***
ребенок не научился прятать разочарование.
а лес наполняется снегом, как вены холестерином,
наш домик в деревне — ковчег для четверых и всей свиты:
собака, кошка, нутрии, куры, теленок в закутке.
а лес наполняется снегом, как память — белым мокрым пеплом
прожитого, но почему же я ничего не могу разглядеть?
трактор чистит дорогу мощной клешней, фырчит, тарахтит,
его электроглаза без век и ресниц дрожат, как у краба, на спицах.
зачем я приехал сюда — в холодную белизну — писать новый роман?
улитка с ноутбуком. здесь настоящая зима, ее можно потрогать пальцем,
как спящего гризли, — аккуратно выломав лед в закупоренной берлоге:
чувствуешь запах прели и мокрой псины, ягодное дыхание?
бессонный зверь, я вернулся к тебе,
жить с тобой в гудящем тепле, есть жареную картошку,
цедить сироп твоих золотых волос, просто так касаться тебя —
не ради похоти или продолжения рода,
и разбирать по утрам монотонный бубнеж вьюги.
я смотрю на зиму из твоего лица. все мы прячемся
за толщей стекол-одиночеств, смотрим в иллюминаторы,
и зимняя ночь проплывает мимо, и над нами словно круизный лайнер —
там созвездия-миллионеры пьют квазарный сок
и щебечут непонятные фразы на языке черных дыр.
а лес наполняется нашими стеклянными трофеями, статуями,
милым бессмыслием. мельтешат белые хлопья,
но не твои ресницы — осмысленные жнецы с шелком, серпами и сажей.
все эти воспоминания — фотографии островов. на некоторых есть мы.
но мировая необитаемость сводит с ума, и я уже смотрю на мир
в прошедшем времени, как звезда, испустившая свет,
и свет вернулся к звезде, отраженный от будущей монолитной тьмы.
любимая, мы одни. и лисица кричит в лесу — так издает писк
наш старенький картридж на принтере.
распечатай же зимние вечера, где есть мы, наша семья,
пока зимний лес заполняет меня.
сколько же священной голодной пустоты
(снаружи и внутри),
готовой принять любой осмысленный хлам, звук, лик.
1
лев зрелости
гуляет по маковому полю смерти, зевает.
скоро я засну в тебя,
и тогда мне приснится
упорядоченный кошмар реальности.
но ты твердишь: я спасу!
и все эти мысли о жизни вдвоем —
глухие щелчки.
так дротики с транквилизатором влипают
в толстую кожу носорога.
тишина — как подушка, которой душат.
красные антилопы дыхания
скачут по потолку пещеры.
и мысли путаются в моей голове,
как змеи в пододеяльнике.
некоторые мысли о нас,
некоторые — о тебе.
так что же?
совершить побег сквозь женщину?
войти вдвоем, взявшись за руки,
в огонь времени
и выйти невредимыми
с черного хода Вселенной?
да, Господь создал тебя,
чтобы можно было сбежать,
передал напильник во плоти
в сладком хлебе, в сыром пироге
с голубями.
хорошо, перепилим прутья судьбы,
вибрирующие решетки
тишины,
и сбежим., но куда?
2
я очнулся без слов —
разумное мясо на белом рояле
посреди синей бескрайней жидкости,
и бурая шерсть рычала
на другом конце льдины…
Господи, ты создал Слово,
но ничего не назвал.
и тут подвернулись мы —
перспективные обезьянки.
но как же много вещей мы назвали
своими именами. почти угадали,
теплей, теплей, уже скоро.
но сколько их еще томится в неназванности: единороги
изнывают,
хиреют в вагонах для перевозки скота;
едкий запах лунной мочи, тихое ржание,
а другие миры прячутся от нас,
точно картофельные эльфы от Колумба.
невидимки
уворачиваются от точных фраз,
от дротиков с гуашью.
и беснуется
черная ночь в моей голове.
истина, как Тайсон, кусается, не дается в слова.
а Слово само по себе — лезвие без рукояти.
неподвластная оголенность,
как Шива с саблями,
пляшет во тьме,
скашивает мыслящий тростник,
и прорастает идеальная
хищная слепота.
