Американские рассказы из цикла «Соседи»

Happy ending

Дарья Никаноровна, не потерявшая за последние десятилетия чего-то главного, из-за чего встречные мужчины оглядывались, правда, реже, но достаточно часто, не поворачивая головы непрерывно сканировала всю пустую улицу и, сканируя, увидела, что сосед «в возрасте», передвигающийся по противоположной стороне улицы, неожиданно перестал удерживать ручки своего ходунка и принялся медленно оседать на землю. Из всех его движений следовало, что соседу этого не хочется, и Дарья Никаноровна заподозрила неладное.
Дарья Никаноровна резко освободила свою левую руку, крепко удерживаемую правой рукой идущего рядом мужа, и, отметив по дороге, что муж ничего из того, что произошло с соседом через дорогу, не заметил и не думал замечать, принялась выражать мужу подробно, что именно она о нем думает!
Муж Исаич, узнав из слов жены, что он из себя представляет в действительности, а не так, как это он о себе думает, подождал до того места, из которого следовало, что ему следовало бы заметить пожилого человека напротив, которому плохо и, возможно, плохо совсем, и что замечать уже скорее всего, наверное, поздно, повернул голову туда, куда было сказано во всех деталях, но лишь в конце абзаца, отчего, собственно, Исаичу пришлось некоторое время подождать, покуда будет выражена вся мысль и её можно будет осмыслить.
После того как Исаичу удалось это сделать, он посмотрел на свою правую руку, и убедившись, что Дарья Никаноровна за нее не держится, пошел к противоположной стороне улицы. По дороге ему пришлось остановиться из-за шума тормозов, на которые внезапно нажал водитель, видимо думающий, что на проезжей части никого нет.
Вежливо поклонившись осторожному водителю и осознав, что тот не поменяет своего намерения и даст Исаичу продолжить свой путь к противоположной стороне, а также подгоняемый криками жены, что надо идти осторожней и осмотрительней, чем он это делает, потому что мужчина на той стороне не спешит и преспокойно его ждет…
Как только Исаич достиг противоположной стороны, Дарья Никаноровна решила, что один он не справится и бросилась через дорогу к нему на помощь. Решение о помощи она приняла ещё до того, как водитель, пропустивший Исаича, нажал на газ. Водитель не принял во внимание намерение Дарьи Никаноровны, стоящей на обочине, а следовало. Если бы он принял, ему бы не пришлось снова вдавливать педаль тормоза. Однако тормоза, как оказалось, были новыми, так что водитель с задачей успешно справился, но зачем-то схватился за свою грудную клетку в области сердца.
К тому времени как Дарья Никаноровна пришла на помощь, Исаич уже посадил пострадавшего на землю и, убедившись, что тот в сознании, уточнял, как именно Исаич может тому помочь. Дарья Никаноровна, преодолев проезжую часть и оказавшись на тротуаре, вспомнила, что у Исаича слабая спина и ему нельзя поднимать тяжести. И тут же вслух отметила, что она это знала заранее, и поэтому Исаич теперь поддерживал спину пострадавшего своей ногой, а свою собственную — обеими руками.
Исаич, успевший к этому времени узнать, что у соседа ничего страшного, только неожиданная слабость, и что он ко всему еще женат и помнит номер мобильника своей жены, попросил этот номер назвать, чтобы позвонить ей. Хотя запомнить номер Исаичу никак не удавалось, потому что Дарья Никаноровна по второму кругу сообщала, что она так и знала, чем все это кончится, но ничего, потому что она припасла лекарство для спины, когда мы были в аптеке. Исаич в это время даже хотел выяснить, сможет ли сосед самостоятельно набрать номер жены на его, Исаича, телефоне, и уже собирался разузнать это у соседа, но в условиях, когда говорила Дарья Никаноровна, он не мог решить, на каком языке — английском или русском — следует спрашивать, хотя было очевидно, что сосед приехал из России, когда английский уже не усваивается. В конце концов Исаич активизировал свой телефон на номеронабиратель и принялся совать его соседу, а сосед пытался знаками объяснить, что без очков он не видит, но Исаич не мог понять, потому что Дарья Никаноровна все еще говорила.
Что касается Дарьи Никаноровны, то она все еще говорила, что не мешало, а лишь помогало ей оставаться на острие событий и понять, что Исаич не может решить этой простой житейской задачи и помочь пострадавшему. Кроме этого, ни нерешительность Исаича, ни объяснения пострадавшего, что ему нужны очки, чтобы набрать номер телефона своей жены — ни то и не другое не помешало Дарье Никаноровне запомнить номер телефона с первого же раза, просто она была занята своей фразой, которую намеревалась довести до Исаича, и сделала это не сразу лишь потому, что ее рот был занят.
Лишь только рот освободился, Дарья Никаноровна протянула свою руку к соседу, взяла у того Исаичин телефон, выясняя у него — как зовут жену, одновременно набирая ее номер. Пока жёны уточняли подробности случившегося, Исаич увидел скамейку невдалеке и решил, что для завершения того, что было в его силах, он должен перетащить пострадавшего на скамейку.
Исаич подошел вплотную к пострадавшему соседу, выпрямил свою спину, насколько это было возможно, и установив ее на одной прямой с позвоночником, ухватил соседа за подмышки и поволок к скамейке. Ощутив вес пострадавшего, Исаич с удовлетворением отметил, что не думал, но, по-видимому, он с этим справится.
Дарья Никаноровна тем временем закончила разговор с женой пострадавшего. Разговор был закончен потому, что та сообщила, что их апартамент рядом и она уже одевается. Выйдя из разговора, Дарья Никаноровна увидела, что Исаич опять взялся за то, с чем он не справится, бросилась на помощь. Достигнув тащимого и тащащего, Дарья Никаноровна ухватила тащимого за плечо и взяла часть его веса на себя.
Такое случается, что суммарный вектор силы, образовавшийся от вмешательства Дарьи Никаноровны, вызвал у Исаича ощущение, что вес стал неподъемным для него и, как показалось Исаичу, для Дарьи Никаноровны тоже, но если начать на эту тему спор, спина отвалится точно, и Исаич гаркнул на жену. Дарья Никаноровна вопреки стандартным предположениям ничего в ответ не сказала Исаичу, а подождав слегка, убрала свои руки с пострадавшего. Вздох освобождения вырвался из Исаича, и пострадавший был частично усажен на скамейку, и только подскочившая Дарья Никаноровна чуть-чуть довела дело до конца, подправив неаккуратно положенную ногу, сказав таким образом завершающее слово во всей истории.
В это время из проема между домами наконец показалась жена пострадавшего, закончив на ходу процесс одевания уже после того, как пересекла проезжую часть улицы, и выглядевшая теперь даже прилично. Дарья Никаноровна многозначительно посмотрела на часы и уже собиралась что-то сказать жене пострадавшего, но та даже не дошла до мужа, а повернулась назад к дороге. На обочине уже стояла скорая.
Парамедики без разговоров и объяснений легко вычислили пострадавшего и направились к нему. Пострадавший, которому показалось, что он уже окей, на неплохом английском пытался объяснить парамедикам, что нужды в них никакой не было, и это недоразумение.
Улица была пустая и просматривалась от перекрестка до перекрестка. Парамедики покрутили головами и увидели, что на обочине с противоположной стороны улицы стоит машина и никуда не собирается двигаться, хотя мотор включен, а водитель опёрся грудью о рулевую колонку, но частично с нее сполз в сторону ручного тормоза. Пассажиров в машине нет, а признаки жизни подает только двигатель. Парамедик, по-видимому главный, сделал знак остальным, и они направились через дорогу к подозрительному водителю.
Проводив глазами двигающихся в кильватере парамедиков, Дарья Никаноровна, казалось, вспомнила и увязала всё — и как её почти что сбили, когда она бросилась через дорогу на помощь Исаичу, и скрип тормозов, и даже водителя за рулем, вдруг, похоже, схватившегося за сердце…
В мгновение лицо Дарьи Никаноровны потеряло цвет и превратилось в черно-белое, и она ступила на проезжую часть улицы вослед за парамедиками. Шествие через дорогу замыкал Исаич, который, казалось, побывал в голове у Дарьи Никаноровны и знал то, чего сам не видел, занятый подъемом пострадавшего соседа. И лишь на секунду приостановилась Дарья Никаноровна и, не оглядываясь, ухватила Исаича за запястье, который тут же установил, что рука у нее непривычно холодная.
Импровизированная колонна, возглавляемая парамедиками, уже настолько приблизилась к стоящей на противоположной стороне машине с неподвижно склонившимся к ручному тормозу водителем, что сомнения, будто бы колонна направляется прямо к нему, начисто отпали, и тогда… Водитель неожиданно и уверенно выпрямился, затем, не теряя времени, вытянул ключ из гнезда зажигания, и когда парамедики уже окончательно дошли до его машины, её покинул и относительно быстро направился в сторону апартаментов.
Он покинул машину настолько уверенно, что понять причину американские парамедики, конечно, не могли. Могли только «наши», которые не желают поддерживать разговоров на английском, «пока ещё незнакомом», потому что здесь недавно и не хотят в этом признаться ни англоязычным соседям, ни тем, кто такими прикидывается…
Исаич, почувствовав, что рука у Дарьи Никаноровны опять потеплела до привычного уровня, пытался сообразить, на какую сторону улицы следует переходить — туда, где пострадавший с его женой или домой, где их апартамент, — но Дарья Никаноровна разжала свою руку, удерживающую запястье Исаича, так что теперь он смог взять её руку в свою, что он и сделал, и сделав это, Исаич почувствовал явственно, что идти следует домой…

