Душа. По религиозным представлениям:
Духовная сущность человека, особая нема-
териальная бессмертная сила, обитающая
в теле человека (иногда животных, растений),
покидающая его во время смерти, сна и вновь
проявляющаяся после смерти в иной матери-
альной оболочке….
В идеалистической философии и религии:
особая нематериальная субстанция, высшая
форма развития единого мирового начала.
Большой толковый словарь русского
языка. 1998
Только берегись и крайне береги душу твою…
Пятикнижие Моисеево. Второзаконие IV. 4.9.
Но крепись, чтобы не есть крови, ибо кровь это
душа; Не ешь же души вместе с мясом… Не ешь ея,
дабы хорошо было тебе и детям твоим после тебя…
Пятикнижие Моисеево. Второзаконие ХIII. 23,24,25.
Морозный, сорока семи — градусный январь навис над сибирским химическим и коксохимическим городом, рассеянным по обе стороны некогда широкой и красивой, а нынче обмелевшей и загаженной сибирской реки. И сам — то по себе дитя первых сталинских пятилеток — серый, однообразный, барачный одноэтажный, — был он сейчас завален полутораметровым слоем снега и с птичьего полета почти сравнялся с безжизненным полотном замерзшей реки. И если чем и выделялся на бесконечных сибирских просторах, так это бесконечными трубами, терриконами окрестных шахт, круглосуточным, непереносимым химическим зловонием и желтыми дымами.
И что так любят друг друга войны и морозы? Что они так тянутся друг к другу? Возьми хоть восемьсот двенадцатый, хоть финскую войну или нынешний сорок первый. В войну и Земля — матушка болеет. Зимой — морозом, летом — жарой несусветной! Ничто в мире нашем не случайно, ничто! Уж если даже браки человеческие — редко счастливые, часто несчастные, и почти всегда — никакие и готовые развалиться, а то и взорваться, покалечив окружающих, под действием любых встречных юбок и штанов, — и то, говорят, заключаются на Небесах. Что уж говорить о Войнах — Наказании Божьем! Наказании по всем мыслимым и немыслимым статьям Небесного Кодекса. За все грехи наши прошлые, а может статься, и в назидание, — за будущие!
В деревянном бараке, прижатом к земле и вросшем в неё по нижний срез окна, а теперь — и вовсе засыпанном снегом по крышу, с оконцами — бойницами, в одном из тысяч их, бестолково и безразлично к людям, разбросанным по левобережью, было тепло, горел электрический свет и крохотная комнатушка, где они ютились вшестером, вместе с хозяйкой с открытой формой туберкулеза, казалась почти раем, если бы не повестка на столе… Мама устало плакала, отца, как всегда, не отпускали с порохового на том берегу неделями, хозяйка работала в вооруженной охране завода и была на дежурстве, маленький братишка, понятное дело, ничего не понимал. Сергей растерянно собирал свою котомку, уже не чувствуя себя здесь и еще не ощущая себя там.
Удивительнее всех вел себя дед:
— Сынок — Сергея он почему-то звал именно так, — сынок, они, конечно, нелюдь, страшное сволочьё… Но не все… Их надо уничтожить… Но не всех подряд… И они будут уничтожены… Но не целиком… Не будешь же ты стрелять их малых детей…
Его и обычно-то тихий и слабый голос почти стелился по вечерней тишине:
— Господь их уберет… А я хочу дождаться тебя здоровым и со здоровой душой! Дай-то Бог дожить!… И запомни : защищай себя, свою страну и своих друзей в любых условиях, но больше, чем надо для дела, — тут он надолго замолчал, сгорбился, и глядя, как-то снизу и искоса, почти прошептал: — но больше, чем это необходимо, крови-то не проливай… В этом, не дай Господь, зайтись можно, как в кашле сумасшедшем, … не остановишься. Душу, душу береги… Что мы без неё?… А тебе еще жить и жить… Я молиться буду за тебя…
И зло в тесноте сражений
Побеждается горшим злом.
