Журавлиная Родина

Журавлиная Родина*

Они поднялись вожжой,
до здешних полей охочи,
над первой седой межой,
над Вьюлкой, Сестрой и Хотчей.
Растягом в широкий клин,
смешались с огромной стаей –
аминь, журавли, аминь!
Навеки ли мы расстались?..
В холодный поток ветров
вплетая тела и клёкот,
летят вожаки на зов
египетских рощ далёких.
Летят… и разлуки грусть
оскоминой сводит сердце…
Родные, счастливый путь!
Глядеть бы, не наглядеться…

Зато как ударит рань
лучом по низине топкой,
как выпустит цвет герань
в горшке на оконной полке –
как — вздохом одним! — весна
попятит снега к оврагам –
чу, звуков дрожит волна,
чу, в небе гонцов ватага!
Живём, журавли, живём
и что-то на свете можем!
Пусть горло слезами жжёт
и бродит озноб по коже –
такая сквозь душу синь
капелью стекает в вечер…
Аминь, журавли, аминь!
И — талой воды — за встречу!

* «Журавлиная Родина» — заказник в Талдомском районе Подмосковья. Это имя дал краю М. М. Пришвин.

Мой Петербург

I

Мой Петербург — властитель в треуголке,
Герой, отступник, мученик, поэт…
Рассыпался, как льдина на осколки,
Но не растаял твой имперский след.

Есть в строгой геометрии строений
Внезапный всплеск бунтующей волны,
Решёток парков медленные тени
Живых страстей умерить не вольны.

Не каземат, не бастион, не карцер –
Лишь золото, и свет, и бирюза…
Не давит грудь Невы холодный панцирь
И смотрят в небо вещие глаза.

Вскипать волнам, и набежавшей тучи
Пронзать подбрюшье лезвию креста!
А я приму как милость каждый случай
Твою судьбу за днями дни листать…

Там, в глубине, где скромная ограда
Нетленное сокровище хранит,
Стучит и плачет сердце Ленинграда
И каплет воск на дедовский гранит.

II

Тёплая осень

Так тихо, и пронзительно, и влажно,
На Петроградской ночь, ноябрь, луна…
Во мгле Нева полощется протяжно,
Пунктиром фонарей иссечена.
Окно без штор, и чай в хозяйских чашках,
Мы здесь в гостях, у случая в чести,
Раз в парке в тёмно-розовых рубашках
Смогли для нас две розы расцвести.
Горят над храмом северные звёзды,
По ним дано угадывать маршрут
И птицам, к их ещё не свитым гнёздам,
И людям, что надеются и ждут.

Папе

Уже сознание больного
коснулось берега иного,
иной неведомой земли,
когда за жизнь боролось тело,
и доктор, действуя умело,
сестре приказывал: «Коли!»

Там тихо было и привольно,
там выдыхать совсем не больно,
вдохнуть — как выпить из ковша
неизъяснимой благодати…
И только нянечка в халате
напрасно силится мешать.

И светят лампы прямо в душу…
Да, ничего с утра не кушал,
теперь другой он пищей сыт.
Ах, отпустите, не держите!
Он не жилец уже, но житель –
на мир иной получен вид.

Всё остаётся, вы не знали?
Цветы и ноты на рояле,
знакомой книги переплёт…
Но к той, единственной на свете,
Одолевая рябь и ветер,
Сейчас вразмашку он плывёт.

Ленинградка

Светлой памяти Антонины Михайловны Флярковской

Завитками позднего ампира
Стёкла разукрасила зима.
Вымершие гулкие квартиры.
Лютый холод. Утро. Голод. Тьма.

Женщина в обмотках… баба Тоня!
Ты едва бредёшь, не чуя ног,
На твоих руках уже не стонет
Крохотный двухмесячный сынок.

Ты как тень среди других страдальцев –
Еле-еле бьётся жизни нить.
Надо на Смоленском в одеяльце
Младшего в сугробе схоронить!

Скрыты звёзды напрочь туч рогожей…
Времени река не льётся вспять!
Бабушка, ах, если б было можно
Вам тепла и хлеба передать!

…путь домой лежит в январской стыни,
Ни собак. Ни галок. Ни огней.
Да вовек твоё святится имя
В беспощадной памяти моей…

Рио-Рита

Зацветает заячья капуста,
Спорит с ветром белый первоцвет.
Сил у здешних бабушек негусто,
А дедов давно на свете нет.

Нынче за раздатчицу — Танюша,
Завтра в смену — Клава-каланча.
Нынче не спеши, спокойно кушай,
Не ругнут в столовой сгоряча.

Здесь добавки — редко кто попросит,
Но мечтать над кашей здоровы
Марь Иванна, Капа, тётя Зося –
Три пансионерки, три вдовы.

