Лоз зайн азой, или ненаписанный роман Леонида Первомайского (историко-психологическая новелла)

В старости даже черствый человек становится сентиментальным. Достаточно самой незначительной мелочи, чтобы нахлынули слезы. Наверное, потому, считал писатель Леонид Соломонович Первомайский, что понимается: прошлое вернуть невозможно. А ведь детство и молодость, чаще всего, оседают в памяти людей счастливой порой. Это к старости ему прояснилось, что в одиночку человек не бывает счастливым. Люди опутаны друг с другом невидимой прочной цепью причинных связей. Только постижение сладости и горечи этой истины может сделать их счастливыми. Вот и ему в мае уже перевалит за шестой десяток прожитых лет. Очевидно, поэтому, несмотря на замкнутый, даже мрачный характер, случайная мелочь пробила слезы. Хотя в жизни пришлось повидать немало всякого…. У него когда-то даже вылилось такое признание:

Я і досі себе почуваю солдатом,
Не тим, що ходжу ще в солдатській шинелі,
А досвідом серця надміру багатим,
Що б’є мов потік у розколинах скелі.

Возможно, вовсе и не мелочь вызвала слезы. Ведь с годами, по мере накопления этого «опыта сердца», меняется многое. В том числе и значимость жизненных деталей, целых событий….

Сегодня он возвращается после очередного собеседования в редакции, готовящей первые несколько томов его полного собрания сочинений. Всего запланировано в киевском издательстве художественной литературе «Дніпро» семь книг. Две первых с трудом, но в свет, кажется, прорвутся. По полгода, распечатанные на машинке рукописи, рассматриваются в издательстве, прежде чем их отравят в типографию. Тщательно просеивается содержание каждого тома. И Леонид Соломонович теперь отчетливо понимает: полным такое собрание можно будет назвать условно.

С саркастической улыбкой вспоминаются ему эзоповские беседы с редакторами издательства. Они из-за страха или стеснения впрямую не говорят почему против включения того или иного стихотворения, поэмы или повести, а намекают. Мол, лучше, это произведение оставить на потом, чтобы не возникали вопросы при подписании рукописи в обллите*. Кроме того, могут опять поднять шум некоторые рецензенты… Поэтому спорные темы не стоит затрагивать… Про себя Первомайский после таких советов с горьким привкусом констатирует, что
чаще всего к сомнительной категории попадают работы как-то связанные с еврейской тематикой. Обходят, боятся ее затрагивать в Украине. Ему, как высказался однажды Савва Голованивский, «украинскому писателю неукраинского происхождения», говорить о таком неудобно. Ведь в редакциях республиканских журналов и в издательствах еще хорошо помнят, как часто его фамилию склоняли в центральных партийных газетах. За воспевание «безродных космополитов», проявление сионистских и националистических настроений. Главные редактора во всех издательствах прекрасно знают, что он публикуется под псевдонимом. Что его истинная фамилия — Гуревич, отчество по рождению еще хуже — Шлемович… Поэтому обсуждать откровенно с ним такие темы им не хочется. Ему тоже неловко. Но после каждой такой беседы он чувствует себя униженным своей собственной стеснительностью….
Единственное удалось ему отстоять, чтобы с титульных страниц каждого тома убрали надпись «Полное собрание сочинений». Рядом с красным шрифтом, набранным крупными буквами, — «Леонід Первомайський», теперь следует скромное уточнение: «Твори в семи томах». Так, по крайней мере, ближе к истине. Догадливые читатели поймут, что у автора еще что-то, почему-то осталось….
У книг твердые обложки желтого цвета с черными рисунками. Художники молодцы, с душой поработали. Желтый оттенок для украинца означает очень многое. Он связан с пшеницей, памятью. Когда-то вместе с голубым был даже на государственном флаге…. Хоть бы к этому какой-нибудь дурак не придрался… Черного в его жизни тоже хватало….
Но, все-таки семь увесистых томов появится, значит, какой-то след после него в украинской литературе останется. Правда, книги, учебники, даже памятники и монументы, ненадежные атрибуты долгой памяти. Ой, сколько прекрасных книг знаменитых авторов пожгли фашисты, когда пришли к власти в Германии! У нас тоже после октябрьской революции переименовывали улицы, сносили памятники. А перед войной в учебниках истории и литературы заклеивали страницы с портретами маршалов и военноначальников, которых признавали шпионами, ссылали в Сибирь и расстреливали. Только теперь начинают реабилитировать….
Слезы же недавно пробились вот по какому случаю. Возвращаясь из издательства, он подходил уже по улице Богдана Хмельницкого, где проживают писатели, к дому, специально и выстроенному для них. Навстречу, не торопясь, двигалась незнакомая пара возрастом немного старше его. Седой мужчина с типичной еврейской физиономией, с мясистым носом бурякового окраса, изогнутым серповидно, старомодно, очень заботливо поддерживал свою спутницу. Они довольно громко разговаривали о чем-то своем. Когда проходили мимо Первомайский уловил только обрывок фразы, сказанной женщиной:
— Лоз зайн азой … (пусть будет так — идиш)

