Жизнь – игрушка заводная

* * *
С чёрным небом, с горьким хлебом,
с войнами
мир выходит на границу века.
Человек с лицом самодовольным
расставляет варварские вехи.
На земной округлой территории
мечемся, как загнанные в угол.
Правит нами госпожа история,
мы — её бездарная прислуга.
Господи, направь меня, безбожника,
подскажи, где истина зарыта.
Окропи то место светлым дождиком
или же пометь метеоритом.
Может, правда, что рука из космоса
нас ведёт, мотая по спирали
то в землетрясенье, то в бескормицу,
то в грызню с кровавыми пирами.
То ли воем выть, а то ли праздновать
с безнадёги и тоски глупея.
Не на небе нас лишили разума —
на Земле убит он в колыбели.
Здесь ли Пимен? Делает ли записи?
Или тоже мучается в коме?
Если я сегодня гомо сапиенс,
как живу я в сумасшедшем доме?

* * *

С детьми не ссорятся.
Нет ничего страшней,
когда случится всё-таки размолвка,
увидеть взгляд и сумрачный, и колкий,
и по лицу метанье злых теней.

С детьми не ссорятся.
Их слушают, скорбя,
когда они капризно и сердито,
и резко наступают на тебя
с вопросами, упрёками, обидой.

С детьми не ссорятся.
Их просто нет — детей.
Есть взрослые одной с тобою крови
с душой, побитой тяжким нездоровьем,
казавшейся, что нет её святей.

С детьми не ссорятся.
Но принимают их,
какими они есть, какими стали.
И груз вины не делят на двоих,
а обречённо на плечах своих
несут, сжимаясь в боли и печали.

* * *

Зачем посещать эту местность, в любви умирая? —
Я здесь прохожу постоянно от центра до края.
И труд невелик, и приятно мне это хожденье.
Зачем возвращаться туда, где живу я с рожденья.
Что было когда — то, могу, чуть помедлив, припомнить.
Картину цитатой из юности бедной дополнить.
Конечно, давно в этой местности всё изменилось.
А раньше: в грязи буксовали «Победа» и «Виллис»,
речной параходик гудел над широким Тоболом,
а степь за рекой убегала куда-то к монголам.
Телеги гремели, травмируя мост деревянный,
и город вставал вместе с утренним солнцем румяным.
Здесь были дома, а точнее — теснились домишки,
а рядом — тюрьма, и по кругу — охранные вышки.
Когда засыпал от усталости мир этот бренный,
голодный прожектор обшаривал дворик тюремный.
Ещё сохранились с могучими сводами бани.
Но бани зачем, если можно блаженствовать в ванне?
Теперь допоздна здесь шумит заведенье пивное…
А прошлое призраком бродит неслышно за мною.
Шипит патефон, и танцуют весёлые пары.
И узкие брюки на смену пришли шароварам.
И три моих друга, набравшись нездешней отваги,
на улицу вышли, и пальцем в них тычут: «Стиляги!»
Мне их не собрать, я не знаю, где путь их проложен.
Те годы мелькнули, как сабля блеснула из ножен.
И вот уже вновь прохожу я туда и обратно
от центра к реке среди лет дорогих, невозвратных.
Кричит во мне память, забытое вдруг вспоминая.
И жизнь, как игрушка с пружиной, бежит заводная…

* * *
Те места, где давно бывал:
Коктебель, Кишинёв, Сухуми,
попадают теперь в обвал
сожаления и раздумий.

А какой с размышлений прок,
если южный пейзаж лишь снится.
Вместо трёх дорог — поперёк
три насмешливые границы.

Знал кавказских жгучих парней,
а в Крыму — волошинский домик,
молодое пил кабарне
под молдавским солнцем в истоме.

Видно, больше не соберусь
ни к зелёным горам, ни к морю.
Накатила волною грусть
белым цветом густых магнолий.

Скрылись каждый в свою страну,
флаги гордые водрузили.
Вспомним чёрные лимузины,
власть Советов на всех одну.

Не отыщется вмиг ответ:
было худо ли, хорошо ли? –
Только дружеских тех застолий,
как в пустыне, затерян след.