Русская, хохлушка и еврейка –
Три соседки, словно до-ре-ми,
Три листа иссохших, серых шейки,
Боль войны хлебнувшие детьми.

У одной отец пропал под Клином.
У другой — закрыл бойца в обстрел.
Третий — в синем небе над Берлином
Чёрной свечкой, падая, сгорел.

В День Победы — торт, кино, тюльпаны.
На ночь — корвалол и капотен.
Слёзы хохотушки Марь Иванны…
Три кровати с тумбами у стен.

Каждый день — один огромный праздник.
Разговоры близкими полны…
— Правнук тёти Зоси — вот проказник!
— Только б им не выпало войны…

На троих у корпуса скамейка.
— Надо жить, девчата, хоть умри!
Русская, хохлушка и еврейка.
Звуки довоенной «Рио-Ри…»

Первого шага никто не заметил…

Первого шага никто не заметил,
Только рябины окрасились красным,
Только на оклик никто не ответил,
Словно попытка дозваться — напрасна…

Вот и умолкли симфонии птичьи,
И, по велению строгой природы,
Ивы и клёны, меняя обличья,
Листья роняют растерянно в воду.

Их отражения вроде всё те же…
Тени играют над зеркалом пруда.
Стебли осоки течение режут,
Дремлют рачки, затаившись под спудом…

…Тихо. Лишь звон проводов монотонный…
Тянет паук серебристую нитку.
Ты мне махнул на прощанье с балкона,
Стукнула ссохшимся боком калитка.

Яблочный дух разливается всюду…
В домиках дачных не заперты двери.
Новая встреча — такое же чудо,
Как обретение после потери…

Чайка?.. Нет, актриса…

«Я — чайка… Нет, не то. Я — актриса»
А. П. Чехов. «Чайка»

Колдовское озеро в имении,
наш театрик — юности творение,
где кулисы — дебри камыша…
Сцена в гулком хлопанье полотен…
Прошлый мир! Прекрасен и бесплотен,
как прекрасна чистая душа.

Завтра поезд — с будущим свидание!
Перед утром тихое рыдание…
Ты себя в руках держать изволь!
Впрочем, что ж… Случается, заплачешь!
Нынче для себя так мало значишь,
Значат вдохновение и роль.

Устремляясь в ночь, замру и вижу:
волны, набегая, берег лижут…
…Поезд мчит, пронзая темноту…

Было, было творчество и счастье!
Костя Треплев душу рвал на части…
Он погиб, как чайка… на лету.

Июнь

Покуда луг простоволосый
В ночной остуде не продрог,
Ведёт тропинкою белёсой
Цветочный синеглазый бог

К ромашкам, что бегут босыми,
Коленки вымочив росой…
И бродят молнии косые
За дальней лесополосой.

И жарит царственное лето
Румяный блин к поминкам дня,
И ходит смерть моя по свету,
Но не отыщет здесь меня.

А я счастливой и свободной
Стою и пью стихи с листа,
И светит кровью благородной
Берёзы юной береста.

6 июля

Лист крапивы не жалится,
Чуть коснувшись руки.
Аграфена-купальница.
Заводь тихой реки.

Оглянусь — нет свидетелей?
Лишь мальки на мели.
Солнце огненным петелом
Полыхает вдали.

Сход найду за осокою,
Окунусь с головой
В лепетань синеокую
С животворной водой…

Словно белая горлица
Вновь ступлю на траву –
Кто сегодня омоется –
Будет год на плаву!

Приметы

Солнце уже не жжёт, хоть вовсю старается…
После Успенья молочная тишь разлилась повсюду.
Крошка-паук на прозрачной струне качается,
Я чудесам не верю, но это — чудо!

Рузский район. Подмосковье. Моя Швейцария.
Утром за корпусом пахнет грибом и пижмою.
Сосны на склоне. Лучей и теней мерцание,
В роще рябины вовсю примеряют рыжее.

Время приметы ловить да на ус наматывать:
Если река окликает-зовёт по имени,
Если кипрей стоит от пушинок матовый,
Если герань полевая играет зрачками синими,

Если в ногах спорыш с лесной земляникою,
Если глядишь в поля увлажнённым взглядом –
Значит, ты понял, что есть на земле великое,
Есть и такое, что в душу впускать не надо.

Полночь сентябрьская звёзды роняет запросто…
Помнишь звезду, что черкнула по небу хвостиком?
Осень, любимый, всего лишь отметка в паспорте.
Я вот возьму — и босой пробегусь по мостику!

Мост подвесной задрожит под ногами быстрыми…
Щука блеснёт над камнями и канет в воду.
Целая жизнь — не цена для короткой истины:
Жизнь есть любовь, и сильней она год от года.

