ИСТОРИЯ О ТОМ, КАК МАРКИ ИСААКОВИЧИ МАЛЕРА СЛУШАЛИ
Боже мой, сколько народу понаехало, думала я, тоже «понаехавшая». Чтобы поступить, наконец, в консерваторию, много прибыло талантливых ребят из разных городов. Прямо цветник какой-то! Вот и получилось, что большая часть поступивших— были иногородние. На нашем факультете, на стационаре было всего лишь четверо местных.
Мы знакомились, общались. Но все это было в общих чертах. Хотя симпатии начали уже определяться. Намечались кое-какие подружки — совсем еще молоденькие, вроде меня. Муська, почти сразу взявшая меня под свое покровительство, казалась взрослой. Она была местной, поступала во второй раз, у нее была пятилетняя дочь.
Что касается мужского контингента — ничего личного пока не высвечивалось. И все же на общем, хотя и богатом фоне, меня особенно привлекали два приятеля — Флейтист и Пианист.
Внешне они были полная противоположность друг другу. Флейтист — хрупкий, изящный, с огромными оленьими глазами и длинными ресницами, пышной шевелюрой и не менее пышной бородой, придававшей ему сходство с Карлом Марксом. Пианист, по сравнению со мной, был крупным, высоким. Странным при такой внешности казался высоковатый тембр голоса. Признаки интеллекта как бы подсвечивали и даже украшали грубоватые черты лица. Общими у них были имя и отчество. Их обоих звали Марками Исааковичами.
Каждый из них мне нравился по-своему. Какое-то родственное чувствовала я к ним расположение. Мне казалось, что с ними я могла бы дружить — для начала. А там — как карты лягут. Только как же мне с ними познакомиться поближе?
Опытная Муська советовала мне, — а ты пригласи их в гости на чай. Господи! Какие такие гости, и какой может быть чай, когда я живу в коммунальной квартире с тремя соседями и снимаю угол, то есть, живу с хозяйкой в одной комнате. И тут, как будто врата неба распахнулись и были услышаны мои тайные мольбы, моя хозяйка сообщила, что уезжает повидаться с внуком в далекий Сыктывкар. Просит меня быть скромной, каковой я в ее представлении и являюсь, и чтобы никаких нареканий от соседей в ее отсутствие. Хозяйка вскоре действительно уехала, а я не могла поверить своему счастью. Быть одной в комнате, тут даже и мужиков никаких не надо!
Но Муська стояла на страже моего личного счастья и потому велела мне без промедления звать гостей. Что, обоих?— удивлялась я. Что я с ними двумя буду делать? — Честно признаюсь, что бы я делала с одним, я тоже плохо себе представляла. — Что мне вообще им сказать? — Скажи им, — небрежно бросила Муська через плечо, — скажи им, что музыку приглашаешь послушать.
Музыку так музыку. Я как раз тогда Густавом Малером увлекалась. «Песнь об умерших детях» особенно занимала мое внимание. Я сделала три экземпляра текста на русском и немецком языках, подготовила ноты, проигрыватель и пригласила обоих, Флейтиста и Пианиста, в гости. Наверняка что-нибудь и к чаю приготовила, куда же без сладкого…
Комната, в которой мы жили с моей хозяйкой, была огромной — так мне, по крайней мере, тогда казалось — метров двадцать, наверное. Большое окно выходило на тенистую зеленую улицу. Посередине комнаты стоял круглый стол, на котором я и установила проигрыватель и все прочее, столь необходимое для эстетических наслаждений.
Когда ребята вошли в квартиру, соседские двери одновременно захлопнулись. Угрожающая тишина стала осязаемой. Гости вошли в комнату, огляделись, сказали что-то, типа, — слышь, чувак, классная хата какая! — и чинно присели к столу. Потом еще помню голос одного из них, кажется, Пианиста, неназойливо-ласковый и, как бы, слегка уточняющей, — ну-с, и чем мы будем теперь заниматься?..
Что я им отвечала — этого моя память не сохранила. Зато никогда не забуду, какое выражение лиц образовалось у обоих Марков Исааковичей, когда они, наконец, поняли, что сейчас, с текстами на двух языках, они будут слушать товарища Густава нашего Малера… «Песнь об умерших детях»!