Дверной глазок

Кузьмич, войдя из вестибюля в коридор своего комплекса, увидел, что возле входной двери в его, Кузьмичевый, апартамент стоит, согнувшись, Исаич, стоит в позе, как будто собирается заглянуть в дверной глазок, но с обратной стороны. Зачем он это делает, ведь с обратной стороны ничего не видно, я уже пробовал, припомнил Кузьмич и решил понаблюдать, что будет дальше — время, слава богу, позволяет, подумал Кузьмич и, подумав ещё, прибавил — пока…
Не двигаясь, чтобы не спугнуть Исаича, Кузьмич, продолжая наблюдать, заметил, что Исаич вытянул из пластиковой папки-фолдера светлый листок бумаги и принялся засовывать его в дверную щель, но, видимо, попасть не мог. Кузьмич продолжал наблюдать. Исаич достал из верхнего кармана куртки очки, но достал не сразу, потому что в куртке было два верхних кармана — один с левой стороны, а другой с правой, и Исаич не сразу припомнил, куда он эти «кровавые» очки засунул.
Кровавыми, на самом деле очки конечно не были, во всяком случае отсюда, издалека, это разглядеть было невозможно, но вот уже три недели учитель английского, приходящий в комплекс для сеньоров-граждан, так они называют стариков, учил этих пожилых обитателей комплекса переводу одного особо популярного слова с русского на английский. На обоих языках слово считалось нецензурным и запрещенным для печати на бумаге и для произношения в эфире. Но, американцы придумали ему легальную замену в виде f-word, а в России ничего не придумали, а просто запретили. Но когда что-то запрещено, возникают трактования и попытки протащить. Англоязычный мир придумал для всех подобных оборотов цензурный эквивалент — bloody things, а у русских пока времени на обдумывание не нашлось, и они просто запретили.
Три недели это была основная тема к усвоению, потому что учитель по-русски толком не знал, потому что был не русский, знающий английский, а американец, знающий по-русски только несколько слов, как, например, те, что переводились в bloody things. Каждый раз, когда он возвращался к теме перевода, американец начинал неудержимо хохотать, и весь класс подхватывал, похоже с гордостью, потому что в этот момент все русскоязычные слушатели чувствовали, что по знаниям английского почти приблизились к учителю-американцу. Но это было не так, потому что учитель был волонтер и непрерывно пополнял свои знания в области русского. Было видно, что процесс самосовершенствования приносит учителю удовлетворение.
Учитель знал, что русский — «великий и могучий», из каких-то переводов Пушкина и других значительных писателей, например, Василия Аксенова, который считал, что русской литературе присуща «пересказанность», в отличие от английского, для которого — «недосказанность», и учитель всё время пытался выяснить, в чем именно это выражается. На сегодняшний день учитель ещё не приобрёл ясности в этом вопросе. У него только была рабочая гипотеза. Пересказанность русского, с его точки зрения, заключена в очень богатом нецензурном разделе русского словаря, по сравнению с которым английскому было делать нечего, то есть английский как бы находился в состоянии unemployed, то есть безработицы, что никогда не бывает хорошо… Аксенова учитель чаще звал «мистер Василий» — видимо, из уважения к его американскому credential (наиболее родственный перевод, очевидно, «ксива»), в отличие от Пушкина, которого он часто звал просто Саша Пушкин, потому что прочёл стихотворение какого-то советского поэта, которое начиналось со слов: «Что Саша Пушкин?..»…
Исаич, который наконец обнаружил карман, соответствующий очкам, надел их и замер, очевидно, в раздумье — зачем я это сделал. Наконец, обнаружив, что в одной из рук он держит бумагу, Исаич пришел к ясности, легко вставил бумагу в дверную щель, снял «кровавые» очки и засунул их в один из верхних карманов. Было очевидно, что сделав это, Исаич снова забыл, в какой карман именно. Исаич еще некоторое время наблюдал незасунутый конец бумаги, по-видимому, пытаясь запомнить, что эту дверь он уже обеспечил. Подумав немного, Исаич не спеша пошел вдоль по коридору к соседней двери…
Кузьмич, выждав, пока Исаич полностью погрузился в процедуру у соседней двери и уже точно локализовал свои очки, тихо на цыпочках добрался до своей двери, достал ключ из кармана и, придерживая бумагу, воткнутую Исаичем, вошел в свой апартамент, включил свет и принялся читать. В бумаге сообщалось, что завтра в актовом зале их комплекса состоится собрание жильцов-сеньоров, где будут рассказывать, как правильно выращивать помидоры и не забывать отключать воду, когда поливка уже закончена. Все понятно, подумал Кузьмич, Исаича пристроили в волонтеры… И на всякий случай Кузьмич заметил время. Было семь тридцать вечера.
Уже на следующий день, хорошо заранее этого времени, то есть к семи, Кузьмич прервал прогулку по дорожкам комплекса и прибыл в свой апартамент. Кузьмич думал, что вряд ли Исаич сегодня опять принесет хоть что-то из офиса, потому что офису, конечно, нечего делать, но ведь не каждый день устраивать новые забавы для жильцов. Но систематичность — сестра успеха, думал Кузьмич, и тут же сделал зарубку в памяти, что неплохо бы, чтобы учитель английского сделал перевод этой важной аксиомы, и как сделать так, чтобы учитель понял, какую именно мысль ему следует перевести, чтобы тот не перепутал.
Прошло несколько дней. Вчера днём был урок английского, но Кузьмич упустил возможность получить у преподавателя перевод своей идиомы. О том, что нужно что-то узнать, Кузьмич не забыл, но что именно узнать — вылетело у него из головы, так что урок пропал. О том, что идиома — «кровавая», Кузьмич помнил, в отличие от всего остального. Класс по-прежнему веселился над чем-то ё-нным, то есть опять-таки «кровавым»…
Тем не менее сегодня, к 7 часам вечера, будто предчувствуя удачу, Кузьмич, уже находясь в своем апартаменте, придвинул стул прямо ко входной двери и приготовился. Если бы нашелся кто-то спросить Кузьмича, зачем он устроился здесь, прямо под дверным глазком, Кузьмич бы ответил ясно и без запинки. Кузьмич имел план и имел предчувствие, что именно сегодня этот план будет осуществлен — вот что ответил бы Кузьмич. Но в квартире вокруг Кузьмича уже давно никто не жил, и Кузьмичу отвечать не пришлось, а когда в семь пятнадцать, совершенно случайно, Кузьмич увидел свои коленки и живот, свисающие со стула, у него мелькнула мысль: а что я тут делаю? Но сегодняшняя настроенность на цель, детерминейшен, как говорил учитель английского, Кузьмича не подвела, и он тут же вспомнил, что он тут делает: он поджидает Исаича, и как скоро это вспомнилось, часы, на которые взглянул Кузьмич, показывали ровно семь тридцать вечера!
В семь тридцать пять Кузьмич взглянул в дверной глазок и ничего не увидел, но этому не удивился, потому что предчувствовал, что со стороны коридора в глазок тоже глядели, и Кузьмич хорошо знал, кто глядит. Да, конечно, это был предвосхищенный и предсказанный еще неделю назад глаз Исаича… Все запело в груди Кузьмича… Он был окей, как и должно было быть… Он молод! Он… И вспомнив, что нельзя позволять себе перевозбуждаться, или быть оверэксайтед, как еще вчера говорил учитель английского, Кузьмич, не отходя от двери, опять принялся усаживаться на стул, и когда он окончательно сел, он сосредоточил все свое внимание на дверной щели чуть повыше замка, но ниже дверного глазка. И лишь только внимание оказалось полностью сосредоточено, из места, куда был устремлен глаз Кузьмича, и в точности из этого, а не какого-нибудь другого места, показалась белая бумага, сложенная вдвое. Она медленно вползала извне внутрь в дверную щель, и когда всунулась настолько, что за нее можно было ухватиться, Кузьмич так и сделал. Не спеша, как бы продолжая проталкивание снаружи, начатое Исаичем, Кузьмич втянул всю бумагу внутрь квартиры. Больше в щели ничего не торчало.
Все клокотало в груди Кузьмича, но он, подавив свой оверэксайтмент (чрезмерное возбуждение), быстро прочитал всунутую в щель бумажку. Это Кузьмичу удалось благодаря очкам, заблаговременно пристроенным на носу, а не спрятанным в карман, как делают некоторые, а потом думают — в какой именно карман очки пристроены. Содержание бумажки предупреждало, что завтра в актовом зале состоится семинар на тему: как правильно подбирать цветы для букетов и для венков, и обещался бесплатный завтрак для участников. Также подчеркивалось, что для того чтобы получить этот завтрак, нужно сначала посидеть на семинаре.
Продолжая контролировать весь процесс и его исполнение во времени, Кузьмич отодвинул недочитанный флаер — бумажку и взглянул на щель в двери, из которой всегда торчит что-то, если его вставили из коридора, и хотя ничего в данном случае не торчало, Кузьмич продолжал глядеть на щель. Он глядел на щель спокойно и уверенно, точно ожидая то, что из нее должно появится. Как великий шахматист, поставивший ловушку для противника и ожидающий, когда ловушка сработает и противник сделает опрометчивый, но предсказанный ответный ход…
Так и произошло! Из щели показался и медленно, но неуклонно пополз край запихиваемого флаера. И дождавшись, когда бумага перестала продвигаться, Кузьмич ухватился за противоположный край и медленно втащил его внутрь апартамента. Теперь, уже с нетерпением, Кузьмич развернул бумагу и прочитал. Это был второй экземпляр того же самого флаера. Кузьмич нашел последнюю недочитанную строчку и прочитал: «Но если кого-то не интересует семинар, а только завтрак, приходить нужно на час позже…»
Тем временем сквозь щель в двери проталкивали третью бумагу… Кузьмич, который предвкушал этот момент уже неделю, не давая восторгу захватить себя полностью, победы почему-то не ощутил. Вдруг, неожиданно, ему захотелось, чтобы Исаич зашел в его апартамент. Ему захотелось открыть дверь и пригласить Исаича, и он уже готов был отпереть дверную защелку. Он мысленно готовил какие-то слова, которыми он встретит Исаича. Кузьмич уже перебрал несколько вариантов того, что именно он скажет, но все варианты содержали имя Исаича, которое Кузьмич вдруг неожиданно забыл. Забыл и чувствовал, что это сейчас бесповоротно, может быть, вспомнит к вечеру — у него на эту тему уже был опыт.
Кузьмич встал со стула, повернулся и пошел в противоположную сторону, к окну. Он миновал стол, на котором одиноко стояла початая бутылка хорошего скотча Jack Daniel’s. Два года назад из бутылки были отпиты лишь две рюмки. Они с приятелем пили систематически по рюмочке на каждый праздник, пока, как здесь говорят, приятель не ушел. С тех пор бутылка так и стояла, и никакого желания больше никогда не возбуждала… Кузьмич снова повернулся и пошел к входной двери. Дойдя, прильнул к дверному глазку, но с другой стороны двери уже никого не было… Кузьмич спешно повернул защёлку и рывком открыл дверь в коридор. Вдруг Кузьмич неожиданно вспомнил, как зовут Исаича: того звали Исаичем. Кузьмич посмотрел вдоль коридора — сначала налево, а потом направо, как это делал заяц из повести «Морковный Ручей». Но ни там, ни там Исаича уже не было. Зато все выглядело как-то тошнотворно размытым. Кузьмич помотал головой в недоумении, зашёл в комнату и закрыл защёлку.
Он опустился на стул, все ещё стоявший под дверным глазком, и сел. Как долго он сидел, Кузьмич бы не вспомнил. Как же Исаичу всё-таки удалось так быстро убежать из коридора? — пытался сообразить Кузьмич, глядя на дверной глазок, и лицо его выражало потерянную растерянность. Кузьмичу вдруг вспомнилась строчка из Владимира Высоцкого: «Из колоды моей утащили туза, да такого туза, без которого смерть». Эта строчка всегда казалась Кузьмичу несколько вульгарной, но сейчас он понял в точности, как называется этот Его Туз.
И вдруг… лицо Кузьмича расслабилось, и широкая, счастливая улыбка расползлась вокруг его глаз. — Исаич никуда не исчез, — счастливой вспышкой мелькнуло у Кузьмича, — просто на мне были очки на близкое смотрение. Специально для дверного глазка! Мозги в порядке! — радостно прозвенело в голове у Кузьмича…