Максимилиан Волошин
Сразу из военкомата направили его в пехотное училище — разряд имел самый начальный по боксу и росту был заметного. Время, однако, торопливое было, сжатое войной, и проучиться и трёх месяцев не дали. Успели только что оружие освоить, с дисциплиной свыкнуться, да уставы подолбить. Все писали докладные с просьбой послать на фронт — не терпелось счастья воинского попытать. Война, видишь — ли, могла закончиться без них, без геройства их, орденов и медалей.. Ну, и, само — собой, не без совестливости — в годину-то войны за книгами сидеть… Кончилось всё просто. Когда немцы, в который раз, где-то, что-то прорвали, досрочно всем, чохом дали по сержантскому чину и послали на фронт. Рады были несказанно… Дети, одно слово, дети малые, небитые, неопытные — не гадали, не знали, не ведали, что ждало их. Из сотни человек их курса и выжило-то пятеро, да и то покалеченных…
Да и что могли понимать они в том страшном, что происходило вокруг них, а главное — Над ними. Что они могли понять в ужасающей ауре зла, сгустившейся над территориями двух фашиствующих диктатур. Что знали они о материализованной ненависти, созданной двумя средневековыми, безумствующими идеологиями? Что осознавали они, когда сблизились, смяв разделительные барьеры и страны, два монстра — два гигантских грозовых облака Мирового Зла, Тёмных, Страшных, Бесчеловечных, заряженных разнополярными Черными и Красными, но равно хищными кулонами Ненависти, Кровожадности, Безжалостности.
А надо всем этим ужасом было Небо! Великое Небо, всегда желающее человеку Добра. Но в данном случае решившее, должно быть, что другого пути нет! И два дьявола должны были уничтожить друг друга, чтобы Человечество осознало тупики исторического лабиринта.
Определили Сергея в полковую разведку — крохотный взвод, в лучшие свои времена — 16-18 человек, и, частенько, после боев и вылазок тощавший до половины. Люди в него подбирались вроде бы и случайные, разве что не по внешнему экстерьеру, только страшная стремительная и неправдоподобно короткая фронтовая жизнь без прошлого и будущего, сиюминутная жизнь, сжатая до недель, дней, а иной раз и часов, да и жизнь ли то была, быстро проводила инвентаризацию. Кого вытесняла за неловкость и неповоротливость, за физическую и нервную слабину в рутинную пехоту, здесь же — в соседние взводы, да окопы, а других — в мир иной. Да как быстро-то… Да как споро…
Но те немногие, кто уцелевал месячишко — другой, накапливал какой-то опыт выживания и приобретал «свойство». Были они разные. Но и общего накапливалось. И шло все от командира взвода старшего сержанта Шилова. Двухметрового улыбчивого блондина со скошенными плечами, мосластого, длиннорукого, с неправдоподобно огромными лопатообразными ладонями. Передние фаланги на них гнулись при неподвижных остальных, а уж если что попадалось в руки… не выпустит, как из челюстей бульдожьих. Руки ему оторви, хоть в локтях, хоть в плечах — все равно не выпустит.
И было-то ему не более двадцати — война для молодых, — но, несмотря на приветливость и веселый нрав, опыта он был немалого и похоронил пятерых своих предшественников — всех смельчаков, отчаянных любителей да сторонников разведки боем, — и несколько десятков подчиненных. А последнего и вовсе глупо и тяжело. Беседовали в часок затишья, привалившись к березке и прижавшись плечами другу к другу, снаряд шальной неподалеку разорвался и осколком снесло голову. А Шилов с березкой так охлестаны кровью были, что на мгновенье их и различить трудно стало.
Успела ли душенька Кости спастись? Или так и погибла с телом? Ведь «душа тела в крови она…» — так и сказано в Великой Книге! В нормальный жизни да при спокойной смерти должна была бы душа от сердца отойти, пройти через грудь — шею, снять информацию с мозга и через темя устремиться наверх. На все-то и были у неё тысячные доли секунды, пока раскаленный и разогнанный взрывом, проклятый рубящий осколок злой зазубренной стали, разве что не осмысленно, не пересек ее дороги — моста её в бессмертие…
Как знать, мудрая она и вперед смотрящая… Может заранее знала, что произойдет… Тогда уцелела и находится сейчас где-то в Божьих Владениях. А может с кровью была разбрызгана по миру? И тогда из одной большой родились много мелких душонок… А может она, как голограмма лазерная — как ни дроби её, а все ту же информацию на ней найдешь, всё то же богатство? А может. и вовсе погибла и в земле пропала? Поди, спроси у неё…
Никто из разведчиков специального образования не имел, боевого самбо и дзюдо не знал, а о каратэ и слухом не слыхивал, но к суровому быту своему приспособился и накопил несколько боевых приёмов, позволявших им систематически таскать языков с немецкой передовой. Выделялся среди них Игнатьич — не слишком складно, но крепко сколоченный украинец, с перебитым пулей носом. Всё, чего касались его руки, оказывалось грубо слаженным, по медвежьи надежным и капитальным. Будь-то скамейка у порожка крохотной, кособокой, чудом уцелевшей хибарки в полукилометре от землянки штаба полка, когда фронт застыл на месяц, или щи и кулеш, великим мастером по части которых был Игнатьич. Здоровья был отменного, но если вдруг простывал, лечился просто — килограммовый ломоть сала и буханка хлеба запивались литром водки. Благодушествуя, ухмыляясь, говаривал:
— Я ребята в тылу не могу — жрать хочу. Потому после каждого ранения просился на фронт. Здесь сытно.
