Крона Монтале, или На перекрёстке великих теней

«Non rifugiarti nell’ombra»
«Не укрывайтесь в тени»
EUGENIO MONTALE, «Ossi di seppia», 1925
Эудженио Монтале, «Панцири каракатиц», 1925

Не укрывайтесь в тени времени

Эвелина Шац познакомилась с Эудженио Монтале в Милане в начале 60-х годов, когда ждала ребёнка. Поэт произвёл на юную Эвелину такое сильное впечатление, что она назвала новорождённого сына в честь Монтале — Эудженио.

Отец маленького Жени был другом «большого Жени» Монтале, и они встречались, как правило, по воскресениям. Эвелина подружилась с супругой поэта Друзилла Танци, её все близкие называли «mosca» (муха), она была близорука и носила толстые очки. Монтале с юмором говорил, что у «мухи» четыре глаза и она всё лучше видит с разных сторон.

Поэт, которому тогда уже было под 70 лет, любил беседовать с Эвелиной потому, что она была «пришельцем из другого мира и с другой стороны». Эвелину вначале поразило в Монтале вовсе не гуманитарное начало, а его математический склад ума, способность к аналитическому мышлению. Уже потом, когда она стала читать Монтале и глубоко вникать в его стихи, до неё постепенно стала доходить его «герметичная поэзия» и его «эзопов язык» времён фашистской диктатуры в Италии.

Монтале не поддался «стадному чувству масс» и не вступил в ряды партии дуче, поскольку предвидел, чем вся эта история закончится. В результате он лишился престижного места хранителя библиотеки «Кабинет Вьессо» во Флоренции.
Монтале работал цензором на почте, вскрывал чужие письма и читал чужие тайны. Люди писали, как говорил Бродский, «Трудным для подражанья птичкиным языком. Лишь бы без содержанья». Монтале с юмором вспоминал об этом периоде своей жизни и рассказывал Эвелине, что это был незаменимый опыт освоения «эзопова языка».

Поэзия Монтале не связана напрямую с окружающей его на родине реальностью, поэт эту действительность просто не замечал. Он жил в своём поэтическом мире, герметически изолированном от реальности. Монтале не дышал воздухом реальности, у него был свой собственный, как сказал бы Мандельштам, «ворованный воздух» итальянского языка и его поэзии.

Лестница Бродского

Поэзия Иосифа Бродского, который также был «пришельцем из другого мира» и «человеком с другого берега», не была герметически изолирована от окружавшей его на родине действительности, но она была независимой от неё. За эту «независимость от действительности» его и судили, и помещали в психушку, и отправляли в ссылку на север России, и отлучили от родного языка, изгнав с родины. Эвелина познакомилась с Бродским ещё в Ленинграде незадолго до его отъезда на Запад в 1972 году. Потом они встречались в Италии, последний раз в Венеции на острове мёртвых Сан-Микеле.

Через пять лет после изгнания с родины Бродский написал эссе о поэзии Монтале
«В тени Данте». Тот, кто отбрасывал длинную тень во времени тоже был изгнанником с родины, из любимой Флоренции. Монтале также уехал из Флоренции в Милан. Флоренция богата и разбрасывается своими талантами. Став Нобелевским лауреатом, он не кичился этим, а просто говорил: «Получил премию за то, что писал стихи».
«Я не ищу поэзию. Я жду, когда поэзия посетит меня».

Бродский перевёл одно из лучших стихотворений Монтале из книги «Сатура», написанное после смерти жены поэта Друзиллы Танци, и посвящённое ей.

Ho sceso, dandoti il braccio, almeno un milione di scale
e ora che non ci sei è il vuoto ad ogni gradino.
Anche così è stato breve il nostro lungo viaggio.
Il mio dura tuttora, né più mi occorrono
le coincidenze, le prenotazioni,
le trappole, gli scorni di chi crede
che la realtà sia quella che si vede

Ho sceso milioni di scale dandoti il braccio
non già perché con quattr’occhi forse si vede di più.
Con te le ho scese perché sapevo che di noi due
le sole vere pupille, sebbene tanto offuscate,
erano le tue.

Я спустился, дав тебе руку, по крайней мере по миллиону лестниц,
и сейчас, когда тебя здесь нет, на каждой ступеньке — пустота.
И все-таки наше долгое странствие было слишком коротким.
Мое все еще длится, хотя мне уже не нужны
пересадки, брони, ловушки,
раскаяние тех, кто верит,
что реально лишь видимое нами.

Я спустился по миллиону лестниц, дав тебе руку,
не потому, что четыре глаза, может, видят лучше.
Я спустился по ним с тобой, потому что знал, что из нас двоих
единственные верные зрачки, хотя и затуманенные,
были у тебя.