Это было все равно, как извержение вулкана!
Как они хохотали! Они хлопали друг друга по спине, вытирали слезы, притопывали ногами, приговаривая, — солнышко, так ты действительно позвала нас музыку слушать? — По-моему, я очень сильно им польстила.
Совершенно оттаявшие Марки Исааковичи поставили на стол бутылку хорошего вина, вытащили из карманов широких штанин приличные сигареты… Мы посидели очень славно, общались от души и прониклись друг к другу большой симпатией, и все было замечательно. Если б я только потом не влюбилась в одного из них и не «испортила себе всю каторгу». Но это было уже сильно потом.
Когда вернулась моя квартирная хозяйка, соседи доложили ей, что я регулярно устраивала оргии, и дым, по-видимому, тот, что коромыслом, за неимением других возможностей, выходил из-под дверей комнаты густыми струями. Хозяйка им не очень поверила. Видимо, у меня на лице было написано, что я самая порядочная девушка в консерватории — так сказал мне много позже один из Марков Исааковичей, делая мне предложение, а влюблена я была как раз в другого.
МОЙ ПЕРВЫЙ РАССКАЗ или КАК Я СПАЛА С ЕГО БАБУШКОЙ
Не было бы ничего этого, и не стала бы я писать никаких рассказов никогда, если бы не Муська. Это она во всем виновата.
Звонит, она мне, значит, как-то из своей заграницы и вопрошает с ажиотажем, совершенно ей несвойственным.
— Слушай, Крыса (это моя студенческая кличка), — ты соседку мою, Дашку Амарант, помнишь? — Помню и соседку твою, Дашку, еще помню историю с детским кремом…
— Что ты мне голову морочишь какими-то глупостями! — рассвирепела вдруг Муська. Я тебе совершенно же про другое… Дашка мне из Америки звонила, она оказывается, в Штатах живет. Она же всегда худенькая была. А теперь комплекция у нее, как у Софьи Михайловны, твоей квартирной хозяйки, представляешь?… Слушай, а ты хоть помнишь ее? Что значит, кого! Софью Михайловну, конечно! Так вот, Дашка говорит, что внук Софьи Михайловны, обязан ей, Дашке, по гроб жизни — она же ему пеленки стирала и попу мыла!
— Чрезвычайно ценная информация! — говорю, — больше нам обсуждать, видимо, нечего…
— Вот же, балда! Слушай меня внимательно! — так же внезапно успокоилась Муська. — Внук этот, ты хоть знаешь, кто?
— Ну, кто? — и перед моим внутренним взором возникает тоненькая серебристая рамочка над моей кроватью, и в ней фотография маленького мальчика…
— Ты вообще слышишь меня? — говорит Муська, — этот самый внук (ну, очень торжественно) Сам Большой Пацан!
— Ну и что? — отвечаю,— их мало, что ли, Пацанов этих?
— Опять не понимаешь! — снова начинает раздражаться Муська, — это же не вообще — Пацан, а (шепотом) сам Сидоров-Шнеерзон. Слушай, не могу я по телефону его называть, тут же у них, гадов, все прослушивается! Давай, я его Большим Пацаном называть буду?
— Что, у вас тоже прослушивают? — удивляюсь я. — И какой Сидоров (или Шнеерзон)? — слушай, я ничего не понимаю.
— Ну, тот самый! (опять шепотом) — ну, который бразильский балет купил!
— Зачем? — тупо спрашиваю. — Зачем ему балет?
— Что ты ко мне пристала? Откуда я знаю, зачем? Тебе, что, жалко?
— Нет, мне не жалко! Я только не понимаю, причем тут я!?
— А притом, — внушает мне Муська,— что ты жила с его бабушкой! Поняла, наконец, Крыса ты несчастная?..
— С бабушкой? Я, кажется, начинаю понимать,— Значит, этот мальчик — сам Большой… Ну, да…и отчество совпадает…
— Ну, и что я, по-твоему, должна теперь делать? — спрашиваю я умную Муську, по-дурацки ухмыляясь. — Попросить у него гуманитарную помощь? Или, может, написать рассказ «Как я спала с его бабушкой»?