Как вы себя чувствуете?

Год назад мальчик уже был здесь. Тогда в этих апартаментах для «сеньоров граждан» достраивали новый корпус, и бабушка привела внука посмотреть квартиру, где они с дедушкой будут жить. Происходило это перед обедом. Рабочие как раз залили дорожки бетоном и разошлись, чтобы перекусить. Тут и появился мальчик с бабушкой. Бетон был еще мягкий. Мальчик нашел оставленный рабочими гвоздь и воткнул его в бетон по самую шляпку…

Прошел год. Теперь мама привозит мальчика сюда же пять раз в неделю. Мальчик выскакивает из-за поворота и тут же принимается скакать по бетонным дорожкам. Дорожки здесь имеют углубления, и кажется, что это школьные классики, и мальчик по ним прыгает. Попрыгал, попрыгал и юркнул в открытую дверь. За дверью живет его бабушка. В прошлом году она похоронила дедушку… Мальчик не каждый день здесь. Только когда бэбиситтер заболеет, и тогда мальчик прыгает по дорожке к бэбиситтеру, с того же паркинга, но в другую сторону. Мама привозит его каждый день и говорит мальчику, в какую сторону надо — к бабушке или к бэбиситтеру. Бэбиситтер старенький, он живет в соседнем корпусе и болеет примерно через день. Вот и мальчик у него «через каждый другой день» — так он говорит с теми, кто не знает английского. Мама посылает мальчика к бабушке, чтобы сэкономить на втором бэбиситтере, когда первый болеет. Это удобно. Маме приходится экономить, потому что папа уже женился на другой. Другая зарабатывает больше мамы…

Эти классики малыш здесь впервые и увидел. Как увидел, так сразу и поскакал — так мне почему-то кажется. Это место хорошо просматривается из моего окна, и я часто хожу по этим же дорожкам. Но никаких классиков не видел. Мальчик меня и навел. Пусть скачет, хотя классики чертили на бетоне для других. Для тех, кто еще может вспомнить, зачем эти классики, и тех, кто уже не может…

Но еще прежде чем мальчик прибывает сюда, в точности вослед рассвету на дорожке появляется старик с палкой. Он медленно шаркает по дорожке, пока не достигает гвоздя, когда-то воткнутого мальчиком. У деда катаракта и астигматизм, поэтому шляпка гвоздя ему видится серебряным юбилейным долларом огромного размера с президентом Эйзенхауэром на решке. Дед останавливается и долго что-то решает, и решив, начинает процесс наклонения, не забывая об осторожности, сгибаясь постепенно, по стадиям, сосредотачивая внимание перед каждой новой стадией. Когда остается примерно две стадии, шляпка гвоздя превращается в центовую монету. Дед не видит надписи In God we trust и, видимо, принимает решение только по экономическим соображениям, начиная процесс распрямления — не забывая об осторожности, распрямляясь постепенно, по стадиям, сосредотачивая внимание перед каждой новой стадией на объекте осторожности.