«Герметичная поэзия» Монтале и «ворованный воздух» Мандельштама

На этих петербургских ступенях Бродского и встретилась «герметичная поэзия» Монтале с «ворованным воздухом» Мандельштама:

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Эвелина Шац родилась за два месяца до того, как на Дальнем Востоке в ГУЛАГе умер Осип Мандельштам. Его стихи она прочитала уже в Милане, они, совершив кругосветное путешествие через Дальний Восток, прилетели к ней из Америки. Хотя её кумиром в русской поэзии станет Велимир Хлебников, Эвелина полюбила недостижимый горизонт стихов Мандельштама и посвятила ему несколько своих стихотворений. В цикле стихов «Так кричит орган. Дальневосточный пейзаж или эхо зеркал» она пишет:

«Как оргáн
Мандельштама звучало начало
птичьим криком рванулось эхо»

Точно также, поднявшись в 1972 году по каменным ступеням «лестницы Бродского» в Ленинграде, Эвелина Шац напишет впоследствии «каменный гость из вечности» и ещё десять стихотворений, посвящённых И. Б. Вечная полемика и перекличка поэтов во времени с тенями предшественников и современников, о которой говорил Бродский в эссе о Монтале «В тени Данте».

В первом предложении Нобелевской лекции Бродский замечает о себе: «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего». Три поэта: Монтале, Мандельштам, Бродский, объединённых одной тенью «частного человека».

Нобелевская лекция Монтале тоже не была ответом на общественную жизнь и мировые проблемы, а вопросом «частного человека»: «Возможна ли еще поэзия?»
В этом вопросе поэта, заданном через 30 лет после самой жестокой войны «цивилизованных людей», слышится эхо Теодора Адорно: возможно ли искусство
после Освенцима?

Перевод — только тень стихотворения

Бродский говорил в эссе, посвящённом Монтале: «Тени великих особенно видны в поэзии… Поэтому значительная часть труда любого поэта подразумевает полемику с этими тенями». Бродский не владел итальянским языком и при написании эссе о поэзии Монтале, естественно, должен был пользоваться русскими и английскими переводами.

Перевод — это тень стихотворения. Если только переводчик, как солнце, находится в зените, то стихотворение не отбрасывает тени, оно сливается с переводом. Тени этих переводов Монтале, конечно, не могли не повлиять на поэзию Бродского, он тоже находился на перекрёстке великих теней.

И хотя основные тени влияния на поэзию Бродского — английские поэты-метафизики от Джона Донна до Уистена Хью Одена, а также тени древнеримских поэтов, но и Данте отбрасывал очень длинную тень на семь веков вперёд, и тень Монтале тоже задела своим крылом поэзию Бродского. Два эссе о Бродском: «В тени Донна и Одена» — название первого эссе звучит как колокол времени, и «В тени Данте и Монтале» — название второго эссе звучит как итальянская кантилена, ещё ждут своих авторов.

В стихотворении «Сидя в тени», написанном на острове Иския в 1983 году, в счастливое для него время (см. эссе «Бродский и неизвестная Иския»), поэт говорит:

Ветреный летний день.
Запахи нечистот
затмевают сирень.
Брюзжа, я брюзжу как тот,
кому застать повезло
уходящий во тьму
мир, где, делая зло,
мы знали еще — кому.
…………………………….

Это — не страх ножа
или новых тенет,
но того рубежа,
за каковым нас нет.

Так способен Луны
снимок насторожить:
жизнь как меру длины
не к чему приложить.

Готика Гёте — это уже поэзия

В этой перекличке Бродского с Монтале о вечной «природе зла» и «боли бытия» слышны ноты «сумрачного германского гения» Гёте и его «Фауста»:

Faust: Nun gut, wer bist du denn?
Mephistopheles:
Ein Teil von jener Kraft,
Die stets das Böse will und stets das Gute schafft.
«Ты кто?
Часть силы той, что без числа
Творит добро, всему желая зла».

(Перевод Бориса Пастернака)

Перевод Михаила Булгакова, взятый эпиграфом, к «Мастеру и Маргарите» почти идентичен немецкому оригиналу Гёте:

«Так кто ж ты, наконец?
— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». 

Для русского читателя, привыкшего к рифмованным стихам, парадокс заключается в том, что нерифмованный, но идентичный перевод прозаика Михаила Булгакова, звучит лучше, чем рифмованный и гладкий перевод поэта Бориса Пастернака.