Где была правда, а где лукавство разобрать было не просто, ведь не попросился бы на фронт, и так и эдак, силком направили бы — на том стояла страшная, бесчеловечная война. Да и как можно было быть спокойным, тем более, после ранения, да еще не первого. Когда война кончилась, в день Победы, казалось, что всех радостнее были, как раз, раненные и выздоравливающие в госпиталях — танцевали на костылях, с руками и ногами в гипсе, плакали. И всё же молодые они были, молодые. А молодому на войне легче, чем старику. И потому, что сил больше, и раны легче заживают, и потому, что жену и детей не оставил. И потому, что скудость жизненного опыта, к счастью, не позволяла в полной мере осознать, что за могущественные, безжалостные и беспощадные силы, правили войной, и жизнью, и смертью на ней…
В смертельной схватке сошлись два сатанинских государства. Два дьявола! Если первый дьявол был прозрачен и очевиден, с нескрываемым, но явным корнем — звериной ненавистью к «недочеловекам» и стремлением к мировому господству, то второй — Кроваво-Красный, — был неоднозначен, иррационален, как говорят математики, и к началу конфликта, содержал в себе тот же самый корень, но в неявном виде, камуфлированном словесной шелухой интернационализма и мировой революции. Только корень этот, в отличие от нацистского, открытого, скрывал страшную отрицательную единицу под квадратным корнем -1 — корявую, неразжевываемую, нерасчитываемую, неопределенную… Математики на своем странном птичьем языке зовут его — «И», как будто что-то последует за его произнесением. И впрямь следует — появляется чудовищное нереальное пространство комплексных чисел — сумасшедший дом на обычном человеческом языке.
И хотя залил этот монстр кровью огромную страну и сожрал, не поперхнувшись несколько десятков миллионов, неопределенность эта раскрылась и превратилось в очевидный миру и стандартный эталон Мирового Зла только между 46 и 53 годами. Может, не понято это было Наверху тогда, в сорок первом? Только невероятно это… Думаю всё же, все было понято, ибо все, что у нас бесконечно долгое от рождения до гибели, там, Наверху, одномоментное. Видимо, дано было добро на схватку… И тогда-то грянула гроза, и понеслись лавины молний, и заработали чудовищные человекокосилки, выкашивавшие миллионы жизней, и понеслись гигантские скреперы да бульдозеры, выполаживающие пространства от моря до моря. И что был здесь человек, маленький и слабый человек?
Что до Игнатьича, то он и впрямь был человек цельный и смелый. Может и правда, так думал… Воевал он обстоятельно и был, как правило, спокоен до невозмутимости и надежен. Как раз спокойствие, позднее, и подвело его… Но сейчас он непременно входил в группу захвата вторым и страховал Шилова. Верил тот ему… верил… и за спину свою был спокоен…
Третьим в группе захвата был хрупкий, на первый взгляд, Семен, семнадцатилетний паренек с седым бобриком и странным, бледным и увядшим лицом со стариковскими морщинами. Сергей удивился вначале, посмотрев на его совсем не титаническую внешность. Но удивлялся недолго. В первый же вечер возник, видать, не в первый раз, спор — вытащат ли они Семена всем миром из избушки. Взялись дружно за руки, за ноги и поволокли Семена к двери. Дальше, однако, дело не пошло — он цеплялся за все, что мог и всем, чем мог — за руки, за ноги, за косяк, за притолоку. В двери, в конце концов, образовалась куча мала, но вытащить его так и не сумели.
