один из любимых жанров. Ведь и «Бедная Лиза», и та же «История лошади» — мюзиклы.
— Да, я очень любил музыкальные спектакли и продолжаю их ставить. Но вот, скажем, «Вишневый сад» или «Не боюсь Виржинии Вульф» — это отнюдь не мюзиклы, а очень мощные театральные постановки, в которые я вложил всю душу. Для меня пиком театра остается психологический спектакль.
— Репертуар вашего театра действительно очень разнообразен. Вот, скажем, «Никитский хор» — это чистый капустник. Но капустник подразумевает обыгрывание актуальных событий. Спектакль же идет много лет. Вы что постоянно меняете текст?
— Часть текста, безусловно, меняется. Но есть ведь тексты на глобальные темы, проверенные временем. И, что интересно, старый текст под новым углом зрения начинает здорово играть, как будто написан вчера. Так что во всем есть авторские хитрости.
— «Песни нашей коммуналки», а до этого «Песни нашего двора» — это просто ретро или ностальгия?
— Это и не ностальгия, и не ретро. Это не старые песни о главном, а — главные песни о старом. Эти песни — огромный пласт нашей неофициальной культуры. Какая может быть ностальгия по сталинскому прошлому? Это глупо и аморально. Хотя песни эти и были рождены в страшное время, но в них есть задушевность, мелодичность и человечность. Все то, чего не хватало нам. Эти песни защищали человека, сохраняли его личность. Они незабываемы, недаром во время спектакля зрители артистам подпевают.
— А будет что-то ещё в этом роде, скажем, «Песни нашей подворотни»?
— Может быть, будут «Песни нашей психбольницы», или нашей электрички, или нашей школы. Идей много. Неисчерпаем этот источник, хотя в уже прошедших двух пьесах я поставил около 90 шлягеров.
— Марк Григорьевич, а трудно руководить театром?
— Конечно, трудно! Приходится балансировать между демократическими студийными формами и диктатурой, не в смысле насилия, а волевого решения. Надо уметь сказать: «Будет так!» и все должны подчиняться, потому что ответственность я беру на себя. Я не просто ставлю спектакль, я строю театр. И здание его, и коллектив, и все остальное. И, скажу откровенно, испытываю от этого большое наслаждение.
— В вашем театре шли спектакли по произведениям многих великих русских писателей. Там Карамзин и Толстой, Достоевский и Чехов, Гончаров и Гоголь, Куприн и Набоков. И почти все инсценировки вы делали сами. Вы что кроме себя никому не доверяете?
— Это не совсем инсценировки. Я создаю некую театральную версию на основе литературы. Можно сказать, что я создаю свое драматургическое произведение, на основе классики, как канона. Поэтому здесь главный вопрос в прочтении, в отношении к тексту, распознании его миров и нюансов. И здесь, действительно, я доверяю себе больше, чем кому-либо.
— По-моему, особенно трогательно вы относитесь к Чехову. У вас даже есть солидная книга «Чтение «Дяди Вани». Но ведь пьеса написана в конце Х1Х века, актуальна ли она сейчас?
— Прежде всего, она актуальна своей духовной ценностью, пониманием того, что происходило, да и сегодня происходит в России. Это пьеса о том, как люди могли бы быть родными друг другу, а опускаются в дикую вражду, оканчивающуюся выстрелом. Чрез 17 лет после написания пьесы в России произошел катаклизм, в который были втянуты те самые герои, брат пошел на брата, отец на сына и возникли такие кровопролития, которые не знала всемирная история.
То же самое и в «Вишневом саду». Мне эта пьеса кажется сверх актуальной. Не случайно, наверное, один из героев пьесы говорит: «Вся Россия — наш сад». И этот сад пущен с молотка. Чехов нашел грандиозные первопричины всему этому. Но я не перелицовываю Чехова ради актуализации. Я расставляю определенные акценты и пытаюсь прочесть пьесу современно. Одна из рецензий в прессе на спектакль называлась «Яшино время». Действительно, лакей Яша, выписанный у Чехове с сарказмом, с безупречной точностью, вырастает в некий социальный тип, абсолютно нам знакомый. Мы просто видим, откуда, что берется сегодня. Так что чеховские герои это точный срез российской жизни, которая была, есть и долго еще будет.
