СИРОТИНЫ
Когда мне было лет тринадцать, нашими соседями по подъезду были Сиротины, приехавшие в Москву из какого-то далёкого сибирского посёлка. Пара была заметной, потому как задумана и выполнена была на контрасте. Он: высоченный, метра под два, белозубый, черногривый и смоляноусый, с широченной улыбкой. В общем, эдакий царь Пётр, хоть тот вроде не особо-то улыбался судя по полотнам, но в данном случае эта деталь роли главной скрипки не играет. Она: очень малого роста, худосочная, с гладким пучком на голове. Моль бесцветная, одним словом. А вот глаза выдавали в ней потаённую страстность: на Сиротина она смотрела с неугасаемым огоньком.
По выходным Сиротины лепили пельмени и приглашали весь подъезд поучаствовать в процессе. Это был настоящий мастер-класс по приготовлению аутентичных сибирских пельменей размером со средней величины морскую раковину, напитанных изнутри нежным, удивительно душистым бульоном, сладко пахнувшим луком, перцем и хорошим настроением, которое, как известно, не покинет больше нас.
Жильцы с удовольствием усаживались за стол и наворачивали «настоящие», немагазинные пельмешки со сметаной и уксусом, да под ледяную водочку…Сиротин шумно провозглашал тосты, рассказывал всякие сибирские истории про людей, охоту и вьюгу, смеялся раскатисто сам и веселил всех едоков. Сиротина благоговейно смотрела на мужа-красавца и лишь изредка отводила взгляд на их двоих сыновей, грустных, бледнолицых мальчиков лет десяти.
А ночью Сиротин жестоко избивал боготворившую его женщину. От его чугунного кулака она заходилась таким криком, что просыпался весь подъезд от первого до двенадцатого этажа.
Соседи срочно вызывали милицию, а до её приезда звонили-стучали в дверь квартиры, где сибирское чудище (косая сажень, торс атлета) измывалось над жертвой.
Когда повязанного Сиротина с потным, по-мясному багровым лицом, яростно рычащего и сопротивляющегося присланному милицейскому наряду всё-таки увозили, подъезд дружно занимался оказанием первой медицинской помощи. Жильцы тащили все мыслимые подручные средства: вату, бинты, йод, перекись и даже зачем-то мазь Вишневского. Обработанную Сиротину оставляли в покое, единодушно и торжественно провозгласив, что пришло время отправить изверга за решетку, а они уж (ты только не беспокойся, страдалица наша!) всем миром дадут показания на суде, да так дадут, что на этот раз не отмажется. Измученная Сиротина благодарно кивала головой и пыталась погладить по руке каждого, ну чисто как внезапно найденный и обласканный щенок.
А наутро она вся в разномастных кровоподтёках бежала в отделение милиции и забирала заявление. Присмиревшего Сиротина выпускали из обезьянника, он покаянно прижимал к себе практически бестелесную супругу, и они молча, скорбно ковыляли домой. Ошарашенный подъезд, равно как и бездушное районное отделение милиции, не могли допытаться ни зачем, ни доколе она вот так позволяет, ни страха, ни гордости, тьфу, а не баба.
Да ни-за-чем. Потом они снова слаженно и ловко лепили пельмени, соседи охотно поглощали их, на время подзабыв о предсказуемо-испорченном финале застолья. Любовь такая у тех двоих была, сиротинская.
МАТЕМАТИК ГИТАРУ ПРОПИЛ
Юрий Олегович появился в нашей школе на смену математичке-маразматичке, которой по коллективным ощущениям уже давно перевалило за сотню лет, и её, не без помощи районного отдела народного образования, всем школьным миром вытолкали на заслуженную пенсию.
Математик был именно таким, каким должен быть преподаватель точных наук: с шевелюрой курчавых волос, бородатый, с умными, живыми глазами. Правда, росточка он был малого и чуток кривоног, да разве ж такие мелочи могут испортить обаятельного мужчину.
Он был неприлично демократичен в рамках советской школы: на его уроках позволялось вставать, вступать с ним в дебаты, сидеть на столах и делать много других вещей, за которые у других преподавателей школьник наполучал бы неудов за поведение, равно как и несметное количество сопутствующих проблем на свою комсомольскую голову.
Администрация школы под руководством законченной суки-завуча ненавидела математика всеми печёнками и осуждала всем собирательным партийным разумом. Но приходилось терпеть, вариантов-то не было: с учительскими кадрами всегда был напряг, а мужчин-преподавателей ну просто по пальцам, по пальцам.