Язык Гёте был первым родным языком Эвелины Шац. Мать Эвелины — Хелен Мюллер родилась в 1916 году в Филадельфии, США, в семье состоятельных немецких эмигрантов. Но в 1924 году дедушка и бабушка Эвелины сделали эпохальный шаг, который перевернул судьбу всей семьи с ног на голову! Они поехали в Советскую Россию, в город Одессу, строить «светлое будущее человечества». Когда-нибудь их внучка Эвелина Шац напишет об «эпохальном перевороте семьи»:

mercati di Odessa
odore di rombi e sgombri
Goethe, il burattinaio,
tirava fili del
pensiero al nascere
Scrittura gotica era poesia

Из книги Samarcanda o delle cerimonie 1986

базары Одессы
запахи скумбрии
камбалы и кефали
кукловод Гёте
тянул нити
возникающей мысли
Готическое письмо
это уже поэзия

Вариации с итальянского Эвелины Шац, 1984 — 2019

»…пока я читала Сатуру»

Родившись перед войной в Одессе, Эвелина после окончания школы училась на факультетах истории искусств в Московском, а затем в Миланском университетах. Итальянский язык пришёл к ней в начале 60-х годов прошлого века в Милане, а итальянская поэзия стала для неё и наслаждением и убежищем от жизненных невзгод и одиночества. Для Монтале и Бродского поэзия тоже была наслаждением и убежищем, потому что поэт — всегда одинокий путешественник во времени, которому надо где-то найти дом и где-то укрыться в тени. Поэзия, вообще, наслаждение и убежище для всех одиноких путешественников.

Эвелине выпал фортуна оказаться на перекрёстке теней двух больших поэтов ХХ века. Но в начале 60-х годов, когда она познакомилась с Монтале, Эвелина ещё не помышляла о том, чтобы писать стихи. Однако «Крона Монтале» и «Крона Леопарди» накрыли её так сильно, что через 6 лет жизни в Италии ЭШ написала своё первое стихотворение на итальянском языке. А ещё через 10 лет после этого, вышел её первый сборник стихов «Le facezie o dell‘ardore» («Забавы, или О страсти»), за который она получила престижную литературную премию города Комо.

Однажды в поездке Эвелины с Монтале и его женой Друзиллой на озеро Комо, поэт стал напевать арию из оперы итальянского композитора Умберто Джордано «Федора». Голос у Монтале был сильный и красивый. В молодости он мечтал стать оперным певцом, а стал музыкальным критиком, писавшим рецензии на оперы Ла Скала в газете «Коррьере делла сера». И хорошо, что не стал оперным певцом, иначе бы итальянская поэзия потеряла в ХХ веке большого поэта.

А «русскую» арию Монтале выбрал не случайно: в компании была Эвелина из России, как поётся в опере о Федоре: русская женщина, женщина сильных чувств и страстей — «три раза женщина». Монтале называл Эвелину «Gatta d’angora» и не только потому, что у неё была шубка с длинношёрстным мехом, напоминавшем ангорскую кошку. Этим именем Монтале намекал ещё и на то, что Эвелина была «пришельцем из другого мира», мира сильных чувств и страстей», из древней Ангоры, из Византии, из Азии.

Через 10 лет после этой поездки Эвелина прочитала книгу Эудженио Монтале «Сатура», посвящённую Моске, и на неё нахлынули воспоминания, слёзы и стихи к двум Эудженио, большому и маленькому, Монтале и её сыну по имени «Žen’ka».

mentre leggevo Satura

i morti erano vivi
mentre leggevo Satura
in quel teatro scherzoso
e pure licenzioso
ero morta pure io
in questo miscuglio d’amore

piangevo
ma la morte
non riguarda i morti

e a mio figlio Eugenio
vorrei raccontare un giorno
dei tempi della mia attesa
quando Mosca immortalata
mi faceva mille domande

e poi sei nato tu — Eugenio — Žen’ka
chi sa cosa ricorderai delle storie
che mi hanno fatto piangere
ora — mentre leggevo Satura

1974

читая Сатуру

мертвые были живы
пока я читала Сатуру
и в этом замесе любви
я тоже была мертва

и плакала,
но смерть
не касается мёртвых

а сыну моему Эудженио
когда-нибудь расскажу
о времени моего ожидания
когда «Моска» навек воспетая
задавала мне бездну вопросов

а потом явился ты — Эудженио — Женька
кто знает, что тебе будет помниться
из истории, что вызвала слёзы
сейчас — пока я читала Сатуру

Вариации с итальянского Эвелины Шац, 2019

Подробнее о жизни и творчестве Эвелины Шац см. эссе «Корни и кроны»:
http://novymirjournal.ru/index.php/blogs/entry/korni-i-krony-esse-o-zhizni-i-tvorchestve-eveliny-shats

Эссе «Бродский и неизвестная Иския» см. по ссылке:
http://novymirjournal.ru/index.php/blogs/entry/brodskij-i-neizvestnaya-iskiya