— У вас есть свой театр, в котором вы можете реализовать себя целиком. Зачем же вам еще ставить спектакли «на стороне», скажем, во МХАТе?
— Во МХАТ меня пригласил Олег Табаков. Я и раньше ставил там спектакли. «Амадей» идет более 20 лет с большим успехом. Режиссура — моя профессия и мне интересны такие предложения. Например, я поставил там очень человечную пьесу о любви, жизни и смерти «Кошки-мышки» Иштвана Эркеня.
— Вы следите за работой других московских театров? Какие интересные последние работы вы могли бы назвать?
— О коллегах — как о покойниках: либо хорошо, либо ничего. Остерегусь кого-либо выделять, чтобы не забыть кого-то. Отдельные хорошие спектакли время от времени возникают во многих театрах. Мне кажется, что хорошо работает «Сатирикон» Кости Райкина, Интересные постановки в «Мастерской Петра Фоменко», к сожалению уже ушедшего от нас. Именно потому, что он создал труппу своих актеров и вел их свои путем. Однако сегодня в театральной жизни настораживает очень многое. Идет поток такой псевдятены, далекой от искусства, но претендующей на его имя. В бесцензурном пространстве «свободу слова» получили и те, кому нечего сказать.
— А дали бы вам карт-бланш, кого бы вы пригласили из актеров в свой театр?
— Я никого не собираюсь приглашать. У меня блистательная плеяда актеров, которые, главное, подходят друг к другу. Они воспитаны мною и я ими очень доволен. У них есть то умение, которое необходимо театру «У Никитских ворот», где нужно прекрасно петь, танцевать, быть акробатом и уметь интеллектуально прожить свою роль.
— Вы были единственным нашим драматургом, композитором, постановщиком, чей мюзикл долгое время шел на Бродвее. В переводе он не потерял?
— «История лошади» действительно шла там, в самом эпицентре Бродвея. И сейчас, возможно, возникнет вторая волна, потому что пьесу в последние годы поставили в Испании и Венгрии по второму разу. В свое время «История лошади» шла свыше, чем в 20 странах. Думаю, что в переводе она очень потеряла. Но мои музыка и ритмика там сохранены.
— Вы называете актеров во время спектакля небожителями. Что вы имеете в виду?
— Я вообще романтически отношусь к театру и к своему труду в нем, считая это некоторым образом священнодействием. Если нет такого отношения, тогда — тупик. Если актер не выполняет высокую задачу, он мертв. Если нет в театре Служения Высшему (с большой буквы), то ничего и не получится. К сожалению, сегодня такое отношение размыто, потому что в театр пришли деньги, которые, конечно, многое решают, но, с другой, стороны, они не решают по большому счету ровно ничего. Сейчас время меняется, и я не собираюсь игнорировать материальные моменты, хотя и «Песни нашего двора», и «Песни нашей коммуналки» в производстве были дешевыми. Дорогого стоит сама идея и ее воплощение. Но здесь более подходит слово «бесценно». Да, актеры это небожители, но один раз в месяц они все же должны подходить к окошечку кассы. Сегодня же наши актеры получают унизительные деньги. Это оскорбительно, особенно для русского актера, который тратит свою душу без остатка. И физические силы тоже. Представьте репетиции «Гамбринуса», где 20 музыкальных и танцевальных номеров.
— Марк Григорьевич, а что такое талант.
— Талант это, наверное, дар Божий, то, что не является твоей заслугой. Это заслуга природы, хорошая сперма родителей, хорошая генетика. Я в своей жизни видел море талантливых людей и многие из них считали себя неоцененными. Но когда человеку говорят, что он талантлив, это ровным счетом ничего не значит. Талант это такая составляющая, которая обязательна, но далеко не достаточна, чтобы быть в искусстве. Многие талантливые люди не занимаются искусством в силу различных причин. С другой стороны, Станиславский не кончал театральный ВУЗ и без «бумажки» не получил бы в советское время актерскую тарификацию.