До кучи Юрий Олегович разработал какую-то особую методику преподавания алгебры, основанную на логическом мышлении, которая, впрочем, срабатывала только для математически одаренных школьников. Дети вроде меня — гуманитарной ориентации — так и остались за бортом алгебры и общей математики навсегда. Методика, по всей видимости, требовала серьёзной доработки, да что уж теперь об этом сожалеть.
***
После одного из родительских собраний математик вдруг сделался особенно внимателен к моей маме и даже однажды появился в нашем доме на какой-то дружеской вечеринке, где читал стихи и играл на гитаре, проникновенно разверзая перед собравшимися свою аполитичную бардовскую душу.
Спустя пару дней после той гитарной вечеринки он позвонил маме примерно на переломе глубокой ночи и раннего утра и сказал, что уходит из семьи, вещи собраны и он прибудет вот-вот, решено.
Мама не то что бы удивилась такому повороту в общем-то не существующих отношений с моим школьным учителем, она даже поначалу в толк не могла взять, серьёзно ли он говорит об этом. Может, розыгрыш? Юрий Олегович заверил её, что серьёзен вплоть до рычащего мотора такси, после чего был безвозвратно отправлен обычно тщательно подбирающей выражения моей мамой, скажем так, в никуда.
Больше в жизни нашей семьи он не появлялся, но к чести Юрия Олеговича следует заметить, что на его отношении ко мне как к его ученице это не сказалось никак. Он повёл себя достойно, немстительно.
***
А весной он отправился с нашим классом в поход. Всё было выдержано в жанре туристической баллады: палатки, каша в котелках и Юрий Олегович, бренчащий на гитаре и хрипящий песни Высоцкого и Градского. Кстати, хрипел он весьма уверенно и даже местами мелодично.
В какой-то момент он басовито сказал: «Эх, сейчас бы пятьдесят грамм, да нельзя с пионерами…» Нефальшиво так сказал и не смеха ради. Почему-то до сих пор хочется выпить с ним те граммы…
А между тем, именно после того похода все мы, девчонки и мальчишки, начали относится к друг другу по-иному, вроде как подружились, а до того только дразнились и грызлись, яростно окропляя друг друга плевками беспричинной подростковой ненависти. Детская озлобленность постепенно ушла, растворилась в пересекаемых речушках, разбилась о совместно преодолённые мосточки, переозвучилась в гитарном переборе и в итоге переродилась в созерцание друг друга украдкой, то есть в нормальный подростковый интерес.
***
А к следующей осени я была вынуждена перевестись в другую школу по причине смены места жительства и Юрия Олеговича уже не встретила больше никогда. Сам факт его существования остался где-то на дремлющем уровне воспоминаний — даже фамилии его не помню.
Знаю только от одноклассников, с которыми ходила в тот самый поход, что в следующем учебном году случился у математика роман с десятиклассницей Женей, которой гордилась школа и, руководствуясь практикой продвижения “звёздочек”, посылала её регулярно на олимпиады, конкурсы чтецов и прочие достойные мероприятия районного и общегородского масштаба. А она, гордость школы, влюбилась в учителя без памяти, и оставил математик семью и бежал с Женей в неизвестном направлении, спешно написав заявление об уходе по собственному желанию.
Завуч, как надраенная солдатская бляха, жирно сияла от удовольствия в момент избавления от лохматого бунтаря, потому как торчал он кривой шершавой костью в глотке её образцовой школы.
***
Немало воды утекло с тех времён, школьных учителей своих я вспомнить не могу, за исключением, пожалуй, нескольких особенно жестоких или подлых. А Юрия Олеговича, как выяснилось, неплохо помню. Забавный был человек: эдакое горемычное перекати-поле, очевидный невезунчик, а ведь смог сотворить с нами, кусачими подростками, нечто в высокой степени педагогичное: научил дружить и ценить завязавшиеся отношения, тренирующие внутренний взор и в итоге формирующие миропонимание.
Я, кстати, туризм и походы терпеть не могу. Но с Юрием Олеговичем пошла бы не глядя. Жаль, не зовет.
БОЖЕСТВЕННАЯ ЖЕНЩИНА
В нашей компании Валентина работала агентом, представляя одну из крупнейших российских страховых компаний.
Когда она впервые вошла в офис, Коля Ласточкин отклеился от компьютера, отрубил клиента по другую сторону телефонной трубки и прошептал с глубокой аспирацией: «Божественная женщина!».
Валя была качественной русской красавицей. Крупной блондинкой с глазами сытой коровы и кожей свежевыкупанного молочного поросёнка.
