Мои отпуска
Если говорить честно, я не умел (и не любил) «отдыхать». Во время учёбы папа пару раз доставал путёвки в минские пригородные дома отпуска. И оба раза я сбегал оттуда, не дождавшись окончания срока, — мне там было скучно и одиноко. За всю свою сознательную жизнь я ни разу не побывал ни в Крыму (за исключением практики по геокартированию), ни на Кавказе, — и не потому, что не мог (вероятно, мог?), а потому, что не хотел. Правда, я дважды по настоянию Раи съездил с ней (один раз с нами был старший внук Веня) в наш пансионат «Любенец» — на границе Псковщины и Прибалтики. Но это было уже в конце моей производственной жизни. Большинство летних сезонов (и часть зимних) я проводил в экспедициях — в «поле». Отпуска приходились, в основном, на зимнее время.
Сложилось так, что практически каждый отпуск (иногда я по нескольку лет не ходил в отпуска и тогда «брал компенсацию» — деньгами, что бывало неплохим подспорьем к моим невысоким заработкам) я проводил в Минске. Но если и брал отпуск, то в большинстве случаев он проходил по относительно постоянному сценарию: я приезжал к родителям и проводил там практически всё время. В этом тоже установился определённый порядок и, я даже сказал бы, ритуал: первые несколько дней я проводил дома, встречался с братом, по телефону общался и сговаривался с соучениками и родственниками. Потом начинались встречи и визиты. Я непременно посещал Институт геологии, геохимии и геофизики АН БССР и отдельно Бел НИГРИ, — и там, и там работало множество моих однокурсников; иногда заходил в Геологическое управление БССР, где тоже было немало наших; один или два раза в отпуск встречался с Феликсом Темляком и девочками (Соней, Софой и Жанной), — обычно это происходило или у Жанны, или у Софы дома. А потом начинались непременные «визиты» к относительно (в те поры) многочисленной родне: двоюродной сестре Маше и её маме — тёте Фане, к вдове моего покойного младшего дяди Лёвы — Риве и её детям, моим двоюродным брату Изе и сестре Нонне, к моим тётям со стороны папы — Мане, Берте и Розе, к папиному старшему брату — дяде Эле. Этот визит бывал особенно интересен. Дядя Эля был единственным изо всей многочисленной семьи (у бабушки было десять детей, — выжило восемь), так вот дядя Эля был единственным, кто сохранил отцовскую специальность — он стал сапожником, до конца жизни работал на обувной фабрике и немного подрабатывал дома, тайно пошивая обувь знакомым клиентам. Дядя Эля очень рано ушёл из семьи, женился, и в семье считался несколько «отрезанным ломтем».
Со временем и с возрастом отношения сгладились, но главой семьи до конца дней считался мой папа — Иосиф (по домашнему — Яша).
Дядя Эля был человеком остроумным, немного циничным и весьма язвительным, таким доморощенным философом. Я очень любил слушать его рассуждения, приправленные притчами и народными поговорками. Кроме того, мне нравились его шутливые препирательства с женой тётей Лизой (Лиэтл) и характеристики, которые он выдавал времени, властям и знакомым. Так в визитах и встречах с родными и знакомыми проходил каждый отпуск. А поскольку всякая встреча сопровождалась хоть и небольшим, но возлиянием, то постепенно создавалось ощущение, что я превращаюсь в законченного алкоголика. С этим ощущением и чувством облегчения я и возвращался в Ленинград.
Через год всё повторялось в том же плане и в том же темпе. Рая свои отпуска, как правило, проводила отдельно. Первое время она, взяв с собой детей, ещё отправлялась по своим туристическим маршрутам: так они побывали в Одессе, в Молдавии… Постепенно это становилось затруднительным. Пару раз она, сначала одна, а потом и с детьми приезжала ко мне «в поле». Потом как-то два или три раза я доставал ей и детям путёвки в наш пансионат — Любенец, о котором я уже писал. И, наконец, два раза мы съездили с ней и старшим внуком Веней всё в тот же Любенец. Вот, кажется, и все наши места «отдыха». На юге — в Крыму или на Кавказе мы вместе никогда не были, если не считать той встречи на практике в Крыму.
Празднование «золотой свадьбы» родителей в отреставрированном «Троицком предместье»
Отпуск 1991 года
Совершенно особняком стоит отпуск осени 1991 года.
Брат и родители, наконец, вослед дочери моего брата, решились на отъезд в Израиль.
Конечно, это были уже не те звериные времена, когда из подавших заявление на выезд вытягивались все жилы (и деньги). Но всё-таки, времена были ещё не совсем вегетарианские. Да и мы до того времени были вне этих проблем.
Конечно, я взял отпуск и приехал, чтобы не только помочь родителям и брату с подготовкой к отъезду, но и чтобы навидаться с ними на всю оставшуюся жизнь, ибо предполагалось, что мы больше не сможем увидеться. Помню бесконечные сборы, когда перебирались вещи, нажитые за долгие годы, книги, фотографии, письма… Тяжёлый был отпуск.
Правда, в нём был и небольшой перерыв: где-то во второй декаде октября в Звенигороде, под Москвой было назначено Первое всесоюзное совещание по геодинамике. Я был туда делегирован руководством СЗТГУ. Совещание прошло замечательно. На нём присутствовал весь цвет тогдашней тектонической элиты страны. Не было только организатора и вдохновителя этого мероприятия — Льва Павловича Зонешайна, — он был тяжело (кажется, смертельно?) болен и не мог присутствовать. Зато там я впервые лично познакомился с А. М. Городницким, — он вёл пленарное заседание, на котором я выступал с докладом о геодинамике Северо-Запада. Были там и другие знаменитые тектонисты.
Забавно, что после моего выступления ко мне через одного из наших бывших соотечественников обратился руководитель группы, представлявшей компанию ЭКСОН, и предложил продать им составленную мной карту. Я ответил, что карта составлена в системе Северо-Западного территориального геологического объединения МинГео СССР, и со своими предложениями фирме следует обратиться к Генеральному директору СТЗГУ (кажется, в те поры им был Н. Н. Хрусталёв). На меня посмотрели как-то странно, но больше предложений и разговоров на эту тему не было. Так я и не стал геологом-предпринимателем. Не та у меня «жилка»…
После окончания совещания возвратился в Минск и продолжил сборы и общение с родителями и братом. Прощание было трудным.
С ужасом вспоминаю мамин взгляд, когда они с папой шли к самолёту…
После отлёта брата с его женой Ларисой и её отцом, родителей, тёти Розы, в опустевшую родительскую квартиру пришли мои друзья Эрик Левков, Роман Айзберг, Валя Кислик и Саша Святогоров и помогли нам с Раей (она тоже, конечно, приехала проститься с родителями) как-то провести этот вечер. Наутро они же проводили нас на вокзал.
Вокзал. Поезд. Ленинград…
Больше я в Минске не был.
Мой первый Израиль
Наверное, в связи с написанным выше будет уместно продолжить тему отъезда брата и родителей.
В те поры, уезжавший за пределы страны, как бы уходил в иной мир. С ним расставались, безо всякой надежды на встречу.
Слава Б-гу, наши худшие предположения оказались напрасными. Через год, получив от папы с мамой первые в моей жизни сто долларов, я купил билет и в начале декабря собрался в Израиль. Это вообще был мой первый выезд заграницу. И сразу — в Израиль.
Впечатление фантастическое!
Начать с того, что в декабре в Ленинграде было уже довольно холодно, — так что мне под пальто и костюм пришлось надеть шерстяной тренировочный костюм.
Надо ли говорить о том, что раздеваться я начал уже в самолёте. Первым делом в туалете самолёта удалось освободиться от тренировочного костюма. Потом уже в аэропорту пришлось снять пиджак (не говоря уже о пальто). Встречал меня на автомашине муж племянницы. Из аэропорта прямо в Беер-Шеву. Вот как вспомнилось мне это в одном из первых стихотворений так называемого «израильского цикла»:
Земле Израиля
Обетованная Земля — Земля исхода,
Земля развалин и дворцов,
Земля Избранного народа, –
Приют убогих стариков.rЗемля, где «реки молока и меда»
Текут среди библейских берегов,
Земля счастливого народа,
Живущего в кольце врагов.Земля «Субары» и «Тайоты»,
Земля верблюдов и ослов,
Земля пустыни и болота,
Земля цветов, Земля садов.Земля, где гением народа
Из ада создан рай земной,
Земля, где вопреки природе,
Жизнь обрамляется войной.Земля Христа, Земля Пророка,
Земля гонений и надежд,
Земля Мессии и пророков,
Земля пороков и невежд.Земля великих побуждений,
Земля высоких, чистых слов,
Земля наивных заблуждений,
Земля чудес и вещих снов.Земля, приветливо раскрывшая объятья
Огромным толпам страждущих сердец,
Земля воюющих народов-братьев,
Земля, где властвует «телец».Земля, где в первый день прилета
Обласкан и обруган я,
Земля Великого народа,
Благословенна будь, Земля!
1992. Беер-Шева
Первым, кто меня встретил, был Папа. Объятья, поцелуи. Мы ведь уже и не чаяли увидеться. За спиной у папы Брат! В доме у накрытого стола Мама!
Застолье, разговоры, разговоры…
Утром следующего дня брат показал мне ближайший магазин, потом сводил на местный рынок — шук и сказал, что передаёт на время моего присутствия родителей под мою опеку. Родители жили в съёмной квартире на окраине Беер-Шевы.
Брат с женой и её отцом жили отдельно.
Папа, по-видимому, чувствовал себя уже очень неважно. Сказались и непривычный климат, и непривычное окружение, и непривычный социальный статус. Да и смерть его сестры Розы, видимо, тоже сказалась. Он и был-то всегда очень эмоциональным, а тут стал несколько капризным, причём, переходы от одного состояния к другому были внезапны и непредсказуемы. Его, как всегда, старалась уравновесить мама.
В доме был старенький холодильник. Его наполнение по указаниям родителей стало моей ежедневной обязанностью.
Только неведение и относительно хорошее здоровье, а также полное безденежье позволяло мне совершать ежедневные пешие походы с окраины Беер-Шевы в центр — на пресловутый шук. Поход под палящим солнцем, потом проходы по бесконечным рядам шука, крики торговцев, разговоры покупателей (при этом сквозь арабский и иврит отчётливо слышалась русская речь с различными оттенками — от московского до южного — украинского и одесского) — всё это создавало определённый колорит. Вот одно из впечатлений:
Торговцу с базара Беер-Шевы
Ты счастливо прожил сегодняшний день,
Ты дожил и пожил, — продал дребедень,
Твой день был наполнен до самых краев,
Ты счастлив, ты жив. Так живи, — будь здоров!