Относительно распрямившись, дед снова видит огромный доллар с Эйзенхауэром на решке и, подумав, возобновляет процесс наклонения. Я понимаю этого деда, потому что у меня тоже катаракта и астигматизм, и один раз я даже вышел из квартиры и видел того Эйзенхауэра. Я не стал наклоняться из соображений логики. Я подумал, что если бы это был юбилейный доллар, мальчик бы его заметил давно, прыгая даже через две секции. Но у старика к катаракте и астигматизму еще и альцгеймер, которого у меня нет, насколько я понимаю… Хотя вчера, когда я проснулся, мне почему-то на память пришла фраза, что «каждый охотник хочет знать, где сидит фазан», после чего стал машинально расшифровывать, и когда дошел до «хочет», долго не мог вспомнить соответствующий цвет…, но все же вспомнил в конце-концов, что не «хочет», а «желает», так что, наверное, пока еще не альцгеймер… Старик же между стадиями наклонения-распрямления помнит об осторожности. Но между стадиями надежды на Эйзенхауэра и разочарования от того, что это лишь цент, забывает на что надеялся… впрочем, позвонил мой мобильник.
— Как вы себя чувствуете?
Голос был незнакомый и с индийским акцентом. Отвечаю: — Я-то хорошо, а вы? — О, спасибо, что интересуетесь, я — тоже хорошо…
— А почему, собственно, вас волнует мое самочувствие? — спрашиваю я.
Голос отвечает: — Я из аптеки, и дело в том, что вчера вы купили у нас лекарство, и мы о вас беспокоимся. Я насторожился и говорю: — Понял, пока что хорошо, но я еще, знаете, не принимал, у меня еще осталась таблетка от старой аптеки, так что давайте подождем до завтра. А там увидим…
Я все еще продолжал наблюдать картину с дедом и Эйзенхауэром, но неожиданно интерес пропал к обоим.
— Если что, позвоните нам, мы всегда к вашим услугам, — сказал индийский акцент. — Вы имеете в виду, что у вас есть антидот? — спросил я. С той стороны рассмеялись неуверенно, а потом резко замолкли, как бы обдумывая, что бы ответить, если разговор записывается. Здесь у нас государство законов, нужно быть готовым к ответу, если вдруг что-то случится и клиент наймет лоера.

«Вопрос о противоядии был в точку, вряд ли теперь узнаешь правду у этого с акцентом», — я подумал. Другое дело, что я почувствовал… Мне стало как-то не по себе. Надо сказать, я уже прожил длинную жизнь, и за все прошедшие годы моим самочувствием интересовались и друзья, и… враги, но из аптеки на следующий день после продажи лекарства — еще никогда.

В этот же день я рассказал о звонке жене, как только ее увидел. Она сказала — «ничего страшного», из чего я понял, что вопросы жизни и смерти еще более личные, чем вопросы семьи и брака, причем понял настолько хорошо, что не стал комментировать ее «ничего страшного». Просто вспомнил Ремарка, что каждый умирает в одиночку.

После аптечного звонка первое, что мне захотелось сделать — вытащить пузырек с этим лекарством и выбросить его в мусорное ведро. Но потом я вспомнил, что это мне будет стоить 250 долларов — именно столько всегда называет моя страховая компания. Они пишут: это то, что я сэкономил благодаря их заботе. Еще я вспомнил, что идея выбросить таблетки и купить новые сидит в моей голове с тех пор, когда такую сумму денег я зарабатывал за три часа работы. То было время, когда я работал инженером, но оно ушло в безвозвратность, работа тоже ушла… в Китай, и там счастливы ее выполнять, зарабатывая в семь раз меньше. И я сейчас был бы тоже рад такому заработку, потому что теперь мне платят, уже на другой работе, аж в 10 раз меньше. Я верю, что все изменится к лучшему, но пока травка подрастет… я не помолодею. Что и скажешь — времена не те, только гипертония та же самая.

Потому и тема не ушла — именно та тема, на которую говорил наш всеми любимый Жванецкий: «Лекарства выписывать те что есть — или те что лечат, и чем они отличаются». И всем казалось очевидным, какие и чем, и потому было смешно. А нынче мне дали вроде бы те, что всегда лечили, а на случай, если я уже принял, выясняют —жив ли я…

Я еще раз взглянул в ящик, где лежали лекарства… запас на три месяца… по штуке в день… те, что… возможно убьют?.. зачем же так много?
Стоп! Еще остались те таблетки, из старой аптеки, правда, чуть-чуть. Сколько их? Я вернулся к ящику и пересчитал. Таблеток — тех, что лечат — оставалось на три дня… На следующий день, иначе говоря, когда осталось лишь две таблетки, в дверь постучали. В Америке, как правило, в дверь не стучат. Не звонят тоже без особого предупреждения email`ом. Я подумал — кто бы это мог быть, и мое воображение тут же подсунуло мне владельца черных длинных носков и кривых волосатых старческих ног. Это было то новое, что я наблюдал последнюю неделю, припарковывая свою машину. Выше носков я голову не поднимал, так что лицо даже не представлялось. Вот такой сосед у нас в доме появился с неделю назад. Я почему-то ассоциировал владельца с бывшим Советским Союзом. То есть, в сущности, сосед был не человеком, а образом.

Думаю, этот образ мог зародиться еще с тех времен моей молодости, когда я получил по тем временам редкие для инженера деньги, даже не деньги, а извещение по почте, что мне полагаются доллары — семь долларов. Далее сообщалось, что получить эти доллары я смогу в Москве в таком-то банке. Также меня извещали, что я могу перевезти их за границу в случае соответствующей командировки, но на территории СССР тратить доллары я не имею права ни при каких обстоятельствах. Тогда я тотчас же, конечно, вспомнил известное: находясь на задании, вы будете при оружии, но пользоваться им вы не имеете права ни при каких обстоятельствах, вы меня поняли? Вот тогда-то я понял, что доллары — это оружие! Второе, что я понял — братья Стругацкие эту контрабанду уже получали. Конечно же, я был не первый. Это письмо имело предысторию.

Американский Bell System Journal перевел и напечатал мою статью из советского журнала «Электросвязь», за что заплатил советам что-то. Кому он заплатил, я даже не знаю, но моя часть составляла семь долларов, тогда по курсу черного рынка один к двадцати — другого не существовало — это составляло 140 рублей, треть моей зарплаты. Я хорошо зарабатывал — это я так считал тогда. Далее было смешнее. Институт выписал мне командировочные 150 рублей плюс суточные. Командировка была в головной институт в Москве, но фактически эти деньги предназначались на то, чтобы добраться до столицы, посетить банк и добыть там семь долларов. Так мне и выдали семь одинаковых зелененьких бумажек. В памяти остался образ этого банка: огромное многоэтажное здание, задвигающиеся стальные двери, длинная очередь соискателей, очень много милиции, проверка документов… Я не помню, как выглядело в действительности это здание снаружи, но в памяти оно сохранилось как многоэтажная гостиница «Украина» в центре Москвы.

Важно, что домой в Одессу я вернулся другим человеком. Ну нельзя сказать, что звучащим гордо, но решившим сделать что-то значительное, что-то не по средствам — отпроситься с работы на еще один день… позвонил и мне легко разрешили…, а вместо работы поехать на пляж, причем не как всегда, на потном и вонючем трамвае… я даже вдруг вспомнил эту вонь, чего до этого никогда не замечал. Жена даже говорила, что у меня проблемы с обонянием — она ошибалась! Проблемы были с достоинством. Словом, я решил взять такси, чтобы добраться до пляжа «Ланжерон». Я дошел до того, что вместо брюк позволил себе надеть шорты! И новые носки, подаренные мне женой месяц назад ко дню рождения. Носки были черные.

В те времена к подаркам жены я относился «со смешанными чувствами — с улыбкой и в слезах». С улыбкой — потому что я не мог не улыбаться, когда жена мне что-то дарила, у меня губы растягивались сами по себе. А в слезах — потому что черные носки я недолюбливал, но других просто не продавали. Словом, когда я останавливал такси, на мне были шорты и черные носки!

Таксист отказался везти меня на пляж. Я спросил — почему? Хотя уже сам догадывался о причине — черные носки с шортами. И ошибся. Таксист сказал: «Можешь ехать в Израиль, а на пляж не повезу». На мое — а в Израиль повезешь? — он с достоинством представителя национального большинства хлопнул дверью.

Я, конечно, что-то ответил, но в каких выражениях — не помню, что мне кажется вообще свойством памяти, не помнить, что ты ответил, когда тебя посылали с Черного моря к Мертвому. Хотя совет был хороший. А говорят — антисемитизм. А я не послушал и оказался на Западе лишь через двадцать лет. Антисемитизм, если подумаешь, столь же великая вещь, как и его жертва. Как «частица силы той, которая, стремясь ко злу, творит добро». Двадцать лет прошло… И вот сейчас, когда осталось лишь две таблетки, в дверь постучали. Я открыл дверь и, глядя почему-то вниз, увидел черные длинные носки и волосатые ноги, так что «мои предчувствия меня не обманули». Я увидел в Силиконовой долине именно то, что двадцать лет назад видел таксист в Одессе.