Одевалась она в дорогие именные вещи матрёшечно-ярких цветов, обожала брильянты-изумруды и носила туфли на головокружительных шпильках, отчего вид имела эпический, как Останкинская башня до пожара.
Муж её, Гамлет, не доходил ей даже до плеча, а поэтому она часто целовала его в лысую макушку. В смысле, из положения стоя целовала.
Если разобраться, то он не был ей, конечно, мужем: в Армении у него имелись прекрасные жена и дети, которых Гамлет считал своей единственной семьёй. А божественная Валя была в Москве, из чего следовало, что жизнь Гамлета была устроена честнейшим образом и не нарушала родовых устоев.
Гамлет владел небольшим рестораном на территории вещевого рынка, где заодно контролировал определённый сектор. Кстати, шашлыки и лосось на гриле у него были великолепными, но только для хороших гостей. Для случайных посетителей в ассортименте предлагалась одного вида шаурма в лаваше.
Однажды Гамлет, прогуливаясь с дубинкой по рынку, заметил Валю – и моментом потерял голову, а с ней и последние кудри, поскольку краше Вали могла быть разве что гора Арарат или попа его младшей дочери. Но они обе были далеко, а рынок — вот же он, под ногами.
Валя бойко торговала китайскими пуховиками, кутаясь в один из стопки, что должно было свидетельствовать об отменном европейском качестве (а именно такое было заявлено). Валя была русской беженкой из Душанбе.
Гамлет взял её за руки, на поруки и в руки. То есть увёл с рынка, поселил в своём жилище, возложил на себя обязательство кормить-одевать.
Со временем при поддержке Гамлета Валя обжилась в Москве и вспоминала о работе на рынке только ради застольного хохота. Наделённая завлекательным сложением лица и туловища, равно как и отшлифованным на рынке умением убеждать, она прочно обосновалась в страховой компании, приводя туда новых клиентов и продавая страховки на раз-два и даже чаще.
Валя, будучи женщиной в роскошном, но несколько избыточном теле, периодически худела. Терять вес от недоедания или физзарядки считала уделом простолюдинок, а поэтому всё время покупала мощные диеты от 100$ и выше – то Кембриджское питание, то тайские таблетки, то секретную продуктовую корзину голливудских звёзд.
С тайскими таблетками, правда, случилась накладка. Их состав был неизвестен (что особенно подкупало Валю), а аппетит они убивали намертво. То есть недели две Валя не ела, а только порхала в облегчённом варианте своей крупномасштабной плоти.
Затем она решила осторожно приступить к «разумной» еде, включив в первый же приём пищи и алкоголь. Надо сказать, Валино здоровье и габариты позволяли ей за ужином выпить беспрепятственно, скажем, литр вина. Практически так же, как иному выпить стакан воды.
Так вот, после тайских таблеток Валя по привычке хлопнула первый бокал и грохнулась наземь поразительно пьяной. Вот до какого состояния очистился её могучий организм, что даже смешная порция алкоголя повела себя, как никотин в сказке про лошадь. Пришлось Гамлету выносить Валю из ресторана при поддержке двух крепкоруких охранников русского вида и двух чахлых дворников таджикского.
Гамлет основательно любил Валю, а именно: покупал ей коллекционные кофточки с люрексом, устраивал дни рождения с сюрпризами типа фейерверка, оплачивал многочисленные перстеньки.
Ревновал, правда, тоже страстно. И, хоть и мелкий был даже в ботинках армянского фасона с нарощенными каблуками, дубасил её систематически.
Валя подмазывала фингалы тоналкой и рассказывала клиентам потрясающе достоверные истории про соседского питбуля. Клиенты сочувствовали, мягчели мозгами и покупали страховые полисы в расширенной версии, включавшей покрытие урона, нанесённого внезапными собаками.
Однажды Валя раздумала целовать Гамлета в лысинку, послала его куда подальше, то есть в армянскую семью, и, забрав подарочные самоцветы, ушла жить независимо, как гордая русская женщина.
При этом сразу купила себе нехилое жильё в тихом элитном квартале, сделала ремонт, выписав всё, включая и рабочие руки, из Италии. Затем вдруг уволилась.
А в дальнейшем и вовсе исчезла из поля зрения. Она была объявлена чуть ли не во всероссийский розыск, потому как умудрилась в течение нескольких лет наворовать в крупнейшей страховой компании нешуточные миллионы – талант у неё был такой, оказывается.
Как только её не поносили потом, вспоминая почти цыганское умение одурачивать клиентов, коллег, Гамлета и питбулей.
И один только Коля Ласточкин упорно продолжал называть её «божественной женщиной».