— Вы пишете пьесы, ставите спектакли, сочиняете музыку к ним, создаете киносценарии, те же «Три мушкетера». А вы не хотели бы сами снять фильм, не пробовали себя в роли киноактера?
— У меня нет театрального образования. Но мое второе образование — Высшие сценарные курсы. И я снял на «Ленфильме» картину по своей пьесе «Концерт Высоцкого в НИИ», который называется «Страсти по Владимиру». Кроме того, я сделал несколько телеспектаклей, так что пленки есть. Ну и, конечно, написано несколько киносценариев.
— Среди многих ваших дел, все из которых, так или иначе, связаны с искусством, одно стояло как бы в другом ряду. Я имею в виду вашу работу в Комиссии по помилованию при Президенте России.
— Эта работа отнимала много сил, с одной стороны, потому, что мы собирались каждую неделю и перед этим должны были ознакомиться с делами осужденных. И, с другой стороны, решение судеб людей накладывает сильную моральную нагрузку. Но эта работа — святое дело и я выполнял ее с большой ответственностью. Кроме того, я делал это в память своего отца. Правда, еще в 2002 г. Президент России распустил данную Комиссию, передав ее полномочия губернаторам.
— Вы не считаете себя продуктом своего времени?
— В моей оратории «Поющий Михоэлс» такой вопрос задают ему, считая его «продуктом системы». На что Михоэлс отвечает: «Может быть, я продукт системы, но не товар. Продуктом я был, а товаром никогда не был». Это я могу сказать и о себе.
— В спектаклях, на юбилеях вы часто сами поете. А за столом, в компании?
— За столом я не очень-то пою, но петь люблю и сочиняю мелодии всю жизнь, хотя пою по слуху. Мы уже говорили, что есть много мюзиклов, мною сочиненных. Но я — композитор, не знающий ни одной ноты.
— Мало кто знает, что вы «родитель» знаменитого персонажа «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты» людоведа и душелюба писателя Евгения Сазонова. Тогда даже эпиграмма появилась: «Скажите, он не из масонов, Евгений Маркович Сазонов?»
— Мне такая эпиграмма приятна, потому что отчество Маркович, как говорится, соответствует действительности. Но так как нас всех считают масонами, то я готов принять эту шутку в свой адрес.
— В свое время, по-моему, в журнале «Юность», была ваша популярная пародия на школьное сочинение про Бабу-Ягу, в которой последняя глава называлась «Бабизм-Ягизм в наши дни». А как насчет бабизма-ягизма в дни нынешние?
— Я недавно встречался с педагогами, которые помнят эту пародию и говорят, что по сей день читают ее своим ученикам. Я наблюдаю тех, кто поступает в институты, где я преподаю. Поразительно, но культурный уровень сегодняшних абитуриентов резко упал, хотя информационный уровень резко возрос. Раньше они читали Евтушенко, Ахмадулину и читали хорошо. Теперь читают Пастернака, Мандельштама, но плохо! Тогда мы пропускали все через сердце. А, может быть, я не прав. Все люди разные. Но бабизм-ягизм продолжается.
— Вы помните свой первый заработок в театре? На что вы его потратили?
— В театре — нет. Но я помню свой первый заработок в жизни. Я жил в центре Москвы, где на кортах «Динамо» проводились соревнования на первенство СССР по теннису. И я был мальчиком, подающим мячи. С 9 утра до 9 вечера. Я получал огромные деньги — 20 рублей за день
— Вы почувствовали перемену, когда достигли пенсионного возраста? Вы ведь пенсию получаете?
— Да, получаю, но я ее не замечаю. И не только потому, что она очень маленькая. Я просто не чувствую себя пенсионером.
— В какое бы время своей жизни вы хотели вернуться?
— Знаете, я не собираюсь возвращаться ни в какое время. Я жил, живу и проживу то время, которое отпущено судьбой.
— Марк Григорьевич, много лет назад вы говорили мне, что вас всю жизнь преследует один и тот же ужас: невозможность реализовать себя. Неужели и сегодня вы считаете, что до конца не реализовались?
— В том-то и дело, что реализоваться до конца тоже ужас. Ведь конец — он и есть конец. Человек, считающий, что он реализовался, заходит в тупик. Надеюсь, что мне это не грозит.