— А что, это хорошая идея! — отвечает неугомонная Муська.— Ты напиши рассказ, у тебя, может и неплохо получится,… А я напечатаю в своем журнале!
— Это еще зачем?
— А затем, что он уже очень солидный дядя, все у него есть, а тут такой пассаж! Может, он ничего про нее не знает, или забыл. А вот ты — знаешь! А, может быть, это ему зачем-нибудь нужно! Все-таки, родная бабушка! Ты попробуй, напиши… (и трубку, собака, повесила…)
И мне становится ужасно стыдно за свое легкомыслие! Человеку, может быть, очень нужно. Он живет себе и ничего не знает. А я вот знаю — и тоже живу себе… Может, правда, попробовать?
И я села писать. Честно говоря, впервые. У меня в жизни другое амплуа — рассказчик я. Мастер, так сказать, разговорного жанра.
С детства и по сей день я слышу — « расскажи»…
…Расскажи сказку… ( ну, это самое востребованное)… расскажи, как тебя с женихами знакомили, расскажи, как ты с Марками Исааковичами Малера слушала, расскажи, что твои дети в садике про Аленушку Васнецова рассказывали… А когда я, по муськиному же совету, попыталась свои россказни записать, вышла жуткая нудятина. Правда, это давно уже было. А тут такое дело. Это же не мне, это другому человеку нужно!… Может быть … Вот ведь Муська — умеет задеть за живое!
И я начала записывать все, что помнила из рассказов Софьи Михайловны о ее жизни. О дочери, умершей, когда ребенку было всего три года. О зяте, трагически погибшем через год после смерти жены. О том, как, поднакопив денег на дорогу и на подарки внуку, ехала она на край света, чтобы хоть взглянуть на него, об ее одиночестве…
Вообще-то, она мне много чего рассказывала, так кто ж знал! Надо же, сам Сидоров, то бишь, Шнеерзон! Знала бы, внимательнее бы слушала. Записав все, что смогла вспомнить, я решила снова созвониться с Муськой. Уточнить детали. Она ведь столько лет жила в одном доме с Софьей Михайловной. Она меня к ней на квартиру и определила. Хотя, какая там квартира — трое соседей, у каждого своя лампочка. И снимала я не квартиру, а угол, то есть, жила вместе с хозяйкой в ее единственной комнате. Вот я Муське и звоню. Уточнить.
— Муська, — говорю,— я таки написала, но нужны твои комментарии для уточнения фактического материала. Я тут набросала по пунктам. Я тебе буду читать, а ты мне дополнения давай или возражения, словом, все, что помнишь.
И я начала было ей читать, но на каждый мой пункт Муська отвечала своей версией, с такими подробностями, о которых, кстати, я раньше ничего не слышала, что я поняла — рассказа не будет, слишком уж это личное. Тем более, кто знает, вправду так и было, или же «на самом деле». И кто может поручиться за достоверность муськиных воспоминаний. А ведь жаль-то как! История, достойная всяческого запечатления. Из этого же просто античную трагедию можно наваять! Ах, как жаль! Заглянуть бы хоть одним глазком, копнуть бы поглубже эту интереснейшую биографию…
И вот тут-то возникает сама собой в моем воображении такая картина: купе железнодорожного вагона, в купе — творческая группа, собравшаяся покопаться в одной, тоже очень интересной, биографии. Так сказать, для обогащения материала пьесы и ее же достоверности. А вот их, без объяснения причин, уже снимают с поезда на первой же остановке…
Я, конечно, не Михаил Афанасьевич, да и герой мой — не Отец народов, но все же… Хотя…
А тут еще встречаю на улице свою приятельницу — музыковеда. Смерив меня пронзительным взглядом, она осведомилась, чем я занимаюсь, рассчитывая, вероятно, на рассказ о муже, внуках, кухне… я же вываливаю на нее, профессионала, свежеиспеченные свои писательские терзания и сомнения.
Что же, моя милая,— усмехнулась подруга, — с твоим воображением да с твоей памятью только рассказы и писать. Желаю,— говорит,— успеха! — И пошла.