1992. Беер-Шева
И, конечно, особое впечатление от окружения: масса людей, говорящих на разных языках. Но стоит тебе задать вопрос, как тут же находится человек, отвечающий тебе по-русски. И не только отвечающий, но готовый вступить в беседу, показать дорогу, проводить…
А вооружённые люди на улицах, на рынке, в магазинах, в транспорте!
Время от времени по центральной улице Беер-Шевы проезжал джип, — видимо, это из Негева возвращался патруль. Для меня, человека, привыкшего к тому, что в Ленинграде военных в те поры на улице можно было увидеть только в строю, да и то редко, — наличие вооружённых, не вызывающих чувства опасности, людей — вообще было странным. Вот одна из зарисовок того времени:
Детям Израиля
Мальчик с автоматом, девочка с винтовкой.
Это быт народа Солнечной страны.
Что мне пожелать Вам, внуки Эллохима?
Счастья и Свободы, Мира и Любви!
1992. Беер — Шева
По вечерам, лежа на раскладушке в выделенной мне комнатушке, я рассуждал о времени, обстоятельствах, нравах — о смысле жизни:
«Кама — зе»
(воспоминания о восточном базаре,
или рыночная философская)
«Кама, кама, кама, кама?
Кама зе, Эйзе, Эйзо?
Сколько, сколько, сколько, сколько?
Сколько это? Какой? Какая?
Сколько, сколько, сколько, сколько,
Сколько надо человеку?
Ломоть хлеба, кружку чая,
И общенья, и газету.
Сколько надо человеку,
Чтоб был счастлив человек?
Рюмку водки, ломоть сала,
И свободу, — чтоб навек.
Сколько надо человеку,
Чтоб был счастлив человек?
Рюмку водки, ломоть сала
И свободы, — чтоб навек?
Нет, на свете человеку
Нужен дом, покой. уют.
Но такого человеку
На сем свете не дают.
Хахам, типеш, лаван, шахор, –
Всех вопросов не задашь.
Можно всех отправить на хер…
Нет ответов, — все, шабаш!
Хахам — умный, типеш — глупый,
Лаван — белый, шахор — черный.
1992. Беер-Шева
Так в разговорах с родителями, походах на рынок, чтении газет проходил мой отпуск — первое посещение Израиля.
Между прочим, в свой первый приезд в Израиль я посетил Геологический факультет (?) университета имени Бен-Гуриона в Беер-Шеве. Самым удивительным было то, что среди его сотрудников не только нашёлся один из знакомых мне геологов — бывший сотрудник ленинградского ВСЕГЕИ, но и то, что остальные встреченные мной там специалисты были выходцами из СССР. Коллеги показали мне составляемые ими геологические карты, в том числе и карту Синая. На мой вопрос откуда у них материалы по Синаю, кто-то ответил, что в подвалах университета лежат огромные коллекции каменного материала, собранного в те времена, когда Синай был под эгидой Израиля.
Естественно, разговор зашёл и о нефти. Помня опыт составления Карты разломов, я высказал предположение о том, что нефть в Израиле должна быть. Только искать её надо не в пределах суши, испещрённой следами дизъюнктивных тектонических нарушений, а в пределах акваторий окружающих Израиль морей. Тогда это выглядело фантазией.
Между прочим, когда я закончил свой спич о перспективах поисков полезных ископаемых, один из моих слушателей — профессор-геофизик из Ташкента, — сказал, что я со своими идеями должен переехать в Израиль. На мой вопрос, что я тут буду делать, он ответил, что они выберут меня в Кнессет (!). Естественно, на мой вопрос о том, как я там буду «кнекать» — ответа не последовало.
Впрочем, я могу только радоваться тому, что нефть (и горючий газ) всё-таки найдены, и, конечно, могу надувать щёки, гордясь не только своим предвидением, но и интуицией профессионала.
Я уже писал о том, что получив от родителей 100 долларов, я впервые в жизни держал в руках иностранную валюту (не считая коллекционных денег, которые я одно время собирал).
Безденежье было кромешным. Да и родители жили на скромное социальное пособие. Брат с женой только начинали осваиваться в Израиле и тоже жили очень скромно.
Тем не менее, в один из вечеров брат вручил мне, кажется, 100 шекелей и посоветовал съездить в Иерусалим и в Хайфу, где жили наши дальние родственники, и близкие друзья.
Конечно, я был рад и тут же отправился на автобусную станцию (тахана мерказит).
Поездка в Иерусалим — это событие, заслуживающее особого рассказа. Время было ещё относительно мирное, и о швырянии камней в проезжающие машины тогда речи не было.
Едем, пески, пески, редко на склонах холмов чахлые деревца. В автобусе полно молодых людей обоего пола, — разговаривающих, дремлющих с автоматами и винтовками в обнимку — нормальная атмосфера. Постепенно за окном становится всё темнее и темнее — и это несмотря на полдень. Солнце куда-то спряталось, но холода не ощущается. Начинает накрапывать дождь. Но дождь длится недолго и переходит в ливень, а потом начинается снегопад! Снег в Иерусалиме!
Тот, кто этого не видел, не может себе представить, каким стихийным бедствием это здесь является. Израиль не рассчитан на снегопад. Сточных канав нет. Снег тает и тут же превращается в воду, потоки которой заливают улицы. Всё вокруг в воде. Транспортный коллапс.
В Иерусалиме на автобусной станции мне каким-то чудом удалось разузнать, в каком направлении двигаться, чтобы попасть к своим родственникам. Пока добрался, пока нашёл их жильё, — промок не только насквозь, но даже, кажется, набрал воды вовнутрь. Наконец, попал. Велели раздеться до трусов. Накормили какой-то едой, разогретой в микровелли (что для меня тоже было чудом!), напоили горячим чаем. Немного согрелся. Уснул. Наутро мои хозяева решили показать мне Иерусалим.
Со смотровой площадки, куда мы заехали, открылась потрясающая картина:
Я видел Чудо — снег в Иерусалиме
Я вижу это, — мне не снится!
Израиль, жара, — и снег в Иерусалиме.
Под снегом древние холмы.
Земля полна чудес. И присно и поныне.
Нам чудо явлено — в Иерусалиме мы.
В снегу библейские чертоги,
Дворцы и храмы, термы и скала,
Масличная гора и римские дороги,
И крыши синагог, и храмов купола.
Лазурь и снег, и золото в снегу, и серебро,
И крест, и полумесяц, и семисвечник, и Давида щит –
Повсюду снег — не тает и искрится.
Я вижу чудо — мне не снится
А кажется, что это веселится
И тешится Всеобщий Бог…
И только черною громадою встает
И высится Подпорная Стена,
Где тьма и свет, — и Факела в снегу,
И молится, и просит
О чем-то Бога праведный еврей…
И я встаю к Стене, и с Богом говорю…
Израиль в снегу: Хермон и Иордан,
Хеврон и Мост Алленби — всюду, всюду…
Но миг — и снега нет. И я не верю чуду…
А Чудо есть — в Иерусалиме мы!
1994.Санкт — Петербург.
Так это вспомнилось по прошествии двух лет. А тогда… А тогда это было ещё ярче, ещё рельефней.
Одна из запомнившихся встреч — встреча с Булатом Окуджавой. До этого я видел и слышал его на концерте в Беер-Шеве. Там он показался мне не совсем здоровым или, во всяком случае, сильно уставшим. Он очень мало пел, хотя вышел на сцену с гитарой. А за концертино сидел его сын. Булат Шалвович больше читал свои стихи — глубокие, умные и весьма горькие.
А здесь мы увидели его и сопровождающих его лиц под дождём, в целлофановых пакетах, надетых поверх шапок, с такими же пакетами на обуви. Мы тоже шли в такой «униформе» и ни у кого это не вызывало вопросов. Подходить к Булату Шалвовичу я не стал, — ведь до того мы не были знакомы. Потом я узнал, что этот снегопад в Иерусалиме описали в своих стихах и Булат Окуджава, и Андрей Дементьев. Видимо, действительно, незаурядное явление.
На следующий день снега как не бывало. И мне устроили проход по центру Иерусалима. Побывали мы и в синагоге больницы Хадасса (?), где увидали замечательные витражи Шагала, погуляли по улицам и улочкам центра Иерусалима…
Помню, как знакомый моих знакомых, местный, сабра, бывший десантник, возивший автомат в своей Альфа-Ромео, подвёз меня к Стене плача и, увидав, что я совершенно непроизвольно приложил руки в к камням Стены в конфигурации коэнов, с удивлением спросил: коэн? Я ответил, что точно не знаю, но папа говорил, что мы из коэнов.
После Иерусалима я приехал в Хайфу, где меня тепло встретили наши давние ленинградские друзья Галя и Арон Бронфман. Галя Бронфман (в девичестве Маргулис) ещё с раннего детства дружила с Раей. После их замужества мы дружили семьми. Дружим и до сих пор. Дай им Б-г здоровья.
Через несколько дней я возвратился в Беер-Шеву и до конца декабря пробыл с родителями. Думаю, что и они, и я понимали, что это последняя встреча. Так оно и оказалось. Увы…
Возвращался я в Ленинград в самом конце декабря. На дорогу мои знакомые из Хайфы надавали мне целую сетку фруктов: авокадо, апельсины, грейпфруты, какие-то ещё экзотические фрукты. По прилёту в Ленинград я раздал это всё родным. Больше всего проблем было с авокадо, — никто не знал, что с ними делать и с чем их едят.
Я так подробно останавливаюсь на своём первом приезде в Израиль именно потому, что он был первым, — и вообще выездом заграницу, и первым, — собственно, в Израиль. Потом были и второй приезд (уже из Германии и вместе с Раей), и третий — на шестидесятилетие брата, и, наконец, четвёртый, — после ухода Раи — уже в 2013 году. Но это отдельные истории. И, возможно, я ещё вернусь к ним.
«Уж если не судьба, так не судьба»
Выше я написал, как не сумел сделать деловую карьеру — не продал «секреты» Родины.
В этой главке я хочу рассказать о нескольких неиспользованных мной шансах сделать выдающуюся военную карьеру, карьеру в вокале, в кинематографе.
Начну с вокала. Дело было ещё в ранние студенческие годы. Кто-то в ректорате придумал провести конкурс факультетских студенческих хоров. Сказано — сделано. Разослали «указивку» по факультетам, и работа закипела.
Поскольку на нашем геолого-географическом факультете желающих участвовать в хоре было мало, пришлось вмешаться комсомолу. На факультетском бюро было принято решение обязать всех мужчин явиться в актовый зал для отбора в хористы. Не явившимся грозили всякие беды вплоть до исключения (что, в свою очередь, было чревато вылетом из университета). Примеры имелись.