Амедео рисует Анну…

«Мы хотели муки жалящей…»
А. Ахматова
«Модильяни рисует Ахматову…»
М. Шехтман

Словно линия без изъяна –
мелодичность её стиха.
Амедео рисует Анну,
выясняется, на века.

Там загадка прикрыла двери,
где клонило модель ко сну –
томный ангел у века-зверя
был пока ещё не в плену.

Первобытна свобода линий
и божественна плавность строк.
Мифа древнего героиней
поэтессу назначил Рок.

Африканское ожерелье
канет после в пучину бед.
А глаза его были — зелье,
от которого спасу нет…

Марья

Стал клубочек маленьким — с гулькину головку.
Долго ль нитка тянется? Долго, далеко…
Невзлюбили сношеньку гордую золовки,
Зашептались в горнице, рот прикрыв рукой.

— Ишь, какие очи… Голуб’ы да тихоньки…
Так цветёт у озера сон-трава…
И пока мы, д’урищи, хаханьки да хиханьки –
У меньшого братика кругом голова!

— Брат Иван не пьёт-не ест, всё очелья дарит,
К празднику из города ей привёз ларец…
Только и без этого краше нету Марьи,
Шла, змея, лебёдушкой под венец.

— А всего приданого — только три рубашки,
Да цветной узорчатый поясок.
И на что позарился братец наш Ивашка?
Жизнь теперь под горку-то колесом…

Враз её спровадили. В деле подсобила
Теребень кабацкая за винцо.
Старшая за Марьюшкой дверь крестом забила,
Низко плат надвинула, скрыв лицо.

Марья прясть искусница! Братец, чуть не плача,
Взял клубок оставленный:
— К ней сведи!
Непростой клубочек тот: через ямы скачет,
Днём и ночью светится впереди.

На пути встречаются кручи да овраги,
Топи да брусничники, синие леса…
Сёстры в тех чащобинах — чёрные коряги.
Не простила Марья их, чудная краса.

Нить на совесть спрядена… Держит путь Ивашка.
Коротко ли, долго ли, век ли, два…
А всего приданого было три рубашки,
Да в лесу у озера сон-трава…

Бабье лето. Дождь. Похолодание…

Бабье лето. Дождь. Похолодание.
Может, нам пригрезилась теплынь?..
Праздника церковного отдание –
на медовой ложечке полынь.

Липы на Тверском рядком и стайками.
Крохотной девчушки чистый взгляд.
Куртки так недавно были майками,
а теперь — обратный маскарад.

Старички с зонтами. Реже — парами.
Тихий свет над куполом Москвы.
Ярче разгорелось над бульварами
оперенье вымытой листвы.

Входит в силу магия осенняя,
и плывёт троллейбус не спеша
мимо стен Большого Вознесения…
и под своды просится душа.

Колечко

Не осенним махаоном,
не скворцом,
не люпином, наклонённым
над крыльцом, –
я к тебе приду, дружочек,
просто так,
синей августовской ночи
сняв колпак.

Свет потёмки распугает,
настежь — дверь…
В то, что я теперь другая,
ты не верь!
Это время нас морочит,
всех подряд…
Только вижу я: не очень
ты мне рад!

Смотришь долго, удивлённо:
— Вы к кому?
— Я… к оставленному клёну
моему.
Ветви трогают за плечи,
за лицо…
Положу твоё колечко
На крыльцо.

Твоя комната

А.Г. Флярковскому

Я ныряю в комнату твою,
Словно утка с льдины — в полынью,
В мир вещей, живущих в тишине.
Образ этой комнаты — во мне.

Твой домашний войлочный пиджак
На привычном месте — добрый знак.
А из белой рамы на меня
Смотрит мама в отблесках огня.

Мама на Монмартре (месяц, год…),
Тот художник был моделью горд…
Твой рояль… он губы сжав, молчит.
Дождь в окно мелодию стучит.

Стол рабочий ждёт знакомых рук,
Над бумагой нотной — лампы круг,
И глядят задумчиво со стен
Пушкин, Шостакович и Шопен.

Я вхожу со шлейфом суеты…
Заливаю каждый раз цветы…
Я хочу понять: а где же ты,
Папочка?

Первый снег

Смотрит вдаль облетевший клён,
Наступает пора покоя…
Тишины неумолчный звон
Льётся с ёлочных колоколен.

Это в городе клонит в сон
В суете без конца и края.
А у нас — невесомый звон,
А у нас — красота такая!

А у нас — словно в первый раз
Белоснежье ласкает крыши
И свиридовский томный вальс
Клён по воздуху веткой пишет…