Старик прибыл из одного из осколков Советского Союза, всего неделю назад стал моим соседом по паркингу, но машины у него не было, было только место, закрепленное за ним. Зато у него имелся в Америке сын, который жил на противоположном побережье страны у Атлантического океана, а приехал старик в Калифорнию «по воссоединению семей», то есть с семьей сына, но воссоединился сын с отцом таким образом, чтобы по возможности не встречаться. Сын здесь давно и знает, как лучше…

Русский в черных носках сказал, что он со мной соотечественник — это он выяснил, услышав мой разговор с той женщиной, с которой мы вместе вышли из машины. Но он бы меня не побеспокоил. Просто из того, что он услышал, он понял, что у нас много общего! Мы не только оба русские, мы оба гипертоники. Ему нужно что-нибудь от давления, а у меня наверняка есть — это он тоже понял из моего разговора с той женщиной. «Но мне присылают ровно по штуке на день, и он как гипертоник должен меня понять, что если у него прибудет, у меня убудет», — сказал я. Вот тогда он посмотрел мне прямо в зрачки, а до этого глядел в сторону, и произнес: «Мне через два дня пришлют… ну начнут присылать, и я вам верну». После чего сказал в вопросительном тоне: это ваша жена? И тут же добавил в утвердительном: очень интересная женщина.

Мне было что сказать по этому поводу, но меня вдруг парализовал вопрос. Таблетки дать надо. Но какие таблетки давать — те две, что лечат, или из того трехмесячного запаса, которые, возможно, убивают, но об этом ничего не написано, а лишь сказано по телефону обеспокоенным тоном в пятницу за несколько минут до заката солнца. И это был единственный вопрос, на который мне следовало ответить, причем сейчас же. Прочие вдруг потеряли всякий смысл!

Первое, кого я припомнил, был Раскольников, поскольку он тоже пытался решить, кому жить, а кому умирать, хотя я чувствовал, что пример не вполне адекватный. Потом в моем лихорадочном обдумывании замешалась русская рулетка, но я не сразу осознал ее значение. Еще я подумал, что жизнь подсовывает задачи с количеством правильных решений более чем одно… и, наверное, как вот это, когда вообще нет чистого решения… Почему-то я вспомнил историю по поводу: …не знаю, о чем вы говорите, а ехать надо. Этот вопрос, который воспринимался почти балагурным, когда он звучал возле Одесского ОВИРа… этот остроумный вопрос, исходивший из Бабеля, из очередной жестокой смены власти в той печальной стране… очень смешной вопрос, в конце концов, не более, а балагура расстреляли… Все это пронеслось в моей голове, но я был не в состоянии что-либо ответить.

Черные носки все еще терпеливо ждали ответа, и я почувствовал себя в цейтноте. До боли ощущая необходимость в передышке, я сказал: — Я смогу дать вам лекарство завтра сразу же после полудня… не сейчас, — это было все, что мне удалось выдавить из себя!

А потом у меня была ночь, полная сновидений, ни одно из которых не принесло мне успокоения, как бывало в прошлом, когда во сне мне удавалось решать математические задачи, с которыми я не мог справиться наяву.
Мне снился неопределенный образ, то есть дитя чего-то многократно увиденного и ни разу не выпущенного за пределы подкорки, как и не освобожденного в эту ночь. Мне снился тот таксист, посылавший меня в Израиль, и это был еще больший бред, потому что Россия — такая же моя родина, как и таксиста, но он чувствовал потребность изгнать меня по соображениям, в которых я до сих пор разобрался лишь частично.

Эта ночь мне подсказала, что именно тот таксист хотел почувствовать на самом деле. Он жаждал ощущения, что его не изгнали, как неких, и он имел в виду меня. Я был нужен ему! Как изгнанный, по сравнению с которым он был оставленный! Такой вот суррогат избранности. И в этом суррогате ему помогали власти. Вот что мне подсказала ночь. Не надо, успокаивал я во сне таксиста, ведь не будет тебе от этого счастья! Будто бы я знал, от чего оно будет? Будто я мог понять во сне, отчего я так психую и отчего все эти сны? А не от стандартного ли ужаса, что нужно принять решение, вне зависимости — есть оно или нет! А это всегда пытка! Я метался и думал об этом всю ночь…

И вдруг… Среди этого ночного кошмара, когда перебираешь подряд все одновременно, вдруг мешанина тем растаяла и исчезла, а им на смену пришла одна — и это было решение! Это была тема Русской Рулетки, всплывшая над ушедшими и отодвинутыми подсознанием. Я начал думать о Русской Рулетке! Мне долго снились разные рулетки, у которых было много не всегда ясных свойств, так что я даже не могу припомнить каких. Лишь одно свойство все время повторялось — та особенность, что рулетка была Русская! Видимо, это было самым важным…

Я проснулся рано утром, спустил занемевшие ноги на ковер. Ночь была кошмарной, но не бесплодной. Сейчас будет принято решение, ею подсказанное! Даже более чем решение. Это будет способ принятия решения, как бы и написали в заглавии изобретения: «Способ принятия решения».
…Я ощупью коснулся пистончика с лекарством из новой аптеки, открыл его, стряхнул на ладонь одну таблетку — одну из девяноста — и… слизнул ее! После этого продрал глаза лишь на мгновение — заметить время на часах, и тут же закрыл и принялся нащупывать стакан с водой, чтобы запить…

Я больше не волновался и не спал. Я ждал до полудня, прислушиваясь к работе своих органов и болевым ощущениям в области живота, а затем, так и не дождавшись ни болей, ни полудня, набрал телефон человека в черных носках. И услышав, когда там закряхкали, сказал: — Можете зайти за таблетками!