Явился. Собралось нас человек тридцать-сорок. Хормейстер прослушал каждого и разделил «на голоса». Я попал в первые голоса. Стали разучивать песню белорусских партизан. Полного названия я не помню, но помню, что там были такие слова: «Ой, бярозы ды сосны — партизанския сёстры, Ой, шумливы ты лес малады. Тольки сэрцам пачую тую песню лясную, и успомню былые гады»…
Вначале всё шло хорошо. Но вот вступили вторые голоса. И тут наш хормейстер (а это был специально приглашённый профессионал) остановил хор и заявил, что кто-то из первых голосов фальшивит. После долгого разбирательства выяснилось, что фальшивлю именно я. И меня тут-же перевели во вторые голоса. На следующий день спевка продолжалась. Но как только включились вторые голоса, стало ясно, что среди них кто-то поёт первым голосом. На этот раз нарушителя нашли гораздо быстрее, — им опять оказался я. Несколько попыток использовать мою глотку привели нашего хормейстера к убеждению в моей полной профнепригодности, о чём мне была выдана специальная бумага за подписью этого самого хормейстера. Прошло несколько дней и, видимо, кто-то донёс в комитет комсомола о том, что я манкирую посещением хора.
Последовал вызов на бюро. Когда все угрозы и кары были перечислены, я предъявил обществу ту самую бумагу. Надо ли описывать всю меру их разочарования и всю степень моего торжества. Аутодафе не состоялось. Но так и не состоялась моя певческая карьера. Вот тебе и «два в одном».
Вспоминается ещё один «горький» эпизод из моей жизни: моя несостоявшаяся военная карьера.
Тут требуется небольшое предисловие. Известно, что в советское время все выпускники вузов, в которых были военные кафедры, выпускались в звании лейтенантов (возможно, где-то и младших лейтенантов?). В нашем университете кафедра выпускала лейтенантов артиллерии — «командиров взвода управления и разведки». Таким «командиром» выпустили и меня.
Дальше у каждого была своя судьба. Некоторые попадали в армию. Но большинство отделывалось участием в двухнедельных курсах и сборах, которые проходили каждые два года. Бывал на таких сборах и я. Обычно они проходили в вечерние часы в каком-нибудь из ленинградских училищ. Были попытки вызвать и на сборы «с отрывом от производства», но Бог и начальство миловали, и военкомат получал справку из отдела кадров о том, что «Д. И. Гарбар в настоящее время находится на полевых работах в труднодоступной местности», что обычно было правдой.
И вдруг вызов в военкомат! Прихожу. Нахожу указанный в повестке кабинет. Жду вызова. Захожу.
Довольно плотный подполковник после некоторого ковыряния в бумагах встаёт и торжественно сообщает, что «Приказом по Ленинградскому (или Северо-Западному, не помню?) военному округу мне присваивается очередное воинское звание старшего лейтенанта».
Не видя на моём лице следов восторга по этому поводу, он задаёт стандартное: «Вопросы есть?»)
И тут мой длинный язык безо всякой связи с мозгами задаёт вопрос: «А почему старшего лейтенанта, а не майора?» Надо ли говорить, что моя наглость ввергла подполковника в ступор. Он схватил бумагу и, приказав мне следовать за ним, побежал на следующий этаж к военкому.
У двери военкома он велел мне ждать, а сам вошёл с докладом. Что уж он там докладывал, не знаю, но через несколько минут меня вызвали в кабинет, и оба стали орать на меня в два голоса.
Одна из угроз состояла в том, что они отправят меня туда, куда «Макар телят не гонял». При этом было уточнено, что это место находится где-то на севере, — то ли в Вологодской, то ли в Архангельской области. И тут я позволил себе доложить этим двум военачальникам, что именно туда я в ближайшие дни и собираюсь в очередное «поле». После этого наступила тишина. Потом военком сказал мне «налево, кругом! и шагом марш!». Так я и ушёл из военкомата, унося в кармане военный билет лейтенанта, который с облегчением сдал в тот же военкомат перед отъездом.
Во так по глупости рушатся военные карьеры. А ведь мог и «до генерала дорасти». Но не случилось.
Ну, и наконец, к моей не случившейся карьере в кино. Там таких шансов было аж два.
Первый был где-то поздней осенью уже не помню какого года. Я по обыкновению по вечерам работал над очередной статьёй или главой отчёта и возвращался домой очень поздно.
Иду в метро по переходу Невский Проспект — Площадь Восстания. На мне пальто с шалевым меховым воротником и шапка-боярка. Вдруг, навстречу от эскалатора спешит какая-то женщина и просит остановиться. Останавливаюсь. Лицо моё при этом выражает крайнее недовольство: уже двенадцатый час, а я не только устал и голоден, но и рискую нескоро попасть домой. Женщина, видимо, понимает это, и, торопясь, предлагает принять участие в съёмках фильма под названием «Демидовы». Какие съёмки, какие Демидовы??!
Она так же торопливо рассказывает, что в Лениграде начинаются съёмки фильма о Петре Первом и купцах Демидовых, и мне предлагается сыграть роль одного из купцов в свите Демидова, когда они представляются царю в Петропавловском соборе. Что за чушь! Какое представление? В каком соборе? Но как отвязаться, — дама вцепилась в меня мёртвой хваткой и тащит к своей группе.
Я говорю, что не могу принять её предложения по нескольким причинам: во-первых, я занят и у меня нет свободного времени (в ответ она говорит, что это вопрос решаемый и они готовы связаться с моим начальством, — чего мне только и не хватало…); во-вторых, насколько я знаю, Петр никогда никого не принимал в Петропавловской крепости. Ибо и самой крепости в те поры ещё не было. Это её не смутило. Она продолжала настаивать. Я спросил, почему бы ей не поискать другую кандидатуру? В ответ она развела руками и задала встречный вопрос, указав на идущих по переходу людей: Вы видите здесь хоть одно осмысленное лицо?
Я оглянулся: действительно, — то ли в связи с поздним временем, то ли уж так совпало, — но мимо шли одиночки с испитыми, землистыми лицами… И тогда я привёл, как мне показалось, «убойный» довод: я сказал, что я еврей, а в окружении Демидовых евреев, насколько я знаю, не было. Это её несколько озадачило. Но и тут был найден выход, — она ответила, что я совсем не похож на еврея и что выгляжу, «как настоящий русский купец с умным лицом».
Чувствуя, что разговор переходит в академическую плоскость, я решил «блеснуть знаниями» и сказал, что, правда, в окружении Петра были и евреи. Это её озадачило. Она потребовала разъяснений. Пришлось назвать ей имя Шафирова. Видимо, так глубоко её познания в русскую историю не проникали. Она сказала, что ей надо посоветоваться с главным режиссёром. На этом и расстались.
На прощание она вручила мне визитную карточку, которую я в качестве доказательства о том, что она живёт с человеком «с умным лицом русского купца», и с рассказом о случившемся вручил Рае. Не уверен в том, что это её убедило.
Этим исчерпался мой первый шанс начать кинокарьеру.
Второй имел место тоже в Ленинграде. На этот раз мы с Раей и с кем-то из сыновей были по какой-то надобности в Гостином дворе. На эскалаторе ко мне подскочил молодой человек и сходу вручил визитную карточку с надписью «Последняя дорога». При этом, пока эскалатор скользил вниз, он успел сказать, что начинается съёмка фильма о смерти Пушкина и мне предлагается там роль ямщика. Это было так смешно, да и эскалатор шёл так быстро, что вступить в дискуссию я не успел. Спустились и молодой человек исчез. Я рассказал Рае о полученном предложении и в качестве доказательства показал визитную карточку. И тут Рая неожиданно сказала: а почему бы тебе не пойти на Ленфильм и хотя бы не посмотреть на эту «фабрику грёз» изнутри. Сознаюсь, любопытство взяло вверх, и в урочный час я пришёл туда. Визитка послужила пропуском, и я вошёл в здание на Кировском проспекте. С этого момента начался новый спектакль.
Большущий холл с несколькими поставленными у стены стульями. Вдоль стен в ожидании чего-то стоят десятка два молодых людей и девиц. Нашёл свободный стул и сел. Ждём. Вдруг открывается дверь, выходит какая-то дама и объявляет, что начинается собеседование. Потом, увидев меня в бороде и всё в том же пальто с шалевым меховым воротником, приглашает войти. Вхожу. Комната поменьше, но тоже без особых удобств. Где-то в глубине за столом сидит группа людей и о чём-то разговаривает. Не знаю, что они подумали, увидав меня, но мне было предложено сесть, что я и сделал, усевшись в сторонке у окна, напротив входной двери. Начался, как бы сказали сейчас, кастинг. По одному входили молодые люди. Первым делом они видели меня и уважительно кланялись. Как человек, приученный к вежливости, я отвечал им молчаливым кивком. Потом волонтёры обращали внимание на саму комиссию. Комиссия осматривала вошедшего и назначала: кого в гусары, кого — в уланы, кого — в кавалергарды… Время от времени и комиссия, и кандидаты посматривали на меня, — видимо, принимали за некую важную персону сверху (!). Так продолжалось довольно долго. Наконец, кастинг закончился. К вящему недоумению комиссии я остался один на своём стуле у окна. И тут в комнату влетел тот самый молодой человек, что поймал меня в Гостином дворе, на эскалаторе. Увидев меня, он обрадовался и сообщил комиссии, что я найден им на роль кучера и что лучшей кандидатуры им не найти. Комиссия тоже, видимо, почувствовала себя лучше, ибо с меня спала пелена таинственности. Думаю, что они с облегчением утвердили мою кандидатуру на эту высокую роль.
Молодой человек сказал, что мне надо пройти с ним в гардеробную, чтобы примерить одежду.
И мы пошли. Надо ли говорить, что проход по цехам Ленфильма стоит отдельного рассказа.
Пошивочные, какие-то вращающиеся декорации, возле которых на чурбанах качаются только что отобранные «в гусары, уланы и кавалергарды» молодые люди, — видимо, это должно имитировать скачки на лошадях… Наконец примерочная. Довольно быстро мне подобрали стёганый армяк, шапку, рукавицы, какие-то бахилы… Всё это в каком-то мешке, поместили на вешалку, привесив бирку с моей фамилией.
Дело сделано. Надо уносить ноги. А как? Но «человек с умным лицом русского купца» всегда найдёт выход. Я попросил у моего сопровождающего рассказать, что я должен буду делать по сценарию. Он сказал, что роль достаточно проста: мне придётся сняться опять же (далась она им!) в Петропавловской крепости у костра, якобы в ожидании, когда господа офицеры после очередной попойки начнут покидать ресторан. Потом меня снимут на дрожках, причём, мой офицер-жандарм ткнёт меня в спину палашом, и мы отправимся. На этом моё участие в проводах Пушкина и закончится.