Сначала я ужасно расстроилась. Неужели у меня такая плохая память? А потом обрадовалась — зато воображение хорошее! Так, может, это как раз то, что надо? Ну, чтоб рассказы сочинять? И решила попробовать.
СОБАКА, КОТОРУЮ ЗВАЛИ СОБАКА
Она приблудилась к Муське на улице и пошла за нею, услышав спокойно-участливое, — «Ах, ты, собака-собака». Собака была черная и бородатая. Шел дождь. С собаки лило, будто она стояла под душем. Карие глаза смотрели тоскливо и, практически, без надежды. «Ах ты, собака-собака» — только и всего, но собака поняла, что ее не обидят и пошла рядом. Муська рассказывала мне что-то, и поэтому, только подойдя к дому, заметила, что собака уже стоит у дверей. — Ну, заходи, собака, обсохни…
И собака зашла. Ей дали чего-то поесть и попить, но особого внимания на нее не обращали. У Муськи была маленькая дочь, муж, отец, и психически больная мать, которая, выйдя из своей комнаты, бегала по квартире, а иногда вовсе убегала на улицу прямо в халате, и тогда ее ловили и приводили домой.
Муська рассказывала, что во время войны пропал без вести мамин первый муж. Через много лет, когда мама была снова замужем, она путешествовала на пароходе. И ей показалось, что на палубе встречного парохода стоит ее первый, пропавший без вести, муж — и не узнает ее. Потрясение было слишком велико! Кто знает, что было на самом деле, но только она с тех пор, как говорится, «не дружила с головой». Так что Муське было, ну, вот совсем не до собаки.
Кроме того, Муська была «богемой». И в круговерти семьи, друзей, знакомых, поэтов, музыкантов и цирковых артистов, собака заняла какую-то свою нишу и довольствовалась ею. Как-то так получилось, что даже имени ей не удосужились придумать. Все так и звали ее — Собака. Что самое интересное — Собака об этом знала. То есть, она знала, что ее так зовут — Собака!
Если Муська куда-нибудь направлялась, а Собака бегала где-то поблизости, Муська иногда специально громко командовала — Собака! Ко мне!.. Собака подбегала, а прохожие удивлялись, до чего умное животное — знает, что оно собака!
Собака любила свою новую семью и, особенно, Галчонка (ласкательное от Галины — Галочка — Галчонок.) Когда мы лежали с Галчонком на диване (одно время я жила у Муськи) и я рассказывала ей перед сном сказки, Собака приходила, стуча когтями, ложилась рядом с нами на пол и требовала, чтобы ее чесали.
Шло время. Пять лет обучения закончились, и мне пора было возвращаться домой. Галчонок молча смотрела на меня исподлобья, а я… не могла я представить себе, как буду теперь жить без нее, без них всех. Я уехала, но мы Муськой не теряли связи, звонили друг другу.
Однажды Муська сказала мне по телефону, — приезжай, я тут случайно замуж вышла. — То есть, как — замуж? Опять? — удивилась я. Муська всегда была окружена интересными людьми. Не будучи особенной красавицей (как мне казалось), она умела привлечь внимание мужчины. Она всегда искренне восхищалась дарованиями своего героя, ее воодушевление возвышало его в собственных глазах. А сама она, когда увлекалась, отдавала все свои душевные силы и таланты, так как это всегда была не только любовь, но и совместное творчество.
Но романы почему-то, как правило, заканчивались мелкими ссорами, взаимными придирками, неуместными расчетами. Может быть, потому, что, заполучив чужой дар в свои руки, Муська принималась лепить из него ей одной видимый идеал. Сам же субъект ее творчества идеала этого не видел или представлял себе что-нибудь совсем другое. Не исключено, что он вообще себе ничего такого и не представлял.
Наше советское бесполое воспитание не знало и нас не научило, что одаренного мужчину, как и женщину, впрочем, можно формировать только под общим наркозом. С восточными практиками были мы тогда еще знакомы весьма поверхностно, теоретически, в основном. А к методу «кнута и пряника» — вовсе не были готовы, представляя себе гармоничный союз творческих натур, как вполне достижимый.