Санта-Барбара

Прежде чем выйти из гостиницы в Лос-Анджелесе, следовало выключить телевизор, и покуда Исаич нащупывал переключатель power off, стараясь обойтись без очков, услышал последние фразы: «I love you». — «I love you too». Они не пропускают этот ежедневный обязательный обмен, пока не разведутся, а она не сказала мне этого ни разу за сорок с лишним лет… с лишним, это сколько? — задумался Исаич и, почувствовав трудности в расчете, отговорился: меньше чем десять… Дарья Никаноровна в это время стояла у приоткрытой на улицу двери, досматривая оттуда эпизод, который пытался отключить Исаич…
Когда они подъезжали к пляжу Санта-Барбара в южной Калифорнии, сидящая за рулем Дарья Никаноровна оглядела окрестности. Спидометр показывал столько, из-за чего дорожная полиция ещё не привяжется, прическа в зеркале заднего вида была тоже подходящей, чтобы начать разговор, и ощущение, что Исаич на неё смотрит, подтвердилось, потому что он негромко констатировал — проезжаем Санта-Барбару, а когда он констатирует, он смотрит на неё. Всегда.
Заедем?! — спросила Даша утвердительным тоном. Что-то подобное Исаич предполагал, потому что вчера перед выездом из Лос-Анджелеса она внимательно рассматривала карту на Гугле, и Исаич сказал: ведь у нас есть навигатор… А вот этого как раз говорить бы и не следовало.
Не следовало потому, что у Дарьи Никаноровны были выраженные способности взглянуть в компьютер на карту и, как велика она ни была бы, запомнить её и помнить столь долго, как если бы компьютер был перед глазами. Или если бы Дарья Никаноровна носила гугловские очки, которые тогда еще не существовали. Даже когда еще не было навигатора, она отличалась от подавляющего большинства людей своими способностями без него обходиться, как, впрочем, и без карты, потому что карту Дарья Никаноровна уже видела перед выездом. А теперь? Как все!
Дарья Никаноровна иногда, конечно, думала про то, что она не одинока — подобное произошло с Каспаровым, после того как тот проиграл компьютеру шахматный матч, но надолго это не успокаивало. Ещё она думала, что по городу бегают автомобили, в которых вместо водителя сидит компьютер на интернете и обоих не видно, зато местная программа уверяет, что водят они лучше людей. Дарья Никаноровна думала, что когда-то лошадей заменили безлошадные автомобили, и скоро появится что-то новое — driverless таксиs, и что круг скоро замкнется.
Еще Дарья Никаноровна думала, что говорить об этом Исаичу не стоит. И она решила признаться: я еще вчера это запланировала. Об этом Исаич уже тоже догадался, и Исаич сказал: «Вчера, когда ты шарила по интернету, в Санта-Барбаре было красиво, но возле компьютера было 68, а сейчас 100». — «Это по Фаренгейту, — уточнила Дарья Никаноровна, — по Цельсию будет намного меньше». И вот под этот обмен мнениями она, тем не менее, уже зарулила на парковку…
Как Исаич и предположил, в натуре Санта-Барбара ощущалась не так заманчиво, как в интернете, предчувствие его не обмануло, и этого было жаль — потому что похожее ощущала и Даша, но она рассчитывала на приятную неожиданность, которая вдруг случится в последний момент. Неожиданность как раз и произошла, но вместо приятной — неприятная. Из-за какого-то подводного течения вода вместо теплой стала холодной, то есть не для Даши. Ледяной воды Даша не терпела.
Исаич с раннего детства привык к тому, что если приехал на пляж, надо купаться, ведь после того как ты прыгнул в воду, сразу становится намного лучше, чем казалось до того. Это, видимо, помнит сердце и каждая клеточка тела. То ли оттого что он рос на Черном море, а она на Белой речке, она осталась сидеть на песке, а он сразу же пошел к воде.
Океан был плоским, как в момент, когда он получил свое имя — Тихий. Исаич жил здесь давно, и имя Великий ушло из его памяти, тем более что Великим-то его здесь никто не называет, даже гугловский словарь при переводе на русский. В гугловский словарь Исаич иногда заглядывал, чтобы выяснить, что означают новые русские слова по-английски, и каждый раз сомневался в правильности перевода. Исаич думал — а ведь было старое слово, и оно было лучше.
Он приближался к кромке воды, и пока не почувствовал охлаждения, думал, что в сравнении с Черным морем это все-таки лужа. В Черное море можно было впрыгнуть, и «жарко» в мгновение сменяется на «прохладно», а здесь берег пологий, так что не прыгнешь — охлаждаешься постепенно, сначала пятки, потом лодыжки, потом… словом… лужа. И пока дойдешь до по колено, где просто ляжешь и поплывешь, сначала осторожно, чтобы не поцарапать живот.
Исаич поплыл вглубь на спине, не видя, куда плывет, а лишь наблюдая любимую фигурку, так и сидящую на полотенце под солнцепеком, очевидно завидующую ему, который уже избежал противного момента погружения и уже плывет. Все-таки упрямая женщина, подумал он, и она, будто услышав это, вдруг вскочила с подстилки и принялась кричать, чего он, конечно, не слышал из-за шума океана, но увидел из выражения ее лица. Ее лицо… Что-то с ним произошло! В одно мгновение лицо из обычно красивого превратилось в некрасивое.
Что-то подобное, кажется, в прошлом Исаич уже видел, но не мог вспомнить, когда и в связи с чем. Свойство Исаичевой памяти состояло в том, что плохое он не запоминал, и плохое, когда оно уходило, оставалось в памяти лишь как ощущение, как сигнал, как метка, что была опасность, а в чем именно она состояла — исчезало. Продолжая плыть вглубь, Исаич перевернулся со спины на живот и тут же увидел совсем близко от себя четырех дельфинов, плывущих в кильватере параллельно пляжу и заслоняющих линию горизонта.
Ах вот оно что, дельфины! Нет «Никонa» под рукой. Ничего особенного, это бывает. Всегда, когда Даша видит что-то интересное, у нее появляется желание разделить интерес с ним, чтобы он не дай бог не пропустил, заставить его тоже это наблюдать, что она наблюдает, ну и что здесь необычного? Он это хорошо знает, и подумав так, Исаич снова перевернулся на спину, и тут же обнаружил на берегу Дашу, которая все ещё кричала, и не просто кричала поделиться про дельфинов… что-то другое… Если бы про дельфинов, вдруг сообразил Исаич, она бы оставалась красивая и даже помолодевшая на десять лет! И тут логика разбудила Исаичеву память!
Исаич вспомнил! Он… Оно всё было здесь, в мозгах, просто бегущая навстречу Даша вдруг указала, с какого места надо читать, как пойнтер в компьютерном языке… и Исаич прочел с этого места еще быстрее, чем это сделал бы компьютер, словом, понятно — описывать дольше… Он вспомнил: она так же кричала и была такой же некрасивой два года назад.
…Они были во Флориде и попали в жуткую аварию. Он был за рулем, а Даша рядом. Светофор только что дал им зеленый, и они пересекали дорогу, когда Исаич боковым зрением или еще чем почувствовал, что перпендикулярно к ним несется машина, для которой уже давно горел красный… Исаич понял, что ему уже конец, но спасительная реакция приказала его ноге вдавить педаль газа, и нарушитель протаранил не Исаича, а заднюю дверь. Дальше он не помнил ничего…
Когда Исаич очнулся, вокруг было множество спасателей-парамедиков, которые пытались вытащить, видимо, безжизненное тело Исаича. На самом деле он был жив, и даже память возвращалась к нему, правда, странным образом. Он приоткрыл на мгновение глаза и тут же закрыл, потому что в тот момент открывать глаза у него не было никакого желания. Ему казалось, что он решает не выходить из бессознания, пока спасатели его не вытянут. Тут же деловито орудовала Даша, направляя спасателей и одновременно отстраняя их, чтобы они не навредили, но парамедики орудовали со знанием дела, и вдруг… Исаич услышал душераздирающий крик. Это кричала Даша, но, видимо, кричала много раньше, когда еще не было парамедиков, и Исаичевы мозги это сдвинули во времени до полной нелогичности. Даша кричала с сильный русским акцентом: «Help!» — и Исаич еще подумал: откуда? Ведь у нее практически нету русского акцента. Крик был какой-то неэстетичный, и Исаич, так и не приходя, как ему показалось, в сознание, снова на мгновение открыл глаза и увидел Дашино лицо. Оно было некрасивым! Он вспомнил! Аккурат как сейчас… Она бежала к нему навстречу в сторону океана, продолжая кричать, и тогда он перестал о чем-либо думать, перевернулся и поплыл к берегу настолько быстро, насколько был в состоянии.
Увидев, что он возвращается, она, не добежав до кромки океана, села на голый песок, как опустилась, как будто потеряла все силы, пробежав лишь малый отрезок от подстилки до кромки океана… Он выпрыгнул на берег и побежал к ней. Она встала с песка и прижалась к нему, чего она прежде никогда на людях не делала, и он понял — что-то стряслось необычное.
— Ты чудом остался жив, — вырвалось из нее, и он сразу понял, что их семью посетило большое горе. Он уже слышал истории о том, как ломается жизнь семьи, когда у одного из супругов неожиданно обнаруживается психическая болезнь. Все что было до этого: и океан, и плавание в районе берега — он забыл уже прочно, да и что оно все могло значить в сравнении с этим горем.
Все же была хоть и маленькая, но надежда, надежда, что он, может быть, ошибается, и с этой надеждой он всматривался в ее такие же, как в молодости, огромные и родные глаза. Видимо, болезнь, появившись неожиданно, на время ушла, потому что беспокойство почти полностью исчезло из ее глаз, и он поцеловал ее в эти глаза. Да, беспокойство, видимо, ушло окончательно, потому что ее опять заволновало, что он целует ее на глазах у людей, а это неприлично. Она оттолкнулась от него ладошками и даже огляделась, чтобы убедиться, что на них на самом деле смотрит весь пляж Санта-Барбары, который, видимо, тоже так считает, что это неприлично. — Я же махала тебе, и кричала, а ты не слушал меня, как всегда, — горько выплеснула она. — Я не слышал тебя, океан шумел, и слышать я не мог. Было видно, что она хочет что-то сказать, что-то настолько важное, что его, Исаича, следовало подготовить к сообщению — это было знакомо…
Наконец она созрела и, созрев, набрала полные легкие воздуха и возбужденно сказала: — За тобой гнались акулы! Ты чудом остался жив! — прокричала она таким тоном, что она делала и прежде всякий раз, когда она предвосхищала, что у Исаича может быть альтернативная точка зрения.
— Это были дельфины, я же посмотрел, — закричал он в ответ. — Это были акулы, — снова закричала она. — Дельфины, — уже спокойней сказал он. — Акулы, — почти охрипшим голосом ответила она, голосом отчаяния и безнадежности убедить его в чем-то! — Ну значит акулы, ты в животных все-таки лучше разбираешься, — сказал он примирительным тоном, но она, похоже, не поверила в его искренность…
К вечеру они добрались до дома в северной Калифорнии. Она сразу же направилась в свою спальню, а он в свою. Спальни делились на ее и его в соответствии с тем, чей компьютер там жил. Он включил свой, и пока тот стартапил, налил себе кофе — стартапнуть себя. Загудел, включаясь, принтер, тоже живший в его спальне, но в общей сети, один на двоих.
Гугл прислал очередной имейл, но он смотреть не стал, потому что был уже в своей программе по уши. Опять Гугл прислал имейл, но Исаич снова не отреагировал, но когда пришёл третий имейл, он почувствовал почерк настойчивости и нетерпеливости. Он был уверен, что отправитель один и тот же, то есть отправительница. Но не хотелось отвлекаться от программы.
Загудел принтер, что-то печатая, — от неё, конечно, потому что он ничего туда не засылал. Принтер что-то напринтовал и замолк. Тут же дверь нетерпеливо отворилась, и по тому, как дверь открылась, было очевидно, кто её распахнул. Как-то осторожно, но решительно. У двери нет индивидуальности, но она принимает индивидуальность входящего.
Вошла Даша, и прямо к принтеру, сообщая на ходу, что имейлы нужно проверять, чего он не делает, хотя там может быть важное. Но, не развивая тему имейлов, Даша вытянула из принтера свежеотпринтованный листок, не глядя в него, перевернула печатью наружу и с листком наперевес на вытянутой руке, как со щитом, двинулась к Исаичу. И когда щит, толкаемый ею, приблизился настолько, что он смог разглядеть, что именно там напечатано, Даша торжественно остановилась.
На листке был отпечатан сегодняшний пляж в Санта Барбаре, примерно то, что наблюдал сегодня он, но немножко с другой позиции — снимали, видимо, с берега. Снимок перегораживали надвое четыре дельфина в кильватере — те самые дельфины, что видел он, и он уже хотел что-то сказать по этому поводу, но вдруг запнулся.
Он запнулся, потому что отпечатанный снимок содержал заголовок, на который Исаич прежде не обратил внимания, но сейчас вдруг обратил. Заголовок был тщательно залит свежим жёлтым флюоресцирующим фломастером, и выделенная таким образом надпись сообщала: «Впервые за последние пятнадцать лет». И ниже — на пляж в Санта-Барбара заплыла стая гигантских акул и проследовала параллельно берегу в непосредственной близости от купающихся. К счастью, никто не пострадал. Видимо, акулы только что плотно пообедали. В Санта-Барбаре всё спокойно…
Так это были акулы, подумал он, не вполне веря интернету. — Ну? — победно спросила она. — Я же говорил, что ты в животных разбираешься лучше меня, а ты не поверила, — сказал он…
Она сказала: ведь ничего, что иногда у нас разные вкусы. Иногда ведь они одинаковые. —Ты хоть понял, как я испугалась? — спросила она. Он ответил: — Я знаю, это не первый раз, когда ты меня спасаешь. Хотя на этот раз… акулы ведь были сытые. — Скажи, — все же не удержалась Даша, — ты не поверил, что это были акулы, потому что я так сказала? Ты что, не видел? Все люди на пляже встали, все были в ужасе, все были уверены, что… Она закрыла лицо руками, чтоб он не увидел слезы на ее глазах. — Нет, я видел только тебя, — улыбнулся Исаич. Потом подумал и мягко добавил: — I love you too.