И тут настал мой «звёздный час»: я сказал, что сценарий ни к чёрту не годится, ибо: во-первых, в Петропавловской крепости никаких ресторанов никогда не было, во-вторых, члены жандармского корпуса никогда не несли сторожевой службы, в третьих… Впрочем, моему провожатому хватило и первых двух: он как-то сразу поскучнел, а потом сказал, что «для простого кучера я слишком много знаю». На этом мы и расстались. Так что отобранная для меня спецодежда до сих пор, видимо, ожидает на вешалке в гардеробной Ленфильма…
Так я и не сделал карьеры в кино. А ведь счастье было так близко…
Кстати, приведенную фразу в почти дословном повторении я потом услыхал при совсем иных обстоятельствах и совсем из иных уст.
Дело было так. В мой первый приезд меня пригласили на заседание литературного клуба города Беер-Шевы. Клуб назывался, кажется, «Среды». Руководил клубом в те поры (во всяком случае, неформально) Илья Ноевич Войтовецкий. Он-то и представил меня собравшимся.
Я прочитал несколько своих стихотворений (благо их и было немного) и присел в сторонке. Намерения разбирать мои стихи со стороны активных членов, Илья Ноевич пресёк в зародыше, сказав, что стихи гостя не обсуждаются, а принимаются ко вниманию.
Начались выступления кандидатов в члены клуба. Вот тут-то публика и разошлась… Особенно критиковали какую-то немолодую даму, рискнувшую предложить ко вниманию высокой профессиональной общественности свою не то поэму, не то просто стихотворение крупных форм. На свою голову она в этом творении, процитировала какого-то известного автора, не закавычив цитаты. Вот за это на неё и набросились.
Смотреть на эту даму было тяжело. А критиков это только раззадоривало.
Мне показалось это не очень справедливым, и я попросил слова. Слово любезно предоставили.
Для начала я спросил у собравшихся, известно ли им выражение «Как хороши, как свежи были розы»? Пару человек сказали, что это стихи Тургенева. Кто-то неуверенно назвал имя Игоря Северянина.
После некоторой паузы, я сказал, что вообще-то эта строчка принадлежит современнику
А. С. Пушкина, камергеру, действительному статскому советнику и другу царя Ивану Петровичу Мятлеву, известному как «Ишка Мятлев». Именно у Ишки Мятлева эту известную всем стихотворную строку взял Иван Сергеевич Тургенев, а у того уже поэт Серебряного века Игорь Васильевич Лотарев, больше известный, как «Игорь Северянин». И никто из них при этом не счёл нужным сослаться на автора — Ивана Петровича Мятлева, ибо все и так знали, кто автор.
Так стоит ли ругать эту несчастную женщину, обвиняя её в плагиате?!.
Публику несколько ошарашило моё выступление.
Вдруг из одного угла встал высокий немолодой человек и спросил: кто я по профессии? Илья Ноевич поспешил ответить, что я геолог, в те поры ещё кандидат наук.
И тогда вопрошавший сказал ту сакраментальную фразу: «для геолога Вы слишком много знаете». Тут уж я развёл руками.
После вечера я узнал у И. Н. Войтовецкого, что вопрошавший — это «поэт, журналист, чемпион СССР по русским шашкам, международноый гроссмейстер Юрий Арменакович Арустамов». Вот так пересекаются и пресекаются пути неисповедимые.
ГКЧП
А вот ещё одно воспоминание из «тех времён»: ГКЧП — «Государственный комитет по чрезвычайному положению» (18 — 21 августа 1991 г.).
Не помню в связи с чем, но в ночь с 17 на 18 августа 1991 года мы с Раей оказались в квартире её родителей на Петроградской стороне. Помню, утром, умывшись, вышел на кухню в поисках чего-нибудь съестного. Автоматически включил радио и…
Позвал Раю и мы вновь уже с ней прослушали повторяющееся сообщение.
В каком-то странном сомнамбулическом состоянии вышел из дому и направился к остановке автобуса почему-то в сторону площади Льва Толстого. Помню, что все, встреченные мной на этом пути люди, шли абсолютно молча, ни на кого не глядя. В автобусе тоже стояла кромешная тишина. Даже привычных пререканий из-за тесноты и неудобств не было. Казалось, все онемели. Первые слова, которые я услыхал, выйдя из метро возле своей работы, были слова какого-то немолодого человека с выправкой отставного военного. Несмотря на то, что он шёл мне навстречу, он остановился, и с ненавистью глядя мне в лицо, сказал: «Ну всё. Теперь вам жидам конец!». Почему именно мне? Почему нам, жидам?..
Пришёл на работу. Всё как обычно, но почему-то никому разговаривать не хочется.
Позвонил Лёше Кабакову и договорился встретиться с ним у моста, ведущего с Васильевского острова на Дворцовую площадь.
Вернулся к группе и отпустил всех по домам, а сам отправился на встречу с Лёшей.
Встретились. Особенно не разговаривали. Да и разговаривать было не о чём: и так всё ясно.
Дворцовая площадь. Масса народу. Люди всё прибывают. А вокруг толпы по периметру ездят джипы зелёного цвета, из которых какие-то люди практически открыто снимают собравшихся на плёнку. Я указываю Лёше на этих «съёмщиков», в ответ он кивает мне на крышу Главного штаба, откуда тоже практически в открытую ведётся киносъёмка. Леша: «Нас пишут со всех сторон»…
Начинается митинг. Не помню, кто там выступал. Помню только Анатолия Собчака и, кажется, академика Дмитрия Лихачёва (?). Но выступавших, конечно, было намного больше. Немного отлегло от души. Простились с Лёшей, договорившись перезваниваться по мере появления информации. Не помню, как добрался до дому. Весь вечер просидели у телевизора. Вечером с трудом отговорили жившего с нами младшего сына Женю идти к зданию горисполкома.
Утром под звуки «танца маленьких лебедей» Чайковского отправились на работу. После трансляции и картинки «трясущихся рук» Г. Янаева стало почему-то поспокойнее. Первое время жили, практически не отходя от телевизора, на работе непрерывно слушали радио.
Постепенно жизнь наладилась. Но до сих пор, когда вспоминаю, вижу эти трясущиеся руки и слышу музыку Чайковского — этот пресловутый «Танец маленьких лебедей»…
Заграница
Кстати, о загранице. То ли время наступило такое, то ли обстоятельства так сложились, но постепенно заграница стала доступна и мне.
Как я уже писал, мой первый выезд заграницу состоялся в 1992 году и был в Израиль, куда за год до того выехали брат с семьёй и родители с одинокой тётей Розой. Но это особая история.
А в производственном отношении поездки заграницу имели свои предистории.
Не будучи ни членом КПСС, ни сотрудником известных органов, не имея особых связей, но зато, имея «пятый пункт» и относительно строптивый характер, я не имел никаких оснований рассчитывать на поездки за рубеж, которые в наше время считались вознаграждением за какие-либо заслуги. Именно поэтому я никогда не пытался, не просил, не предлагал себя для работы заграницей. Даже в Монголию (про которую говорили: «курица — не птица, Монголия — не заграница»), даже в зарубежные туристские поездки никогда не просился.
Вообще, не люблю просить кого-либо и что-либо. Это малопродуктивно и противно.
Захотят — дадут сами; не захотят — не дадут, — как ни проси, — только унизят отказом.
Вот я и не просил. Ждал, когда сами предложат.
Финляндия
И вот наступило время, когда «предложили». В самые первые годы «Перестройки» в системе СЗТГУ тоже произошли изменения: главный геолог СЗТГУ и подчинённый ему геологический отдел превратился в отделение Геологического комитета СССР по Северо-Западу, а все геологические организации, расположенные в пределах региона, вошли в его подчинение. В его подчинение вошло и СЗТГУ. Естественно, это обострило отношения между начальником Управления Николаем Николаевичем Хрусталёвым и его бывшим главным геологом, а теперь Председателем Комитета Владимиром Валентиновичем Проскуряковым.
Все работы, которые велись в СЗТГУ с участием сотрудников бывшего Геологического отдела, были выведены из-под их контроля.
Одним из таких объектов была совместная работа с Геологической службой Финляндии. Целью работы была координация совместных исследований по изучению территории Финляндии и Северо-Запада России (точнее, Карелии и районов Приладожья).
С российской стороны эту работу возглавляла сотрудница Геологического отдела Татьяна Ефимовна Салтыкова. Я к этой теме никакого отношения не имел. Но вот начальство рассорилось, Татьяну отстранили от руководства и начались поиски фигуры, которая могла бы стать компромиссной в этом вопросе. Не знаю, кто и когда вспомнил обо мне, но совершенно неожиданно я был приглашён к новому главному геологу СЗТГУ (кажется, оно в это время вместо «Управления», стало называться «Объединением» — СЗПГО), и мне от имени Н. Н. Хрусталёва предложили возглавить советскую группу. При этом мне было заявлено, что с Проскуряковым моя кандидатура согласована (в этом-то я не сомневался). Возглавить! Кого? В чём? Как?
Выяснилось, что от Геологического комитета рекомендуется всё та же Татьяна Ефимовна Салтыкова, от АН. СССР — директор Института геологии и геохронологии докембрия АН СССР, член-корреспондент АН СССР Виктор Андреевич Глебовицкий, от Карельского филиала АН СССР — доктор геолого-минералогических наук Анатолий Петрович Светов. Хороша команда! А главное, я не очень понимал, в чём будет состоять наша работа и в чём её цель. Пояснений от Татьяны Ефимовны я тоже не получил, — возможно, она была обижена отстранением от руководства, а скорее, — сама это не очень представляла.
Но надо было встречать финнов, — это был их ответный визит на прошлогодний визит наших коллег в Финляндию, — тогда я в этом не участвовал и даже ничего не знал о такой работе. Но…
Прошло несколько дней, и приехали финны. Приехали они на собственной автомашине. Предстояла поездка вдоль восточного берега Ладожского озера. В. А. Глебовицкий по каким-то причинам не мог принять участия в этой поездке. От своего имени в качестве участников я пригласил уже названных В. И. Шульдинера и И. В. Козыреву.
Финскую команду возглавлял начальник одного из отделений Геологической службы Финляндии Элиас Экдал. В группу входило, кажется, ещё два геолога из его отделения.
Где-то в районе города Питкяранта к нам присоединился А. П. Светов. Участие Светова было весьма полезно, ибо он в своё время проводил там исследования и владел материалом.
Во время одной из остановок я доложил участникам экскурсии о результатах наших геодиномических реконструкций и показал им «открытый» вариант составленной геодинамической схемы территории Карелии и южного обрамления Балтийского щита. Несмотря на то, что Т. Е. Салтыкова предупреждала меня о том, что финнам это будет неинтересно, именно они проявили наибольший интерес к этому сообщению. А Элиас Экдал — руководитель делегации, узнав о том, что нами составлена геодинамическая карта всего Балтийского щита и его обрамления, просил в случае ответного визита привезти её и сделать сообщение перед его коллегами.