Муська часто таскала меня с собой то под окна одного возлюбленного, то на концерт или представление другого, читала мне перепечатанные ею стихи третьего. А однажды ночью, влачась за ней по темным улицам, я срисовывала с афиши портрет очередного «предмета» — он у меня до сих пор хранится. Правда, Муська его разлюбила, когда он в записке из двух слов сделал три ошибки.
Второй раз замуж Муська вышла действительно непреднамеренно. У нее был роман, и вдруг на обычном медосмотре ей сказали, что она беременна на пятом месяце. А когда она узнала, что у нее будет двойня, то и вовсе хотела бросаться в речку! Но возлюбленный ее отговорил, и она не бросилась.
С муськиным избранником мы на одном курсе учились. Я помнила его только внешне. Но впечатление он производил неординарное. С темпераментом человек и, возможно, с амбициями. Вокалисты вообще люди нестандартные. Вот мы, например, на скрипке играем или на фортепиано. А они — вокалисты — на себе. То есть, на своем собственном организме. Они им поют. А организм — суть есть сложен и, порой, непредсказуем. И жить с таким организмом, наверное, дело непростое. Но Муська — по вокалистам — спец! Она же концертмейстером у них работает. А если это еще и любовь!.. А как он поет, никогда мне слышать не приходилось. И очень даже хорошо! А то пришлось бы чего — нибудь врать, а я этого не люблю… Вот я собралась, и к ним поехала.
Приезжаю в любимый город, где началась моя самостоятельная жизнь, захожу в муськин двор, а там стоит «Скорая». Муська с огромным животом кричит мне — Вот здорово, что ты приехала! А меня как раз рожать везут!
Ее муж тут же стоит — и говорит он врачу вокальным голосом, — Вы что, хотите, чтобы я ехал туда? Я не могу — я же в тапочках!.. И я еду с Муськой в роддом и включаюсь в уже подзабытый вихрь ее жизни. Когда я вернулась из роддома, мне на шею бросилась, теперь уже старшая дочь, Галчонок мой любимый, и …Собака. Черное, бородатое существо завывало и плакало от радости. Собака меня узнала! Потом все вместе мы бегали в больницу. Но, когда выяснилось, что родились две девочки — молодой отец запил, и не от радости. Он мальчика хотел. Хоть одного. Соседки приходили и сочувствовали. Наконец, нашу троицу выпустили из больницы, начались трудовые будни. Я вскоре уехала к своей семье.
Прошло время, и я снова засобиралась к Муське, навестить родное мое семейство. Захожу во двор, и что я вижу? — А вижу я «Скорую»… Муська с животом кричит мне,— Молодец, что приехала! Присмотри тут за ними! — Муж тоже обрадовался, по-видимому, потому что тут же врачу заявил, — Вот ее подруга приехала! Так что я не нужен, тем более, что я в тапочках…
Первое, что я услышала, подойдя к двери их квартиры, был счастливый визг Собаки. За что она меня любила? Может быть за сказки, которые я им с Галчонком рассказывала…
И снова мы бегали в роддом, кормили близнецов, следя, чтобы они не выбрасывали тарелки в окно. (Была у них такая милая привычка). Утешали отца семейства…Соседки, опять же, идут соболезновать… Дело, оказывается, было в том, что он никак не мог смириться с тем, что у него одни дочки. И вот им какие-то, как водится, доброжелатели насчитали по восточному календарю мальчика. Нужно ли говорить, что Муська родила дочь. ( Отдать бы им — любителям восточных календарей, да больно хорошая девка получилась!) Словом, все, как в старой доброй сказке…
Потом они все переехали в другой город. А вскоре неподалеку случился Чернобыль. Мы позвонили Муське. Она привезла малышей к нам, и они жили у нас какое-то время. А потом они совсем из страны уехали.
А Собаку отдали хорошим знакомым. И, говорят, она прожила долгую собачью жизнь и даже была еще матерью и бабушкой большого семейства, дожила до глубокой старости и стала совсем седой. Вот, наверное, и все. До свидания, Собака! Я тоже тебя люблю.