К прошлым дням заметает путь,
нынче память — товар лежалый.
Вот бы в будущее заглянуть –
да уже не успеть, пожалуй…

* * *
Что-то нынче зима
в наших влажных краях задержалась.
Ей давно бы пора
отступить на свои Севера.
Но щекочет асфальт
затвердевших снежинок шершавость,
и не сник снеговик,
что слепила вчера детвора.
Близ равнины морской,
здесь и снег, и метель непривычны.
Но сегодня с утра
бились белые хлопья о дверь.
Колобродит природа,
а, может быть, шутит Всевышний,
что по сути — одно,
хочешь верь в это или не верь.
Только мне всё равно:
с малолетства к морозам приучен,
пережду терпеливо
настигшую нас кутерьму.
Поброжу по мостам,
постою у подстывших излучин.
Время — камни сбирать,
наполняя пустую суму.
Скоро грянет весна.
Солнцем выжгутся снежные тромбы.
Но я знаю о том,
что дурила зима неспроста.
Время — вины прощать
и прощенья просить принародно.
И неважно за что –
лишь бы совесть взывала с креста.

* * *

Над забором бушевала сирень.
В школе кончился последний урок.
Отыщи, чтоб запомнился этот день,
с пятью лепестками редкий цветок.

Надо проглотить его — не беречь,
может быть, действительно повезёт…
Мне наивный сборник «Родная речь»
был важней тогда, чем сухой расчёт.

Но теперь сказать — не хватает слов,
и чем дальше время, тем вдох трудней.
Как рыбак в корзине собрал улов –
а рыбёшка всего одна на дне.

Не хватило в жизни весла, руля,
ждал, когда на гребень взнесёт волна.
И остался простой, как три рубля,
и что делать со мной — судьба вольна.

Только кто сумеет унять молву,
будто я породы совсем не той,
что плоды златые с деревьев рву,
запиваю серебряною водой?

Вот и мучаюсь: повезло аль нет?
Видно, горьким пятый был лепесток.
Лучше бросил бы в воздух горсть монет,
как сейчас бросает каждый кадет,
а цветок сирени втоптал в песок.

* * *

Парис увёл жену у Менелая,
и началась Троянская война.
Конечно, интересна жизнь былая:
сражения, героев имена.

Ахиллом, например, повержен Гектор,
оплакивает сына царь Приам.
Но пал Ахилл, стрелой настигнут меткой,
и осквернён поздней Афины храм.

Трагедии, любовные сюжеты,
предательства, измены, гнев Богов.
Десятый год страдания и жертвы,
и Геллеспонт шумит у берегов.

Античный мир — роскошный, жёсткий, грешный,
всё ж он далёк от нынешних времён.
Я знал парней, прошедших ад кромешный,
где каждый мог сто раз быть погребён.

Те дни для них — немолкнущая рана.
Что им до древнегреческих могил —
ещё вчера их жёг огонь Афгана,
им всё равно, кто в Трое победил.

ЛЁТЧИК ДОСААФ

Старушка, «Аннушка», АН-2 –
летал на нём самозабвенно.
А нынче тащищься едва
с авоськой, жалкий и согбенный.

Когда-то — виртуоз-пилот,
учил других парить по-птичьи.
А нынче хмуро морщишь лоб,
в кармане подсчитав наличку.

С утра гудел аэродром,
и прыгали парашютисты.
Ты счастье чувствовал нутром,
кружа над полем в небе чистом.

Твой друг освоился давно
на белом лайнере — на ТУшке,
А ты, почти как Мимино,
был верен «Аннушке»-простушке.

Не испытатель, не герой,
нет сложных перелётов дальних.
О чём ты говоришь порой
с самим собой исповедально?

Судьбой проверен на изгиб,
живёшь — в ушах мотор молотит.
А друг твой спился и погиб,
когда расстался с самолётом.

Идёшь и дышишь тяжело,
глядишь туда, где гнёзда грачьи,
ввысь, где железное крыло
тебе пророчило удачу.