А. Светов; верхний ряд: Э. Экдал, И. Козырева, Д. Гарбар, В. Шульдинер
В один из вечеров в Питкяранте, в гостинице был организован «товарищеский ужин».
Всё бы ничего, но финны выставили на стол какой-то напиток 80° крепости, и это многих (в том числе и меня) сразило. Правда, наутро экскурсия продолжилась как ни в чём ни бывало.
На следующий год летом мы посетили Финляндию с ответным визитом. На границе нас встречал один из геологов, кажется, Тойво Койстинен, и после не очень сложных (с финской стороны) таможенных процедур, выполненных, кстати, вне очереди, усадил в автомашину, и мы отправились на базу отделения. На этот раз в составе группы были, кроме меня и переводчика Бориса, ещё В. А. Глебовицкий, А. П. Светов и Т. Е. Салтыкова. Когда я спросил Койстинена, почему нас пропустили без очереди, он ответил, что мы — гости государственной Геологической службы страны, а не частные посетители.
На базе отделения, в городе Куопио нас приветствовал Элиас Экдал и другие участники группы с финской стороны. Элиас, как радушный хозяин, провёл экскурсию по зданию отделения. Меня поразила скромность и функциональная продуманность и самого здания, и всех служб. Потом нас повезли в то место, где мы должны были провести ночь. Этим местом оказался мемориальный дом первого президента самой главной железорудной компании страны «Outokumpu».
Здесь нас разместили по комнатам. При этом случилась такая история:
Мне, видимо, как главе делегации, предложили «золотую» спальню. В. А. Глебовицкому и А. П. Светову — «серебряную». Куда поместили Т. Е. Салтыкову, — не знаю.
А. П. Светов, который не очень ладил с В. А. Глебовицким, стал ворчать, причём так, чтобы это слышал и я, и Виктор Андреевич. Тогда я предложил Виктору Андреевичу ночевать вместе в «серебряной», а Толе — поместиться в «золотой». И тот, и другой были удивлены, но оба с удовольствием приняли это моё предложение. Мы с Глебовицким и дальше предоставляли Толе приоритетное помещение, а сами селились вместе…
После расселения нас пригласили в сауну. Элиас Экдал уже знал, что я люблю париться, и, видимо, сообщил об этом своим коллегам. Они постарались не «ударить в грязь лицом». Пришлось напрячься и выдержать, — «перепарил» всех. А когда вышёл после четвёртого захода на полок, меня, как «гроссмейстера», тут же удостоили грамотой (она хранится у меня и по сию пору).
Грамота о производстве в «гроссмейстеры» по пребыванию в сауне компании Оутокумпу
Потом все пили пиво, отдыхали. После «отдыха» нас известили, что через час состоится торжественный ужин. Через час мы, уже переодевшиеся в «светское платье», были приведены в гостиную, где нас расположили этаким полукругом и вручили каждому по бокалу шампанского. Элиас Экдал произнёс приветственную речь. Надо было выступать с ответным словом. При отсутствии опыта это было совсем не просто. Но я собрался и сказал какие-то слова о том, как важна наша совместная работа и как приятна нам сегодняшняя встреча. Уже потом Виктор Андреевич, который имел в этом отношении несравненно больший опыт, сказал, что речь была хорошей: содержательной и, что немаловажно, краткой. Да и Татьяна ничего плохого не сказала. Переводчик Борис тоже одобрил содержание и стиль. Первый экзамен выдержан.
Потом нас пригласили в столовую на торжественный обед. Прекрасный стол, две бутылки красного вина, замечательные кушания и, конечно, опять речи, — на этот раз дали выступить всем гостям. Честно говоря, я решил, что этим всё и ограничится. Но после обеда хозяева пригласили нас в библиотеку (!). В некотором недоумении проходим туда. Вслед за нами хозяйка — смотрительница дома вкатывает столик, уставленный бутылками, и вносит поднос с чистыми бокалами. И никакой закуски. Хозяйка прощается и уходит.
И тут начинается: Элиас приглашает выпить: раз, другой, третий. Постепенно публика за столом редеет — тихо исчез В. А. Глебовицкий, ушёл в свою «золотую» спальню А. П. Светов, засобиралась и Татьяна. Финны тоже разбрелись: кто — куда. Чувствуя, что скоро мы с Элиасом останемся одни, я тихо прошу Таню принести хоть какой-нибудь закуси. Она уходит и возвращается с куском засохшего сыра — больше ничего не нашла.
Остаёмся мы с Экдалом один на один. Что делать? Надо держаться, «гроссмейстер»!
Где-то во втором часу ночи Элиас извиняется, выходит и через несколько минут возвращается с толстенным томом, — оказывается, это его диссертация (!). На каком языке она была напечатана, о чём там шла речь? Но мы обсудили (как, — когда мой английский был близок к нулю). Потом выпили за успех его предстоящей защиты. Потом ещё несколько раз — за грядущие успехи. И, наконец, около трёх часов ночи разошлись.
Утром оба были как огурчики (малосольные). Следующий день прошёл в разъездах по обнажениям. Потом был устроен день докладов, на котором я не только продемонстрировал собравшимся открытый вариант Геодинамической карты, но и, пользуясь потерей бдительности нашего переводчика (?), передал Элиасу картон с этой картой (благо она не содержала секретов и была перед этим опубликована в открытой печати, кажется, в журнале «Советская геология»). Потом нас повезли на дачу Маннергейма. А на следующий день — в город Савонлинну. Там мы осмотрели (снаружи) замок Олавинлинна, потёрли гениталии быка в местном парке (что является непременным ритуалом при посещении Савонлинны туристами), а вечером погуляли по городу. Ночью тихий город преобразился: по нему с рёвом носились огромные старые американские машины, — гуляла местная молодёжь. А когда утром мы выглянули в окно, то на пригостиничной площади увидали мирно дремлющих у своих лотков женщин — ожидался субботний рынок. Ночных гуляний и следа не было. Правда, утром наш провожатый Тойво Койстинен обнаружил, что из припаркованной машины пропал казённый радиотелефон. Но этим-то нас как раз нельзя было удивить. После несколько нервного разговора с начальством по поводу пропажи, Тойво отвёз нас на пограничный пост, откуда мы уже на старом паровозе отправились в Россию.
На следующий год финны опять приехали к нам, и мы устроили для них специальную научную сессию, на которой выступали наши сотрудники с докладами по геологии и геодинамике региона. А в один из вечеров скинулись и устроили для финнов приём на квартире у Иры Козыревой. Было не так парадно, как у финнов, но очень весело и дружески.
Следующая наша поездка в Финляндию запомнилась двумя обстоятельствами: во-первых, для меня она была последней (через некоторое время мы с Раей уехали из страны); и, во-вторых, финны, узнав о том, что мне недавно исполнилось 60 лет, устроили в честь этого события особое торжество. На одном из местных хуторов, который принадлежал потомку жителя Приладожья, бежавшему от советской власти (сам хозяин хутора вырос уже в Финляндии и даже был там многолетним чемпионом по местному трёхборью, — о чём свидетельствовали многочисленные дипломы и медали, развешенные на стенах принадлежащей ему гостиницы); так вот в ресторанчике этой гостиницы был устроен банкет в мою честь. В заключение банкета Элиас Экдал преподнёс мне часы с циферблатом из диабаза в обрамлении из карельской берёзы. Эти часы до сих пор висят у нас в столовой и отсчитывают отведенное мне время.
В заключение хочу сказать, что по результатам нашей совместной работы был составлен комплект карт. Уже, будучи в Германии, я получил от Элиаса Экдала (к этому времени он стал профессором и Генеральным директором Геологической службы Финляндии) приглашение приехать на презентацию этих карт. А когда я ответил, что в силу разных обстоятельств приехать не могу, он прислал мне весь комплект карт, где отмечено и моё авторство. Такое внимание трогает.
Спасибо тебе, Элиас Экдал.
Но это я забежал далеко вперёд.
Практически параллельно контактам с финнами разворачивались и мои контакты с Геологической службой объединённой Германии.
Германия
Сотрудничество с немецкими коллегами развивалось совсем по иному сценарию.
Где-то в начале девяностых мне позвонил из Белоруссии мой друг Эрнст Аркадьевич Левков и сообщил, что группа геологов Белоруссии, Германии, Дании, Польши, Латвии, Литвы и Украины в рамках международного проекта № 346 намеревается составить комплект неогеодинамических карт масштаба 1:1500000 для территории их стран. Мне предлагалось принять участие в этом проекте с условием, что я возьму на себя работу по территории Северо-Запада России (примерно, до Воронежской антеклизы включительно).
Основной упор предлагалось сделать на проблемах дизъюнктивной тектоники. Белорусско-российско-украинскую часть коллектива возглавлял академик Радим Гаврилович Гарецкий, с которым мы к тому времени были хорошо знакомы. Немецкую часть коллектива (а она была наиболее многочисленной) возглавлял директор Геологического института земли Бранденбург доктор Гюнтер Шваб.
Он же был основным руководителем всей темы.
И сама тема, и состав участников были мне интересны. Да и тот факт, что к этому времени мои сыновья с семьями уже переместились в Германию, и рано или поздно, но и наш путь туда был очевиден, добавляли в мотивации к принятию этого предложения. Правда, несколько беспокоил тот факт, что неогеодинамикой, как таковой, я не занимался. Но и это было интерсно попробовать. Сообщил на работе о поступившем предложении. Особого восторга это у начальства не вызвало, но и особых возражений не было высказано.
Первая поездка была, кажется, в 1993 или в 1994 году. В Клейнмахнове, где располагался институт Г. Шваба, нас разместили в первоклассной гостинице фирмы Рамада.
На совещание съехались все руководители земельных геологических институтов Германии. Прибыли и участники из других стран. Несколько дней обсуждали общую концепцию работы и набор предполагаемых к производству карт. В паузах между обсуждениями Гюнтер Шваб устраивал нам геологические экскурсии и знакомил с системой геологических исследований, принятой в ФРГ. Надо сказать, что она существенно отличалась от того, как была организована геологическая служба в СССР. Правда, и степень изученности, и глубина картирования здесь были иными. После окончания совещания я на несколько дней съездил к детям в Дуйсбург и даже на выданные нам деньги успел совершить трёхдневную экскурсию в Париж.
На следующий год мы вновь собрались в Потсдаме. Каждый показал свои наработки. Опять было несколько дней обсуждений и экскурсий, в том числе и на открывшийся в это время в Берлине Международный геологический конгресс.
После окончания совещания доктор Гюнтер Шваб устроил товарищеский ужин в одном из ресторанов Клейнмахнова.
К сожалению, это была моя последняя встреча и с Г. Швабом, и с другими участниками.