Балетные Ножки

Кузьмича, привезенного из аэропорта и вселённого в заранее снятый апартамент в пенсионной комьюнити, поджидало множество впечатлений, которые выскакивали одно за другим прямо из окна. Апартамент только построен, как сказали его сыну в офисе, но это была очевидная ложь, потому что дерево, росшее прямо за окном, было громадным и вековым, как минимум. Кузьмич знал, что вокруг новых зданий насаживают молодые деревья, и это не соответствовало, но сын отговорился: Америка! Отговорился и уехал на работу со словами — осваивайся, позвоню, как будто у Кузьмича не было других первоочередных вопросов.
На всякий случай Кузьмич сделал зарубку в памяти: переспросить сына, когда тот позвонит. Потом принялся повторять содержание зарубки, как советовал доктор еще в Москве — чтобы она не рассосалась, что бывает с возрастом, и прежде чем Кузьмич закончил повторять, на фоне дерева появился человек.
Кузьмич очень удивился, потому что этого человека он хорошо запомнил — это был отец предателя родины, который зашел в отдел к Кузьмичу за справкой для сына, которого уже уволили, как подавшего документы на выезд за рубеж. Память на лица и имена-отчества у Кузьмича была превосходная — человека звали Исай Моисеевич. Было лишь странно, что хоть и прошло четверть века, а человек совершенно не изменился. Ишь хитрый, — подумал Кузьмич. Еще Кузьмич подумал, что теперь его сына не называли бы предателем родины, но радости это не прибавило, потому что тот не изменился, и это было несправедливо.
Дерево опять открылось в полную перед Кузьмичом, и он снова подумал, что надо спросить у сына, зачем они сажают такие огромные деревья, что нерентабельно, и до кого это нужно довести, и Кузьмич забыл про Исай Моисеевича, которого он в раже даже успел окрестить Бессмертным, но раж прошел, и Кузьмич забыл…
Потом наступил вечер, позвонил сын, но сказал, что сегодня у него нет времени и поговорим позже, а на вопрос, когда позже, ответил: не знаю, может, завтра — и отключился. А когда наступило завтра, Кузьмич что-то наспех приготовил, наспех поел, сунул в карман бумажку с номером своей квартиры на случай, если заблудится в этом лесу — было очевидно, что это лес, и отправился побродить и познакомиться с новыми окрестностями, то есть пошел на рекогносцировку.
Прошли в точности сутки, как он приехал, и вот Кузьмич оказался прямо возле того векового дерева, которое он, казалось, забыл, но тут же сразу узнал и даже обрадовался своему первому знакомому в Америке, и сразу все вопросы, что вчера это дерево вызвало, воскресли у Кузьмича, как записанные на бумажку — но ведь не ушедшие, подумал Кузьмич и принялся радоваться своей хорошей памяти, но тут, как будто Кузьмичова радость кого-то раздражала, мимо прошел вчерашний Исай Моисеевич, которого вчера Кузьмич так легко узнал и, как оказалось, сегодня тоже не забыл, но радость от дерева сменилась помрачнением Кузьмича, и придав сарказм своему голосу, Кузьмич поздоровался: — Здравствуйте, Исай Моисеевич. Исай Моисеевич с припоминающим интересом ответил: — Я не Исай, я Исаич, — и, похоже, незлобно рассмеялся, и пока он смеялся, Кузьмич понял все — они тоже стареют…
На следующий день ровно в десять утра Кузьмич уже стоял у столетнего дерева и уже продумывал, что именно надо выяснить, как тут же возле него оказался давний знакомый, который очевидно за ним следит: уже третий раз подряд, стоит появиться возле дерева, как тот тут как тут. С другой стороны, это хорошо, что кто-то тут как тут. Хоть какой-то знакомый, а то все время один сам с собой.
Словом, чтобы сократить эту часть истории до возможного минимума, следует сказать, что с третьего по счету утра Исаич и Кузьмич завели привычку собираться в десять утра у этого столетнего дерева и совершать ежедневный «променаж по бульвару», то есть по длинной бетонной дорожке между столетними деревьями невыясненной до сих пор породы, мимо белок, играющих на них, вдоль и поперек корпусов зданий, заселенных англоговорящими, чайноговорящими, вьетнощебетающими и русскими разных национальностей, говорящими на совершенно похожем родном русском языке, так что пока не вглядишься — не разберешься, русский этот или нерусский. Кузьмич, тридцать лет жизни тщательно проверявший, что написано в графе «национальность», словил себя на мысли: а зачем я это делал — и словив, испугался, что мозги поехали, но испугавшись, принялся обдумывать — куда, и особенно — когда поехали, тогда или сейчас…
То же случилось и сегодня. Кузьмич увидел первое столетнее дерево, и желание выяснить его точный возраст и долгожительство проснулись тут же. Но именно в самый момент возникновения желания их обоих обогнала молодая женщина с балетной походкой и такими же балетными ножками, которые не то чтобы угадывались, а были хорошо видны, потому что женщина была в короткой юбке, чего никогда не происходит, если женщина носит джинсы, когда ноги могут лишь угадываться, а догадка часто сопровождается ошибкой. Здесь ошибки быть не могло.
Увидев ноги, Исаич расправил плечи, выпрямил спину, втянул живот, что следующему рядом Кузьмичу казалось просто невозможным. Но Исаич мало того что втянул живот, он еще прибавил шагу. Следуя за ним, Кузьмич тоже прибавил, но не распрямляясь, во избежание ожидаемых и неожиданных проблем в процессе распрямления. Кузьмич, будучи уверенным, что он все же быстрее Исаича, теперь едва поспевал, но чтобы понять, что происходит с Исаичем, Кузьмич пытался заглянуть ему в глаза и, не сбавляя темпа и не глядя под ноги, уповая лишь на то, что на дорожку никто не подложил булыжник, не упуская Исаича, продолжал погоню за балетными ножками.
Кузьмич очень хотел увидеть глаза Исаича в процессе этой погони. Дело в том, что на некоторые прямые вопросы, которые Кузьмич задавал Исаичу, тот отвечал, но отвечал уклончиво, иными словами — не прямо. Сейчас, как понял Кузьмич, подвернулась ситуация распрямить ответ, то есть ситуация, в которой Кузьмич рассчитывал непосредственно выудить у Исаича прямой ответ на вопрос, на который Исаич предпочитал отвечать лишь косвенно. Как будто его спрашиваешь про национальность, а он отвечает — математик. У Кузьмича такое поведение всю жизнь вызывало негодование. Ну ничего, сейчас я разберусь — это тест!
Тест начал приносить желаемые результаты. С самого начала было очевидно, что Исаич, погнавшийся за балетной дамой, сразу же потерял голову от этой погони. Кузьмич, ухвативший контакт с Исаичевыми глазами, боялся его потерять, что могло привести к утрате деталей, которые были многообещающими. Преследующий даму Исаич, кто бы мог себе представить, непрерывно ей подмигивал, закрывая то левый, то правый глаз, при этом не сбавляя темпа, который казался бешеным до такой степени, что Кузьмич отчетливо услышал свое сердце, которое билось учащенно и аритмично, и Кузьмич старался не пропустить момент появления боли. Боли пока не ощущались, но на слух стал улавливать какой-то посторонний звук, природу которого Кузьмич долго не мог определить, пока он не понял, что теперь он слышит удары не только своего сердца, но и сердца Исаича, которое билось с примерно такой же скоростью, но ритмический рисунок сердцебиений был иным, чем у Кузьмича…