* * *

Меж раскидистых крон по кладбищенским тропам
я бреду с похорон, как бесчувственный робот.
Стал привычным обряд, как на поприще ратном.
Удлиняется ряд из потерь безвозвратных.

Вспомню старый погост и другие дороги,
нынче редкий я гость у знакомых надгробий.
Из-за леса — луна, свет на мраморных лицах.
Имена, имена — что владельцам их снится?
Может, мысли о нас как сосудах скудельных.
Может, сказ без прикрас о мирах запредельных.

Клён высокий распят над дощатой скамейкой.
Здесь родители спят под звездой-нержавейкой.
Души их веселя, две синицы щебечут,
а в оградке земля стосковалась по встрече.
Слышу голос в тени под немолчною ветвью:
«Боже, всех вас храни, всех живущих на свете!»

* * *

Мы же сами придумали душу,
кто-то вес её определил:
40 граммов стремятся наружу
из оплаканных свежих могил.

Вылетают, несутся куда-то
и свободней, и радостней нас,
как шпанята из детского сада,
на игрушки вострящие глаз.

Веселятся, общаясь друг с другом,
забывая земные грехи.
И резвятся в пространстве упругом,
словно ласточки из-под стрехи.

Забираются выше и выше,
пробиваясь сквозь облачный слой,
и не видя уже и не слыша
нас, поникших внизу головой.

Но поднявшись к вершинам венчальным,
всё поняв о добре и о зле,
проникаются той же печалью,
что хозяева их на земле.

Где Создатель тот — каменщик, плотник,
чьи-то вера, опора и щит?
40 граммов — душа-беспилотник
в занебесье, плутая, кружит.

* * *

И, как прежде, в хмурый осенний день
оказаться там, где седая тень
за тобой бесшумно везде бредёт
вдоль крутых витрин, вдоль глухих ворот.

Там, где выстроились высотки в ряд,
а дома постарше судьбу корят.
Деревянный бок промочив насквозь,
источают скуку, а может, злость.

Там ещё в колодце грохочет цепь,
и старуха топчется на крыльце.
А пацан смышлёный, наверно, внук
по двору катает железный круг.

Я там жил когда-то, давным-давно,
только тень и помнит моё окно.
Только тень осталась от прошлых дней,
их забыть бы надо, да нет родней.

* * *

Разом всё отключает наушник:
смех и плач, голоса, суету.
Взгляд отсутсвующий и недужный,
словно сутки солдат на посту.

Где-то в музыке дальней, упорной,
уводящей в другие миры,
нас не колокол кличет соборный,
а зовут на земные пиры.

Это было б не так уж и плохо,
если б знали, что выбрать хотим
между зарослями чертополоха
и душистым сосновьем лесным.

Но в той жизни невнятной, нездешней
ни событий, ни времени нет.
Дома нас поджидает play station,
ноут-бук, телефон, интернет.

Побеждают фанаты смартфонов
и жильцы социальных сетей.
И вещатели с лживых амвонов,
и носители вздорных идей.

Разве мнилось нам что-то такое,
когда юность гудела в груди,
и осталась как время благое
с верой: лучшее там, впереди.

* * *

Время стало пустым, как муляж,
в чьё нутро только воздух натолкан.
Ты уехала. Это — не блажь:
нам нельзя расставаться надолго.

Посреди одичанья и смут
друг за друга держаться бы надо,
дожидаясь счастливых минут
просветления, как снегопада.

Потому что больней, чем стареть,
если жизнь — оглушительный промах,
одному в тишине сатанеть
или злиться на шумных приёмах.

Возвращайся. Исчерпан лимит
на разборки, разлуки, размолвки.
Это в мире бурлит и штормит,
а с тобой наши споры умолкли.

Где капризы и слёзы из глаз –
их с упрёком изъяла таможня.
Хоть и вместе нам трудно подчас,
но и порознь никак невозможно.

* * *

Продолжаются тёплые дни,
хоть октябрь на дворе укрепился.
Мы остались с тобою одни
у прощального долгого пирса.

Согревает ли солнечный луч
или ветер слегка овевает –
словно кто-то с заоблачных круч
жить нам дальше повелевает.