Уже после переезда в Германию я узнал, что практически в тот же год ушли из жизни и Эрнст Аркадьевич Левков (о нём я обязательно напишу отдельно), и Гюнтер Шваб (по рассказам, он погиб в автомобильной катастрофе). Их памяти я посвятил стихотворение, которое, хотя и было написано при их жизни, но, увы, оказалось провидческим.
Под германскими древними липами
Это стихотворение, к сожалению, оказалось провидческим, – многих из этих людей я уже никогда не увижу:
оно посвящается Гюнтеру Швабу, Эрику Левкову и другим коллегам.
Под германскими древними липами
Предвечерней прекрасной порой
Очень разных племен представители, –
Обмывали мы Вечный Покой.Очень розны мечты и желания,
Очень странен сей странный синклит.
А душа под моим одеянием
Неизбывно и горько болит.Кто ответит мне: где и когда еще
Повстречаю я этих людей?
Может быть, на заброшенном кладбище,
Если Б-г так решит — Чудодей.
1995.Клейнмахнов (Потсдам), ФРГ
В заключение хочу сказать, что уже после нашего переезда в Германию я получил от коллег из Белоруссии комплект карт и объяснительную записку к ним, где кратко отмечено и моё участие в этой работе. Спасибо им и за солидарность, и за память.
Польша
Так случилось, что во время совещаний по проблеме 346 в Германии я познакомился с одним из представителей польской группы участников профессором Соколовским. Профессор Юлиан Соколовский, наряду с другими вопросами, занимался и проблемой тепловых станций на глубинных термальных водах. В это время мы с Л. Г. Кабаковым занимались вопросом изучения одной из тепловых аномалий, зафиксированных в окрестностях Ленинграда. Идея заключалась в том, чтобы установить наличие там геотермальных вод и возможности использования их в народном хозяйстве.
Узнав о наших исследованиях (а по нашему предложению в окрестностях Ленинграда к тому времени уже была заложена глубинная скважина), профессор Соколовский пригласил меня (а через меня и Л. Г. Кабакова) приехать к нему в район Закопане и ознакомиться с уже работавшими там скважинами.
Я передал это приглашение руководству. Но руководство решило иначе, и вместо Л. Г. Кабакова в Польшу со мной поехал наш новый начальник экспедиции А. Н. Луханин. Аргументация была такой: поскольку предстояло бурить скважины, а Александр Николаевич был специалистом по бурению, то ему следовало ознакомиться с опытом проходки геотермальных скважин.
Резон в этом был. Но всё же, жаль, что нам не удалось съездить туда с Лёшей.
А посмотреть там было на что. Как нам рассказали, село Баньска-Нижна в районе Закопане — первое в Польше село, отапливаемое с использованием геотермальной энергии. В окрестностях села в 1980-е годы были проведены исследования, имевшие целью открытие залежей нефти. Однако вместо этого был открыт источник природной горячей воды. В 1990-х годах профессор Юлиан Соколовский выступил с проектом устройства системы отопления близлежащих населённых пунктов геотермальными водами. После отклонения предложения руководством лежащего ближе всего к скважине села Бялы-Дунаец, на создание такой системы решились власти Баньски-Нижней. В 1993 году были подключены первые 5 домов, а к 1995 году геотермальными водами уже отапливалось большинство строений на территории села.
Пан Юлиан и местный священник (энтузиаст подобного вида отопления) провели нас по селу, показали системы отопления в домах и в костёле. Потом нас привезли на саму скважину и подробно рассказали о технологии извлечения и распределения термальных вод. Короче говоря, это было и интересно, и полезно. На следующий день была собрана большая конференция, на которой геологи и гидрогеологи со всей Польши делали доклады по разным вопросам геологии региона. Состоялся и мой доклад по геодинамике Северо-Запада. Не знаю, насколько это было актуально для собравшихся, но слушали с интересом и даже задавали вопросы.
Вечером в том же помещении, в котором мы жили, состоялся банкет, запомнившийся истинно польскими тостами Я тоже произнёс тост в честь красоты польских женщин и счастья польских мужчин в обладании таким женщинами. Успех тосту был обеспечен.
На обратном пути мы с Александром Николаевичем заехали в Краков, где снаружи осмотрели знаменитый Краковский собор, крепость и парк. Там, в парке состоялась неожиданная встреча с одним бывшим россиянином. Но об этом, как мне кажется, лучше всего сказано в моём стихотворении:
Парка
/Парка — судьба у древних греков./
В аллее краковского парка,
В погожий, солнечный денек
Моя мне повстречалась «парка».
То был старик — ухожен, одинок.Он говорил по-русски, торопился.
Был возбуждён, почти кричал,
Что много лет тому, — когда женился,
Он с радостью Отчизну покидал.Но сорок лет прошло. И вот в аллее
Сидит старик — ухожен, одинок.
Он здесь имеет всё. Но сожалеет,
Что здесь он, что от Родины далёк.Он воздухом чужим и дышит, и не дышит.
К чужим порядкам он привык, и не привык.
Он ловит слово русское, он слышит
Родимый, с детства памятный язык.Скажи, старик, что сбудется со мною?
Старик молчит, уставившись в песок…
Старик молчит, поникнув головою.
Лишь жилка рвёт пергаментный висок.В аллее краковского парка
В погожий, солнечный денек
Моя мне повстречалась «парка», –
То был старик, — ухожен, одинок.1998. Дуйсбург. ФРГ.
После Кракова была Варшава и, наконец, поезд привёз нас в Ленинград.
К сожалению, эта история не имела продолжения (по крайней мере, для меня), ибо на следующий год мы уехали из России.
О, Париж!
Не знаю, как у других, но у меня всегда была мечта побывать в Париже. Возможно, это желание было навеяно «проживанием» с героями А. Дюма, возможно, чтением французских классиков…
Поэтому, ещё до отъезда в Германию на ПМЖ, как только я оказался заграницей и как только у меня в руках оказалось 100 незапланированных долларов, которые нам выдала «немецкая сторона» во время моего приезда на совещание в Потсдам, я, оказавшись в гостях у детей в Дуйсбурге, позвонил Рае и с её совета попросил старшего сына заказать мне экскурсию в Париж.
Коллектив экскурсантов весь состоял из русскоязычных, экскурсовод тоже был русскоязычным. Так что проблем с языком и пониманием не было.
Особых подробностей этого визита я не помню, и это по двум причинам: во-первых, мы ехали всю ночь и к моменту въезда в Париж большинство из экскурсантов, включая меня, находились в полудремотном состоянии; во-вторых, вся экскурсия состояла из одной ночи и двух дней, включая день приезда. Привезли нас к Триумфальной арке (как я потом понял, здесь начинаются многие русскоязычные экскурсии). Потом заселили в гостиницу. Нас разместили, как я сейчас понимаю, в достаточно «малозвёздной» гостинице, единственное достоинство которой заключалось в том, что она была расположена в самом центре города.
После небольшого отдыха мы отправились к Собору Парижской богоматери, который на наше «счастье» оказался закрыт, и мы довольствовались осмотром его внешнего вида.
Вечером первого дня мы с моим соседом по номеру решили прогуляться по ночному Парижу. Море огней! Плас де Конкорд! Эйфелева башня! Потом набережная Сены. Как и следовало ожидать, мы заблудились, но каким-то чудом (на без помощи полицейского — ажана) нашли метро и добрались до гостиницы. Когда я выглянул в окно, то увидел, что улицы Парижа (в нашей части) стали совсем иными: если днём они были наполнены людьми с тёмным цветом кожи, то вечером лица прохожих посветлели…
И ещё: сквозь занавеску я увидел в доме напротив пару силуэтов, что сразу же обратило меня в мир Бальзака, Мопассана, Флобера и других читаных мной в юности классиков.
На следующий день нам предоставили возможность самостоятельно походить по Парижу, и я предложил своему соседу по гостиничному номеру посетить саркофаг Наполеона. Меня это интересовало не только в связи с именем героя, но ещё и с тем, что я, занимаясь шокшинскими кварцито-песчаниками, знал, что они использовались при создании этого саркофага. Знать-то я знал, но никогда не видел и даже не надеялся увидеть. А тут такой шанс! Уговорил. Пошли.
Я знал, что саркофаг находится в Доме инвалидов. Но где этот Дом и где в том Доме саркофаг, — я не знал. Дом инвалидов мы нашли довольно легко. Но оказалось, что это огромный комплекс. И где в нём гробница Наполеона? Как её искать? Вопросы о гробнице, о памятнике, о могиле никаких результатов не дали. Наконец с помощью словаря мы выяснили, что надо спрашивать «томб». Это старогалльское слово привело нас в церковь Святого Людовика, где и расположена гробница Наполеона.
Вот, что написано на одном из интернет-сайтов (http://curiosite.ru/places/9117-sarkofag-napoleona.html):
Окружает саркофаг каменная балюстрада, на которую туристам приходится опереться, чтобы взглянуть на тело. Тем самым вы невольно склоняете голову перед великим императором.
Покой Наполеона охраняют двенадцать статуй работы скульптора Прадье, также называемые «Двенадцатью победами». Каждая статуя символизирует одну из военных побед императора».
Этот «красный порфир» и есть шокшинский кварцито-песчаник. Известно, что 47 блоков его по приказанию царя Николая I были отправлены в 1847 году из Карелии в Париж.
Кроме того, что, как написано в цитируемом тексте, «зритель склоняет голову перед великим императором», комплекс устроен так, что спускаясь к самому саркофагу, ты видишь, как он вырастает над тобой, устремляясь к небу. И второе, — на этаже, который расположен над самим саркофагом, расположены памятники полководцам, воевавшим под началом Наполеона, то есть кажется, что он держит их на своих плечах.
Молодцы французы!
Второй раз уже вместе с Раей мы побывали в Париже, кажется, в 1987 году.
Я чувствовал себя уже почти «знатоком». Помню, как я удивил нашего экскурсовода (это была русскоязычная студентка Сорбонны) тем, что при посещении обязательной Триумфальной арки на пляс Этуаль де де Голль, рассказал, что эта самая «этуаль» — звезда изготовлена всё из того же шокшинского кварцита. Потом был неизбежный проход по Елисейским полям и, конечно, Собор Парижской богоматери, который и на этот раз оказался закрытым.
Припоминается один курьёзный случай: мы оказались на Монмартском холме. Из читанного я знал, что где-то здесь на кладбище покоится прах Генриха Гейне. Спросил у нашей проводницы. В ответ услыхал: «Ну, лежит и лежит»… Вопросов больше не было.
Но мой подлинный «триумф» состоялся, когда я, пользуясь поддержкой всех остальных экскурсантов, настоял на посещении «Русского кладбища» в Сен-Женевьев де Буа.
Вот впечатления от этого посещения:
Вечный покой («русское кладбище» под Парижем — в Сен-Женевьев де Буа)
В парижском предместьи, «под крышей у Бога»
Собрались «изгои» Российской Земли.