Три случайно уловленных слова сотворили что-то невероятное с его душой и памятью… Сразу унесли на Полтавщину, в родной уездный Красноград. Увиделись забытая хатка под соломенной крышей…. Отец, занятый заказом на переплетение очередной книги, и мать-белошвейка, вечно крутившая ручку немецкой швейной машинки «Зингер». Вспомнилось, как не отрываясь от своей работы, она часто просила:
— Шлема, позанимайся немного с ребенком немецким… Ты же, кажется, хочешь, чтобы он успешно учился в гимназии… Не так ли…
Отец отзывается скупо:
— Лоз зайн азой, — и поднимается со своего рабочего места, оставив недоделанным начатый том…

Затем почему-то всплыли улицы довоенного Киева. В тридцатых годах, когда он перебрался сюда, идиш в столице звучал повсеместно. Это после войны на улицах стал преобладать говор русский и — украинский. Память сразу же начала подсказывать страшные цифры… Только в Бабьем яре в первый год оккупации в городе расстреляли более ста тысяч евреев… Точно цифра не установлена до сих пор. Много лет в Украине почему-то стыдливо замалчивается эта трагедия…
Улицы, по которым он ходит, были свидетелями того как со всего города немецкие солдаты и полицаи в солнечные осенние дни сгоняли еврейских стариков и детей. По Мельниковой и Дектяревской ручейки горожан, еще живых, на что-то надеявшихся, стекались к глубокому оврагу…
Недавно, роясь в городском архиве, он наткнулся на такой документ. Киевский комендант докладывал в Берлин, что с 29 по 30 сентября во исполнение приказа фюрера уничтожено евреев 33771. Число запомнилось по последней цифре. Дикая немецкая скрупулёзность врезалась в память навсегда. Кто-то подсчитывал очень внимательно…. Возможно, точность, которую всколыхнули несколько уловленных слов полузабытого языка, и выбила слезы…
Но, старался вспомнить теперь писатель, было в его жизни что-то еще, очень важное соседствующее с услышанной случайно фразой на идиш. Годы и старческий склероз засыпали в памяти, все, с чем было связано распространенное когда-то народное выражение…. Но теперь оно, как лингвистический артефакт, напомнило о пролетевших событиях жизни… Случившееся подтолкнуло при сегодняшнем возвращении из издательства к общим размышлениям на близкую тему. Причастность, к какому народу относится творчество литератора, нельзя определять по национальности творца или только по языку, на котором он разговаривал и создавал свои произведения. Шолом-Алейхем пользовался идишем, но, сколько глубинных подробностей быта, жизни и нравов украинских местечек того времени отражено в его творчестве…. Гоголь писал по-русски, только до сих пор филологи спорят правильно считать его русским или украинским классиком…. В жизни вопросы взаимоотношений языков и национальностей сложно переплетаются. Вот у него на встречах с читателями раньше часто спрашивали, почему он пишет не на русском, а по-украински. Хотя русским владеет не хуже. А он до сих пор не знает, как можно такое разложить по полочкам….
В его детском сознании, формировавшемся в родном полтавском уезде, тесно переплелись домашний идиш, официальный русский и песенная украинская мова. В комсомольском возрасте он всерьез увлекся романтикой строительства нового мира, обещавшего, что в «интернационале сольется род людской». Поэтому, на каком языке писать, для начинающего Гуревича было не главным. Но он заметил, что на украинском ему быстрее находятся неожиданные многозвучные рифмы. Многозначительнее, светлее и праздничней звучат рожденные строчки. Кроме того, еще со времен Тараса Шевченко этот язык, как и еврейский, всегда угнетали. Тогда в местных и республиканских газетах и зачастила весенняя фамилия — Первомайский с песенным именем — Леонид…
В своем стихотворении «Моя весела молодість» он так отразил то время:

Весела молодість моя,
Ти рвалась напролом!
Весела молодість моя,
Лети, дзвени крилом!
За щастя й смуток в боротьбі
Я дякую тобі!