Разбегается с моря волна,
ударяясь о прочность причала.
Ни ковчега вокруг, ни челна,
ни конца не видать, ни начала.

Никуда не сбежать, ни уплыть
от себя, от страны, от погоста.
Нет охоты вилять и юлить,
быть повсюду непрошенным гостем.

Впрочем, все на Земле мы в гостях
с предначертанной датой ухода.
Временами хрустит наш костяк,
не завися уже от погоды.

Только щедрость осеннего дня,
впереди предвещая разлуку,
обнимает тебя и меня,
потакая сердечному стуку.

НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК

Учить немецкий — дохлая затея,
когда ослабевает с жизнью связь.
Слова выдавливать, стыдливо рдея,
wie bitte? — переспрашивать, смутясь.

Все говорят: вот Шиллер, Гейне, Гёте –
языковой, культурный капитал.
Но ясно же: ни при какой погоде
я их в оригинале не читал.

Увы, не смог. И вроде бы — не трутень,
грызу учебник, улучив момент.
Ведь знал же Ленин, шпрехает же Путин –
наш непростой российский Президент.

Нет, видно, не наступит в речи беглость.
Она — мечта, химера и мираж.
Болтал с трибуны бегло некто Геббельс –
послушаешь –и нынче бьёт мандраж.

Не то чтобы в песок башкой, как страус,
(хоть страус ни при чём здесь — он не трус),
но на стене увидел надпись: Juden raus! –
и вздрогнул, как почувствовал укус.

Подруга-немка, с ней приятно знаться,
душа святая, Бог её храни! –
Вздохнув, сказала: «Это неонаци,
немного их, но есть у нас они.»

Язык немецкий — он не этим славен.
Но впрочем, и в Отечестве родном
меня подальше тоже посылали
великим и могучим языком.

Хоть здесь, хоть там — повсюду ты не местный,
лишь ветер лупит братски по плечу…
Так что сказать вам про язык немецкий? –
А что немецкий — мучаюсь, учу.

SILVESTER

Молодёжь салютует Сильвестру.
Новый год — как маэстро с оркестром.
Дышит неба расцвеченный свод,
где один за другим натюрморт –
вернисаж мастеров неизвестных
и концерт оглушительных нот.

Дней грядущих лихое начало
что-то в жизни всегда означало:
расставанье, прозренье, итог,
смена цифры, планеты виток.
Даже если судьба промолчала –
просто хрустнувший в луже ледок.

Вновь с шипеньем стартуют ракеты,
оживают и гаснут букеты.
До утра этот радостный труд,
а потом разноцветье сотрут
первый луч или серость рассвета –
финиш праздничных кратких минут.

А каким ожидается завтра?
Что ворвётся без спроса, внезапно
из других непонятных времён?
Словно двери ломает ОМОН,
полон дерзости, силы, азарта,
и к душе на захват устремлён.

А душа, как в строю на поверке,
после сказочного фейерверка
озабочена вестью благой,
что не раз ещё звёздной пургой
новогодье окутает сверху
или хрустнет ледок под ногой.

* * *

Строку к строке старательно слагая,
ты понимаешь: жизнь совсем другая –
не как в тетради.В ставках на кону
она резвее и многообразней,
полна невзгод, надежд и чуши праздной,
поступков, слов, неясных никому.

Что там творится за окном, снаружи,
где вдох труднее накануне стужи,
и в воздухе слышны то гром, то свист.
Снег ляжет густо, как мазок пастозный.
Чтоб всё забыть, он свыше нам подослан,
но прошлого пробьётся жёлтый лист.

Который волновал тебя когда-то,
пожалуй что, сильнее снегопада.
К его судьбе ты точно не был глух.
Сегодня отрешённо и спокойно
глядишь, как с ветки он слетел покорно,
а на земле свернулся и потух.

Не он ли до сих пор в тетрадном теле,
в тех письменах, в душевной канители
горит, как прежде, и бросает в дрожь?
Пусть жизнь была, как тусклая палитра,
но удалась иль нет, ты без поллитры
ни с кем-нибудь, ни сам не разберёшь.