Сюда привела их лихая дорога:
Розанов и Бунин, Некрасов и Галич,
Тарковский, Нуреев здесь в землю легли.Грузин Чавчавадзе и русский боярин,
И Феликс Юсупов, и русич простой,
И немец российский, и русский татарин
Во Франции встали на «вечный постой».Туркул и Дроздовцы, и Врангеля «дети»,
И русский ученый, и русский поэт, –
Могилы России на всем белом свете,
Всеобщей могилой им стал Белый Свет.Пришли поклониться им дети России, –
Раздвинулись створки железных дверей.
Здесь много людей, только нету Мессии.
Хотя, из Одессы здесь бродит еврей.Все спят здесь спокойно. И луковки церкви
Сияют над ними нездешней красой.
Не знаю про Вечность? И есть ли Бессмертье?
Но если и есть, — дай им Вечный Покой.
1998.Париж — Дуйсбург.
Потом было несколько прогулок по набережным Сены, вдоль знаменитых книжных развалов и даже небольшая прогулка по самой Сене на небольшом пароходике. Красота!
Возвращение к родным пенатам
Впрочем, кажется, я увлёкся и забежал в своих воспоминаниях далеко вперёд.
Я уже писал, что после создания Карты разломов и серии геодинамических карт передо мной встал вопрос, как сочетать результаты регмагенеза (и лежащего в его основе ротогенеза) с механизмами и моделями плейттектоники. Сторонники и того, и другого категорически отрицали такую возможность, а я и мои коллеги ощущали себя этакими двуликими янусами, ибо в каждом отдельном случае должны были смотреть на выявленные нами же факты и созданные модели разными глазами.
Помощь в решении этого вопроса пришла, как это нередко бывает, с самой неожиданной стороны. Мой школьный знакомый и университетский друг, к тому времени уже доктор наук и профессор Белорусского государственного университета, Эрнст Аркадьевич Левков, с которым я не раз обсуждал создавшуюся ситуацию, как-то прислал мне небольшую научно-популярную книжечку Н. Ю. Климонтовича под названием «Без формул о синергетике», вышедшую в Минске, в издательстве «Вышэйшая школа» в 1986 году в серии «Мир занимательной науки». В сопровождавшем бандероль письме Эрик написал, что, может быть, эти идеи мне помогут.
Прочитав присланную книжечку, я полез в более серьёзные источники. Мало-помалу становилось ясно, что именно процессы и модели самоорганизации вещества, описываемые этой наукой, не только вполне применимы, но и позволяют объяснять совмещение механизмов и ротогенеза, и мобилизма на одних и тех же объектах. В геологии того времени вопросы и модели синергетики практически не обсуждались. Помню, что когда я через пару лет сделал об этом доклад на одной из конференций в Иркутске, то ведший эту конференцию член-корреспондент имярек даже не знал, что это за термин (теперь он уже академик и чуть ли не глава направления применения синергетики в геологии…). Нечто подобное повторилось и на совещании в Апатитах.
Больше того, когда уже в Германии я получил одну из последних книг от В. Е. Хаина и ответил ему, что, по моему мнению, развиваемая им «теория тектоники плит», не есть теория в прямом смысле этого слова, а лишь гипотеза, которая вместе с гипотезой ротогенеза, как куполом «накрываются» теорией самоорганизации вещества, он, вероятно, обиделся, ибо на это письмо не ответил и больше книг не присылал. А Виктор Ефимович Хаин был человеком умнейшим и образованнейшим, настоящим эрудитом в области геологических знаний.
Просто у каждого времени свои модели, и у каждой модели своё время и свои адепты.
Вкратце основные тезисы того, к чему я пришёл в результате этих раздумий, таковы:
Земля, как планета, в результате вращения в космическом пространстве за время одного «галактического года» (по разным данным он исчислеется в 175 — 250 млн. лет) приобретает шесть ортогональных систем глобальных разломов, образующих регматическую решётку. В дальнейшем, как бы ни перемещались слагающие литосферу земли литосферные плиты, они наследуют одну из этих систем разломов. Именно поэтому мы и видим в комплексах разного возраста на поверхности эти шесть ортогональных систем разломов.
Таким образом, оказалось устранённым это, казавшееся взаимоисключающим, совмещение двух разных механизмов развития земли — ротогенеза и конвекции, и их следствий — регмагенеза и тектоники литосферных плит. Что было совсем внове, — так это то, что рассматривались синергетические модели развития литосферных плит.
Были рассмотрены механизмы формирования так называемых «структур вращения», трансрегиональных и трансформных разломов и их прогностические следствия.
Из механизма ротогенеза было сделано ещё одно следствие — разработана модель так называемой «элементарной ячейки» регматической решётки и показана роль сдвиговых напряжений в формировании пликативных и дизъюнктивных структур.
На примере Северо-Запада доказывалась связь таких структур, как, например, гранулитовые и зеленокаменные пояса с процессами организации вещества по моделям ячеек Релея-Бенара и многое другое. Ну, и конечно, на конкретных примерах рассматривались механизмы и модели рудообразования в связи с процессами регмагенеза и плейттектоники.
Кроме структурно-тектонических и металлогенических аспектов, в работе рассматривались и структурно-экологические прогностические следствия палеогеодинамических и регмагенических реконструкций.
Работа получилась, что называется «густой» (по содержанию) и новаторской по подходу. Да и писать её было легко и «весело», — когда знаешь, о чём хочешь писать, — писать всегда легко и «весело». Сама работа была написана менее, чем за полгода. Правда, за этим стояло 25 лет (1971–1996 гг. г.) сбора материала, осмысления и апробирования выводов.
Один из докладов (прогонов) перед защитой докторской диссертации:
Докторская диссертация. Поиски места защиты.
Теперь вставал вопрос, — где и когда защищаться, кого приглашать в оппоненты…
Надо помнить о том, что «на дворе» стоял 1996 год. Всё разваливалось. И то, что раньше было простым, становилось сложным.
Первоначально последовало приглашение защищаться в МГУ. В качестве оппонентов согласились быть академик Р. Г. Гарецкий, и член-корр. В. А. Глебовицкий. Кого-то должны были назначить и из МГУ. Это привлекало, но надо было оплачивать и защиту, и поездку оппонентов, и многое другое. А денег не было.
Потом, узнав о материальных трудностях, меня пригласил защищаться у себя в институте Радим Гаврилович Гарецкий. Правда, сам он по известным причинам выпадал из состава оппонентов. Но поездка в Белоруссию, как бы мне ни было приятно защищаться на родине, тоже была сопряжена с большими расходами.
И тогда на выручку пришёл директор Института геологии и геохронологии докембрия РАН (ИГГД РАН) Виктор Андреевич Глебовицкий. Он знал о моих работах и из докладов и публикаций, и из наших совместных поездок и разговоров в Финляндии.
Защита в Ленинграде избавляла от многих материальных затрат, — надо было только оплатить печатание и рассылку автореферата.
В качестве оппонентов согласились участвовать доктор г-м. н. Ильтезар Ильич Абрамович (ВСЕГЕИ Мин. Гео., Ленинград), доктор г-м. н. Светлана Борисовна Лобач-Жученко (ИГГД РАН, Ленинград) и доктор г-м. н. Михаил Вениаминович Минц (Институт геологии РАН, Москва). В качестве «ведущей организации» выступил Институт геологии Карельского научного центра РАН.
С Ильтезаром Ильичём Абрамовичем мы познакомились на том совещании во Фрунзе, и с тех пор поддерживали научные контакты. Он был крупнейшим специалистом в области теоретической геологии и геотектоники, его труды по петрохимическим исследованиям при геодинамических реконструкциях и по геодинамике и металлогении были нашими «учебниками» во время проведения геодинамических реконструкций.
Светлана Борисовна Лобач-Жученко была одним из крупнейших и авторитетнейших специалистов по геологии и геохронологии докембрия, в частности, по проблемам гранитообразования.
Михаил Вениаминович Минц — геолог-геохимик, специалист по геологии, палеогеодинамике и эволюции континентальной коры, много лет проработавший с материалами по докембрию Кольского полуострова, и в чём-то мой «конкурент» в вопросах палогеодинамических реконструкций региона.
Ну, а Институт геологии Карельского научного центра РАН был для меня не только «родным домом», но и в определённом смысле хозяином территории, на которой я проводил свои реконструкции. Все, — что называется, весьма компетентные лица и организации.
Я забыл указать, что ко времени защиты и мои коллеги, и мои оппоненты, и моё начальство, и В. А. Глебовицкий знали, что мы подали документы на выезд. Вначале меня это немного тревожило. Но то ли время было иным, то ли люди оказались настоящими (а, скорее всего, и то, и другое вместе взятое), никто не испугался и даже не обсуждал со мной этих вопросов.
Защита была назначена на 12 марта 1996 года (за три дня до наступления моего 61-летия).
Пока шла рассылка авторефератов, пока приходили отзывы (а их было много, в том числе от В. Е. Хаина и Р. Г. Гарецкого, от нескольких академиков и членов-корреспондентов АН, от докторов наук — всего более 40 отзывов), пока ожидали отзыва от «ведущей организации» (его написал сам директор института, доктор г.-м. н. Сергей Иванович Рыбаков), шла и моя подготовка к защите: вычерчивались схемы, оформлялись графики, таблицы. Самую активную помощь в этом мне оказали мои замечательные сотрудники. Спасибо им.
Защита. «Вес взят!» Доктор
Наступило 12 марта — день защиты. С утра в актовом зале ИГГД развешивались карты, схемы, таблицы. Постепенно начал заполняться и сам зал. Народу собралось неожиданно очень много. Надо сказать, что ИГГД в Ленинграде считался «жёстким» институтом. Основанный академиком А. А. Полкановым, он долгое время считал себя единственным носителем знаний и идей в области геологии докембрия. В разные времена им руководили такие известные специалисты, как С. В. Обручев, К. О. Кратц, Д. В. Рундквист и, наконец, В. А. Глебовицкий. В институте, действительно, были сосредоточены крупнейшие специалисты по геологии докембрия СССР и особенно докембрия Северо-Запада. Первоначально мои отношения с этим институтом, в основном, ограничивались общением с его директором К. О. Кратцем, который с интересом следил за моими работами по Карелии и даже был моим оппонентом на защите кандидатской диссертации. Я уже вспоминал, как в период руководства институтом будущим академиком РАН, а в те поры членом-корреспондентом АН СССР Д. В. Рундквистом, он попросил меня прочесть там «вводную» по плейттектонике. Потом я некоторое время общался с В. А. Глебовицким и его коллегами (в основном, на базе нашего сотрудничества с финнами). Но особо близких отношений с коллективом института у меня не было, а его «специализированного Совета по защите докторских диссертаций» я откровенно опасался. Однако вернёмся в тот день.