Время тянулось одновременно стремительно и замедленно. Но пока оно тянулось, Кузьмич ни разу не взглянул на балетные ножки непосредственно из соображений личной безопасности, и тут он вспомнил, что Исаич часто рекомендовал Кузьмичу выяснять многие вещи косвенно, если нет возможности узнать непосредственно. Кузьмич при этом никогда не мог толком понять, зачем Исаич выпендривается, вместо того чтобы поставить вопрос прямо, то есть ребром. Сейчас неожиданно Кузьмич все понял. Исаич выпендривался, но только на первый взгляд. Кузьмича интересовал темп, но смотрел он на глаза Исаича, то есть косвенно, а результат был такой же, как если поставить вопрос ребром. Кузьмич судил о движении по темпу, с каким Исаич подмигивал балетным ножкам!
И вдруг Кузьмич, не упуская из виду глаза Исаича, заподозрил себя обманутым снова! Или выдержка изменила Кузьмичу. А может, не выдержка, а чувство самосохранения, а может, ни то и ни другое, а просто и вдруг… Кузьмич вспомнил, как когда-то лет двадцать назад по телевизору какой-то сатирик произнес революционную фразу: довольно смотреть на мир глазами Сенькевича… Кто знает? Словом, Кузьмич понял, что он опять смотрит на мир чужими глазами, но теперь это не были глаза Сенькевича. Это были глаза Исаича, подмигивающего балетным ножкам. И внезапно осознав это, Кузьмич оторвал свой взор от подмигивающего лица Исаича и смело и непосредственно взглянул в направлении, в которое был устремлен взгляд — его собственный взгляд, и взглянув… ничего не увидел…
То есть он увидел деревья, про которые следовало позвонить сыну, и кусты, окружающие дорожку для прогулок, но на дорожке… никаких балетных ножек не было… От резкого перевода взгляда голова Кузьмича закружилась, но он все-таки применил усилие воли и перевел взгляд на Исаича… Исаича на том месте, куда перевел взгляд Кузьмич, не оказалось вовсе, но Кузьмич о нем продолжал помнить, и не забывая, он применил еще одно усилие, чтобы узнать, где же расположен теперь Исаич. Но от этого второго усилия голова Кузьмича принялась кружиться в противоположном направлении, и так, кружась вместе с головой, взгляд Кузьмича наткнулся на Исаича, который стоял… видимо, стоял уже прилично, так что Кузьмич его сильно обогнал. Но в голове Кузьмича продолжал сидеть вопрос, который, чтобы задать, следовало прежде дать команду ногам, чтобы они доставили его к Исаичу. Вопрос был длинный, и задать на расстоянии его было возможно, но Кузьмич предвидел далеко идущее объяснение, обилие неконкретностей, словом, попытки уйти от прямого ответа. Следовало быть рядом с Исаичем, и Кузьмич отложил свой вопрос на «когда Исаич его догонит».
Кузьмич ждал, не поворачивая головы, стараясь лишь не пропустить изображение Исаича, когда оно попадет в поле его зрения. Однако пока Кузьмич ждал, он забыл свой вопрос, а потом забыл, кого именно он ждет, и если бы кому-нибудь удалось увидеть в тот момент лицо Кузьмича — оно выражало потерю цели… Потерю цели Кузьмич тоже почувствовал, но на интуитивном уровне. Но почувствовав это, Кузьмич медленно перевел взгляд влево, но ничего примечательного он не увидел и, продолжая перемещать взгляд, Кузьмич заметил очередное многовековое дерево, и он вспомнил сына, стараясь восстановить истину — отчего сына? А! Узнать… как оно называется, вспомнил Кузьмич, воссоздавая действительность. Но это не все, подумал Кузьмич и изменил направление, в котором поворачивалась голова — с налево в направо… И вдруг когда-то привычное близорукое зрение Кузьмича, которое уже с полгода как сменилось на непривычное дальнозоркое, отчетливо увидело неподвижную фигуру на дорожке, которую Кузьмич тотчас же опознал как фигуру Исаича, которая… о, это было точно… еще недавно преследовала женщину не то чтобы не в джинсах, а в юбке, из которой выглядывали необыкновенно красивые ножки — балетные ножки…
И тогда взгляд Кузьмича прочно зафиксировался на лице Исаича, а ноги буквально понесли его к объекту. Это хорошо, думал Кузьмич, приближаясь к цели, что я теперь дальнозоркий, потому что цель была все время в фокусе и виделась резко. Но лишь только лицо Исаича оказалось размытым, Кузьмич расстроился, правда ненадолго. Кузьмич расстроился ровно настолько, чтобы восстановить в памяти момент своей действительности, то есть если предмет, на который смотришь, выглядит размытым — предмет находится рядом…
Они находились рядом! Кузьмич спешно, чтобы не забыть, сказал: — А чего ты ей подмигивал, когда она могла видеть тебя только спиной? — Я никому не подмигивал, — сказал Исаич с таким удивлением, как будто он самый умный, а вокруг все дураки, так это послышалось Кузьмичу. — Ну хоть сейчас, когда все очевидно, хотя бы сейчас не придуривался бы, — с легким негодованием, но в сердцах сказал Кузьмич. И про негодование и про в сердцах — это было, похоже, точно, потому что Исаич, который до сих пор практически отмалчивался, вдруг посмотрел с улыбкой на Кузьмича и заявил: — Легкое негодование — это глубокое возмущение в отсутствие всенародной поддержки, а здесь, в Силиконовой Долине, всенародной поддержки нет, вот в чем дело. — Было непонятно, к кому Исаич обращается, учитывая что рядом с ними никого не было.
И все же, услышав в неприязненном тоне Кузьмича несомненную искренность вместо успевшей надоесть политической корректности, Исаич по-своему обрадовался, освобожденно улыбнулся и спросил: — А что именно ты видел, будто я делаю? — причем тон Исаича был такой, что Кузьмич поверил, что Исаич не придуривается, а просто такой он и есть. И Кузьмич сделал шаг навстречу, не сходя с места, но теперь он видел Исаича почти в фокусе. — Ты сначала закрывал один глаз, потом его открывал и тут же закрывал другой. Это называется подмигивать, — сказал Кузьмич, но уже отходчиво… И этого оказалось достаточно! Ясность была достигнута! Словом, общий синтаксис был найден!..
— Я не подмигивал, — сказал Исаич, — я хотел выяснить, каким, левым или правым глазом я лучше видел ее ноги. И когда я закрывал левый, я видел ее ноги правым, и мне казалось, что я вижу правым хуже, чем левым, и я тогда закрывал правый, и я видел ее ноги левым, и мне казалось, что я вижу левым уже хуже… И потом я подумал, что вовсе перестал видеть и остановился — это когда я совсем уже не увидел ее ног, и тут я слышу, ты меня зовешь. — Ты не перестал видеть… ее уже не было на дорожке, — сказал Кузьмич.
— Я же говорю, что перестал ее видеть, раз ее не было на дорожке, стало быть, как я мог ее видеть, вот я и говорю, что перестал… И оба пошли домой, думая.
Исаич думал, что балетные ножки были прекрасны, но он так и не смог подобрать глаз, которым они получше видны, и что может быть ему, Исаичу, впервые в жизни наконец удалось увидеть то, ради чего зрение дано человеку. Все это Исаич молча говорил кому-то, но уже не помнил кому…
В поле зрения Кузьмича снова попало столетнее дерево. Что-то оно напоминало… какое-то воспоминание, но как заноза, заслоняющая главное. …Они мелькнули так близко, и взаправду Кузьмич видел их впервые, да и то не своими глазами… А следующего раза больше уже не будет никогда.