Но неожиданно власть рабочих и крестьян после гражданской войны и повсеместного голода спохватилась… Наступил НЭП. Чуткие души поэтов первыми уловили начавшиеся повороты в политике, разрушение революционных идеалов. Писательнице и переводчице, фамилию и имя которой Первомайскому сейчас трудно вспомнить, советские власти разрешили покинуть страну, а потом передумали. Женщина покончила жизнь самоубийством. На происходившие в
стране перемены своей кончиной отозвались Есенин, Маяковский…. Такое происходило не только в Москве….
Пуля, которую молодой Первомайский направил в свое сердце, попала в легкое. Врачи вытащили его с того света… После неудачного выстрела в самого себя он стал доискиваться, так есть ли в мире что-то сильнее смерти? То, ради чего имеет смысл суетиться и жить человеку? Такие сомнения стали прорываться в стихах:

Сонце на заході впало.
Райдуга згасла в імлі.
Темно і холодно стало
На неспокійній землі.

Только начавшаяся война с фашистами быстро расставила все по местам, четко определила с кем и во имя чего нужно бороться. Сейчас по дороге домой, память неторопливо листает первые годы войны. Хотя военкомат признал его негодным к строевой службе, он находился на фронтах с первого и до последнего дня войны. Вначале готовил материалы для фронтовых радиостанций, затем стал военным корреспондентом газеты «Правда» по Юго-Западному и Донскому фронту. Вспомнились блиндажи и окопы, в которых, бывало, приходилось, и ночевать, когда вместе с русским поэтом Евгением Долматовским, собирали конкретный материал для фронтовой печати. Солдаты не верят в бездумный патриотизм, прикрасы и выдумки журналистов. Неправду они чуют сразу. Ради достоверности готовящихся очерков и статей пришлось обойти по периметру весь сталинградский котел, в который загнали армию фельдмаршала Паулюса….
Видно у человеческой памяти свои загадочные закономерности. Копание в солдатских воспоминаниях неожиданно оживило и четко вызвало из глубин прошлого многое, тоже связанное со случайной еврейской фразой….
Всплыл молодой снайпер… Его фамилию, имя пролетевшие годы затушевали основательно. Зацепилась в памяти только ночная исповедь под брезентовой палаткой среди окопов на передовой, где пришлось ночевать. Встреча случилась в начале осени на одном из Украинских фронтов уже после битвы на Курской дуге.
Перед очередным наступлением в верховьях Южного Буга в штабе полка поручили рассказать для газеты про новичка, которого прислали недавно из школы снайперов. Тот сумел за несколько дней уничтожить больше десятка фашистов. По опыту подготовки похожих очерков, которые писал ранее, Первомайский ожидал увидеть кряжистого мужика, набившего руку и глаз охотясь в сибирских лесах. А снайпер оказался невысоким, щуплым как подросток, с тихим мальчишеским голоском. Да еще и киевлянином….
Из беседы выяснилось, что родителей своих солдат не помнит. Вырос он в семье старшего брата, у которого были свои маленькие сынишка и дочка. Работал в школе военруком, так как на войне с белофиннами ему осколком оторвало три пальца на правой руке. Он почти каждый день брал с собой младшего брата в тир, чтобы сделать из пацана, как тогда было модно, ворошиловского стрелка. Хотя сам мечтал стать художником.
— Сейчас покажу, — снайпер порылся в углу палатки в своем вещмешке и подал небольшой альбом. Рисунки, на первых страницах, действительно, оказались необычными. Чувствовалась талантливая рука с пристрастием к авангардизму. Но потом пошли совсем слабые наброски. На вопрос почему, солдат разъяснил так: —
— Брату после ранения пришлось учиться рисовать левой…. А жена ему твердит, чтоб он таки знал, для нее все равно ее муж — самый великий художник… Братуха слушает, слушает, — рассказывал снайпер, — потом улыбается:
— Ну, хорошо, как у вас, евреев, говорят: Лоз зайн азой….
Короткая фраза при тусклом свете прифронтовой свечи прозвучала неожиданно. Стало слышно, как по крыше плащ-палатки стучат капли ночного дождя. Солдат помолчал и тихонько добавил:
— Хорошо, что хоть несколько рисунков у меня на память остались…
И после паузы пояснил, отчего брат не хотел уезжать из Киева. Не верил в слухи про зверства немцев. Считал их пропагандой. Он хорошо знал и очень любил французскую и немецкую живопись, литературу. Часто цитировал их поэзию. Первомайский услышал знакомое четверостишие Генриха Гейне:

Мы немецкую свободу
Не оставим босоножкой.
Мы дадим ей в непогоду
И чулочки и сапожки…

— Соседские хлопцы разведали, — признавался снайпер, — что творится за городом у того страшного яра. — Спрашиваю у брата зачем ему-то идти со всеми. Он-то не еврей. Отвечает: — «Для чего же мне оставаться без любимой, детей» … И повторяет одно и тоже, как заговоренный: «Лоз зайн азой, лоз зайн азой» …
Меня вытолкал из колонны, чтобы к родственникам подался…. Только я все равно все видел… Фрицы, сволочи, сами стреляли во взрослых, а в детей и по женщинам заставляли наших украинских полицаев ….
Снайпер подробно рассказывал, что смог рассмотреть возле Бабьего яра…. Как во время оккупации удалось избежать отправки в Германию….
Когда дождь перестал, солдат стал собираться на очередную, как он выразился, «охоту». Немцы, оказывается, чистоплюи, делился он своими наблюдениями… Даже по малой нужде из землянок и укрытий по ночам вылезают. Вот он их и подстерегает….
Да, очерк о том снайпере был, написан и опубликован. Если удастся дожить до победы, пообещал сам себе тогда Первомайский, обязательно в каком-нибудь романе услышанный сюжет поднимет со дна души… Ведь у него не только стихов, но и прозы немало скопилось…
И, действительно, уже после войны похожий сюжет использовал. Только в поэме. В ней комсомолец, украинский хлопец Клавдий Снежко, активист сельского райкома союза незаможников влюбился в еврейку из состоятельной семьи и втайне встречался с ней. Когда об этом стало известно членам райкома, Снежко исключили из комсомола, за то, что он не захотел расстаться с любимой. Уже тогда в поэме Первомайский задумывался над такими вопросами:

Так що ж єднає наші серця
З мільйонами інших сердець?
Чому нам мало своєї судьби,
Якою вона б не була?
Навіщо входить в наші пісні,
У спомини наші й сни-
Чужого серця щастя й біль,
Як наше щастя й біль?

И, думается, нашел правильные ответы. Они заложены не только в названии поэмы, но и в ее сюжете, подсказанном жизнью… В годы войны в село, где проживал Снежко, вошли немцы. И когда начали расстреливать евреев Клавдий не оставил семью. Вот как умирал герой поэмы:

В’язати руки хочуть йому,
А він, — як спокійно він
Розкрив їх, обнявши своїх дітей,
Обнявши дружину свою…
І поруч з ними упав у рів…

Через два года мирной жизни в стране началась борьба с «безродным космополитизмом», разогнали еврейский антифашистский комитет. В 1948 году репрессировали 125 человек, принимавших участие в его работе. Из них двадцать три расстреляли, а шестеро умерли в ходе следствия…
…Только после смерти Сталина всех реабилитировали. Поэтому роман, задуманный на фронте под впечатлением исповеди снайпера, так и остался нереализованным. Но сегодня, при последнем обсуждении рукописи все же удалось отстоять включение поэмы «Дужче смерті» о Клавдии Снежко, в первый том. Нужно быть довольным хоть этим. Значит, украинская литература не завянет. Как говорится, «Лоз зайн азой»…

_____________________________________________________

*Обллит — так назывались Управления по охране военных и государственных тайн в печати при областных Советах депутатов трудящихся.