Вселенная, как же ты будешь жить
без меня?
3
между словами и женщинами,
между любимой и Словом
в замедленно пылающей избе мира
я метался.
поэт в кольчуге от Армани /зачеркнуто/
от Бога.
кого же я спас?
кого я любил?
кто меня сохранил?
Люси в небе с алмазами
завораживают иные спецэффекты,
когда ускоряют время на экране.
вот яблоко лежит на тарелке и прямо на глазах
увядает, темнеет, проваливается в себя,
ссыхается до размеров огрызка,
похожего на почерневшее ухо мумии.
вот стебли маков
зелеными спицами прокалывают землю;
раскачиваясь, тянутся к солнцу,
распускаются траурно-рдяные бутоны…
и я фантазирую машину времени.
смотрю на школьное футбольное поле —
что же здесь было раньше?
до сломанных скамеек,
до звездистого асфальта и грязного бетона?
отматываю годы назад…
набухает речушка — зеркальный флюс,
вытягиваются деревья, как зеленые якоря;
вот по тропинке пролетел велосипедист,
кошка слопала мотылька,
а это — семейство ржавой лисицы.
шныряют зайцы, шастают грибники,
вот потянулись мрачно-задорные войска
грязно-металлическим, тяжелым оползнем.
отматываю еще назад,
во времена, когда еще нет тебя,
нет Канта, Паскаля, Цезаря, Иисуса,
нет никого из великих и ужасных, одни мясистые хвощи
и первозданные джунгли
тянутся плотным, многоуровневым кошмаром…
и что же я вижу?
сквозь перламутровую муть
спрессованных времен
я вижу обезьянку Люси.
валко, осторожно пересекает открытую местность,
похожую на заброшенное футбольное поле,
и я невольно начинаю за нее переживать,
озираюсь,
не затаился ли леопард?
а Люси бредет, согнувшись.
тощая, плечистая, с пугливыми глазами
под широкими надбровными дугами.
давай, Люси, пока еще светло,
доберись до леса…
а вечером Господь вернется с работы
из депо лунных трамваев,
весь измазанный мазутом черных дыр
с запахом крепких квазаров.
заглянет на планету, точно в террариум,
проверит камеры наблюдения:
нет, ничего интересного не произошло —
одна кровь и цветы, цветы и кровь.
скучно. когда же, о боги? когда?
а обезьянка Люси благополучно пересекла
поле кошмарных снов,
поле тигриных лилий.
и под жадно бьющимся сердечком
уже теплится невероятная вероятность меня…
как это чудесно — быть незаметным.
как это чудесно — оглядываться…
и, уверен, даже Господь не знает,
чем закончится наше приключение.
***
мне видится нечто полукитайское
в облике кривых черных ветвей.
осень — оранжевый оползень —
обнажила жилы тополей на драконьих лапах.
и на небе как на колоде палача
горит разрубленное ожерелье из черного жемчуга,
птичьего клина, печали —
так рыцаря в мокрой кольчуге знобит на ветру,
так смуглая, исполненная высохшей красоты старуха
сидит у подъезда, вспоминает далекие времена,
вспоминает, как впервые прокалывала ухо
(укус иглы, искорки боли, ядреный дух одеколона),
точно это было вчера…
и как ни ври, ни фантазируй — ни жизнь, ни
прошедшее лето уже не повторится.
обманывай себя, других,
но нет обратного билета до Земли и.
печальны и грустны
песчаные единороги осенних пляжей:
откапывают поблекший мусор, смятые сигаретные пачки.
как жаль, что больше мы не повторимся.
нарядный пьяный школьник наблевал в кустах сирени.
и я смотрю на мир — на грозный пионерский костер
высотой до небес:
в нем сжигают редкие книги, листья, камни, мусор,
сжигают людей в огне времени —
медленном, паучьем.
беспомощный и всенемогущий,
смотрю с удивлением, с любовью
на деревья, на тонкое небо, на персиковый закат —
там, в небе, Господь на длинном красном лимузине
величественно скользит на запад,
в Швейцарию, а я — стою внизу, внимаю
осенним краскам, звукам, запахам.
обычный пешеход, я пешка…