Где-то за пятнадцать минут до начала заседания Учёного совета открылась дверь, и в зал вошёл Владимир Валентинович Проскуряков в сопровождении своих заместителей и помощников.
Для меня (как, вероятно, и для членов Совета) его появление было совершенно неожиданным. Вспоминаю, что за день или за два до защиты он пригласил меня к себе и спросил: когда и где должна состояться защита. Но никакой речи, ни с его стороны, ни с моей, о его участии в ней не было. И вдруг пришёл! Да не один, а со своими заместителями, — весь синклит.
Тут я должен сделать небольшое отступление о моих отношениях с В. В. Проскуряковым. Я уже писал о том, что мы познакомились в городе Никель (на Кольском полуострове) во время нашего «зимнего сидения» там на совещании. Тогда он был главным геологом партии и хозяином принимавшей нас стороны. Особых контактов не было — просто знакомство. Потом, когда его назначили главным геологом СЗТГУ, я был одним из немногих ленинградских геологов, которые приняли это назначение и не пытались конфронтировать (я хорошо понимал, как ему трудно, и мне откровенно хотелось его поддержать в этом новом качестве). Видимо, он это понял, хотя об этом мы никогда не говорили. Я уже писал о его роли в постановке работ по составлению карты разломов и серии геодинамических реконструкций. Конечно, я это высоко ценил. При этом нельзя сказать, чтобы наши отношения были безоблачными: его несколько императивная манера вести заседания и мой строптивый характер не раз приводили к конфликтам, хотя, в общем, мы относились друг к другу с уважением. Но как воспримет он (а он был только кандидатом наук) перспективу появления в составе вверенной ему организации доктора наук (кстати, я, кажется, был единственным доктором, защитившим диссертацию, что называется, без отрыва от производства), — как среагирует на это, я не знал. В это время он был Председателем Геологического комитета по территории Северо-Запада, и юридически все геологические организации Мин. Гео. находились в его ведении.
На академические организации, каким был Институт геологии и геохронологии РАН, его власть не распространялась. Но, конечно, его все знали, и его приход был весьма значим.
Итак, началось заседание. Председательствующий Виктор Андреевич Глебовицкий открыл заседание, произнёс вступительную речь и предоставил мне слово.
К тому времени я уже имел достаточный опыт изложения материала. Да и сам материал был представлен на стендах. После окончания было задано несколько вопросов, на которые мне было не очень трудно отвечать. Наступило время выступлений. Выступили оппоненты. Каждый, конечно, говорил о том, что ему ближе: И. И. Абрамович — о петрохимических индикаторах геодинамических обстановок; С. Б. Лобач-Жученко — о гранитоидах, гранулитах и зеленокаменных поясах; М. В. Минц — о геохимических индикаторах и геодинамических реконструкциях Кольского…
Все оценили работу положительно и рекомендовали Учёному совету принять её в качестве диссертабельной. Зачитали отзыв «ведущей организации». Тоже положительный.
Потом В. А. Глебовицкий предложил высказываться членам Учёного совета и гостям. И тут слово взял В. В. Проскуряков. Честно говоря, я не ожидал такой высокой оценки. Он говорил и о моей (и нашей группы в целом) роли во внедрении новых идей в практику производственных геологических исследований региона, и о самих результирующих картах, и много чего ещё… Таких слов я от него никогда не слышал. Конечно, я был взволнован и тронут. Отношения по-настоящему проверяются вот в такие минуты. Уже потом я подумал, что выступление Председателя Геологического комитета по территории Северо-Запада должно было означать отношение Министерства геологии и ко мне, и к присвоению мне «искомой степени». Но тогда я был просто рад и благодарен. Потом были ещё какие-то выступления. Из них мне запомнилось выступление директора Института геологии Карельского Н. Ц. РАН Сергея Ивановича Рыбакова. С несколько подкупающим энтузиазмом он сказал, что после ознакомления с моей работой и прилагаемыми геодинамическими картами он, наконец, понял природу и перспективы так называемого Ветреного пояса — одной из самых северных, самых малоизученных и самых перспективных структур на границе Карелии и Архангельской области. Учитывая, что Карельский институт геологии являлся «хозяином» значительной части рассматриваемой мной территории и был «головным» при рассмотрении диссертации, это выступление тоже было весьма значимым.
Потом было голосование: все (уже не помню точно, сколько) — «за»; один — «против», ни одного «воздержавшегося». Протокол счётной комиссии утверждён. Доктор!
Потом был «банкет» — там же в здании института, и дорога домой, дорога, которая чуть было, не закончилась для меня крупными неприятностями. А дело было так: когда мы с Ириной Витальевной Козыревой добрались до Площади Мужества (она проживала там, невдалеке), было уже достаточно поздно. Мы попрощались и я направился ко входу в метро. Но, видимо, по мне было заметно, что я несколько подшофе, и меня остановил милиционер. Будь это сейчас, я бы здорово попал. Но тогда были ещё вегетарианские времена: он посмотрел мои документы, место жительства, я сказал, что иду с банкета, где отмечалась моя докторская защита, и он, то ли поверив в мою благонадёжность, то ли, снизойдя к особым обстоятельствам, — пропустил меня к эскалатору и долго (пока я мог видеть) смотрел, как я еду вниз. Нечего говорить о том, что весь хмель вылетел из меня напрочь, и домой я явился трезвым, как огурчик. Дома меня ждала Рая.
И мы ещё долго обсуждали перипетии этого дня. О коллизии в метро я ей, конечно, ничего не сказал.
P. S. Кстати, к вопросу «об отношениях». Уже здесь, в Германии я получил от В. В. Проскурякова небольшую книжечку его стихов (?!) с говорящим названием «Все долги оплачены» и такой дарственной надписью: «Давиду, с теплом и дружелюбием».
И то, и другое я ощутил в полной мере. В. В. Проскурякова, к сожалению, уже нет на этом свете. Моя благодарность и вечная память о тебе, Владимир Валентинович.
Некоторые итоги, выводы и «открытия»
В «полевой геологии» (а я много лет был «полевым геологом» — съёмщиком) существует одно неукоснительное, жёстко постулируемое и очень тщательно контролируемое правило: полевой геолог должен описывать только конкретные, им лично наблюдаемые факты. Никаких «мнений», «соображений», интерпретаций и обобщений, — только факты, одни только факты. Для «поля» это правильно и единственно возможно.
Но это правило настолько входит в «плоть и кровь» «полевого геолога», что потом, на стадии обобщений и интерпретации он продолжает следовать этому правилу, и так называемые «отчёты» чаще всего превращаются в почти полное перечисление этих фактов, — геолог лишается способности к обобщению, интерпретации, к «полёту мысли», вплоть до фантазий.
Вспоминаю, что в свой первый полевой сезон на Кольском полуострове, «наткнувшись» в маршруте на знаменитый (подготовка к маршруту была настолько из рук вон плоха, что я даже не знал о существовании этого феномена) «мыс Корабль», что на Терском берегу Кандалакшского залива, я ограничился тщательным описанием и самого обнажения, и минеральных ассоциаций, выполнявших трещины в песчаниках. Но дальше этого не пошёл.
А ведь мог: и о тектонике, и о магматизме, — да мало ли о чём…
Первая попытка «выхода за флажки» состоялась у меня при съёмке Прионежского листа (P-36-ХХХ) в Западном Прионежье. Тогда, изучая иотнийские (позднее переименованные в вепсийские) кварцито-песчаники и обнаружив в них следы волноприбойных знаков, я задумался о величине бассейна, в котором могло происходить накопления этих осадков, влез в работы океанологов и даже по формуле академика В. В. Шулейкина попытался рассчитать «длину разгона волны», в результате которой и могли образоваться эти волноприбойные знаки. Поощрения за это я не получил. Хорошо, что обошлось без выговора, ибо требовалось «описывать только факты».
Но, как говорится «коготок увяз, — всей птичке пропасть», — тяга к интерпретации и реконструкциям не только осталась, но всё больше усиливалась. Это, видимо, почувствовал мой учитель Савелий Абрамович Салун, который, интерпретируя мою тягу к тектонике, в комментарии на автореферат моей кандидатской диссертации написал, что я становлюсь «философом» в геологии, ибо, по его мнению, тектоника — это «философия геологии».
Окончательный «выход за флажки» состоялся, когда мне поручили составление «Карты разломов Северо-Запада». Надо сказать, тогда я ещё не совсем понимал, что «Карта разломов» и «Карта разрывных нарушений» — это не одно и то же. Не понимали этого и мои коллеги. Но когда я получил в «наследство» от предыдущих исполнителей два вьючных ящика, наполненных разрозненными (и зачастую даже без «привязок») зарисовками, замерами и прочими «полевыми фактами», я интуитивно понял, что с этим ничего сделать нельзя.
Пришлось «нырять» в глубины теоретической геологии, тектоники, астрономии, планетарной механики… «Ныряние» было трудным, но интересным и полезным.
Мне понятно «недоумение» (это ещё мягко сказано) завзятых «специалистов» из Тематической экспедиции, когда на защите речь зашла о тектонофизике, листрических разломах, ротогенезе и регмагенезе…
А теоретически обретённую мной «элементарную ячейку» и её роль в структурообразовании они, кажется, просто не поняли и, конечно, не приняли.
Зато «полевые геологи» Мончегорской, Кольской и Карельской экспедиций приняли это на ура, ибо наши построения помогли им понять и объяснить (в первую очередь, себе) известные им факты. Это был успех. И, прежде всего, мой собственный успех, ибо позволил понять, что «так можно».
Геодинамические реконструкции и схемы были следующим шагом в том же направлении.
И хотя материала было мало, а концепция «плейттектоники» нова и мало понятна большинству производственных (да и вообще большинству) геологов, но я помню, как на защите моей докторской диссертации в Институте геологии и геохронологии докембрия А. Н. России доктор наук, а в недалёком будущем и член-корреспондент А.Н.Р.Ф., директор Института геологии Карельского филиала А. Н. Сергей Иванович Рыбаков начал так: «Теперь я понял, что такое Ветреный пояс» (одна из самых сложных и перспективных структур северо-восточной Карелии)! Впрочем, я, кажется, повторяюсь.
Следующим шагом в моём саморазвитии было применение аксиом синергетики к интерпретации геологических фактов и явлений. Насколько я знаю, это была одна из первых (если не первая?) попытка такого рода. Я пишу «если не первая», ибо некоторые из тех специалистов, которые, как мне известно, сейчас считаются «зачинателями» и «первопроходцами» в этом направлении, в своё время услыхали слово «синергетика» из моих докладов на Кольском (в Апатитах и Мончегорске) и в Сибири (в Иркутске).
К сожалению, но этом пути мной были сделаны лишь самые первые шаги…
Впрочем, наука — это путь в бесконечность.