Потом, когда сдружились они с Сергеем, узнал он и историю Семена. Попал тот в плен в октябре под Ржевом. Согнали немцы несчетные тысячи людей в наскоро сооруженный лагерь — огромную территорию с десятками амбаров для хранения зерна. Зима была ранняя и спали впритирку друг к другу на уже мерзлой земле. Мерли сотнями — их никто не кормил и не поил. Уже и слабость быстро нарастала и безразличие, и галлюцинации начались, и ночами казалось ему, что от неровного стонущего ковра солдатских шинелей отрывались и всплывали удивительными аэростатами души человеческие… Какое-то время своими стропами удерживались они телами, а потом отрывались и уносились вверх, исчезая почти сразу же. И было так много их, что иной раз они как бы накладывались, пересекались друг с другом, увлекая одна другую, и тогда казалось, что это две души нашли недостающее в прошлой реальной земной жизни — друга или родственника, или просто близкую душу, а иногда взаимно безразлично просачивались, что две струи пара, пересекая, но не замечая разреженное в пространстве духовное вещество.
Не знал Семен того, что знали за пару сотен лет до него. Если слушаешь пение хора или игру оркестра, то сосредоточившись, всегда можешь выделить голос отдельного певца или музыкального инструмента. Значит это, что отдельные звуки всегда остаются самими собой и не исчезают в толпе. Как и люди… Даже название для всего этого придумали — принцип суперпозиции, независимости, самостоятельности, значит. Так, наверное, и души наши… Вечные они, сложно Господом устроены… Огромную энергию несут в себе… Уж что в ней за поля физические и разные другие, неведомые нам сегодня и вряд ли способные быть познанными завтра или вообще когда бы то ни было. Всю личность нашу несут теперешнюю и все воплощения свои предыдущие, а может, и цепочку реинкарнаций в неизведанном нам, но прорисованном Господом беспредельном будущем…
К вечеру по лагерю прошло тревожное шебуршение — начался тиф и немцы разрешили перетаскивать солому для подстилки с ближайшего луга. Формировались группы по 5 — 10 человек, возглавляемые предателями с белыми повязками. Их пропускали через ворота. Кто-то сообразил, нашли повязку и десятеро случайно сбившихся пленных, впервые видевших друг друга, вышли за проволочную ограду. Прошли метров двести и тут нервы не выдержали, бросились врассыпную. Затарахтели пулеметы с вышек и что было дальше Семен помнил совсем уж смутно. Ноги несли его к леску за лугом и когда он торпедой промчался через луг, лесок, овраг, еще какие-то посадки и свалился, сердце билось в самом горле, дыхания не было, а нога залита кровью. Потом уж понял — разрывная пуля взорвалась рядом, и ранило его лишь небольшим осколком.
Не успевал удивляться себе и силам, которые в нем — голодном, раненном, изможденном — оставались. Однажды напоролся на немцев вплотную — подошел со стороны огородов к деревушке и столкнулся с ними прямо в сенях. Да так рванул, что под автоматной очередью в одно мгновенье перескочил двухметровый тын и, проваливаясь в раннем льде, перелетел, как на крыльях, уже ставшую речонку. Ногу развезло — начиналась гангрена. Приютили его цыгане, за которых немцы тогда в прифронтовой полосе еще не взялись. Там и узнал, что поседел и с лицом что-то неладное стало. Поставила его на ноги старая цыганка, бабка Мария, и повезло ему оказаться в партизанском отряде, недавно созданном и просуществовавшем совсем недолго — всего несколько месяцев. Отряду удалось перейти фронт, но влиться в Армию ему не позволили. Партизан разоружили и под конвоем направили в прифронтовой фильтрационный лагерь. Шли под охраной конвоиров со штыками наперевес и многие плакали… После многочисленных допросов и очных ставок через месяц направили Семена и всех остальных партизан в воинские части, правда, в разные. С тех пор и воевал…
Против неугодной силы
Силу мы в себе найдем.Иоганн — Вольфганг Гёте
Первая вылазка, куда взяли и Сергея, была на третий его фронтовой день. Еще накануне вызвали Шилова к начштаба, а когда час спустя вернулся, пошептался с Игнатьичем и Семеном и втроем ушли на сутки в передовые траншеи. К следующей ночи собрались вдесятером, и Шилов коротко рассказал задание и обстановку. Когда сменяются немцы, что курят, у кого губная гармошка, когда и на сколько идут в отхожее место — Шилов и вся тройка знали. Собирались наскоро. Поснимали награды, и увидел Сергей, как бережно отстегивал Шилов три медали «За отвагу». Опустошили карманы. Остались в ватниках и ушанках — была ранняя весна и снег местами хоть и сохранился, но давно уж потемнел.
Вооружена тройка была наганами и армейскими ножами на поясах. У Шилова была еще одна финка за левым голенищем офицерского, хромового, плотно облегавшего ногу сапога. — «Левша», — подумал Сергей и ошибся — рук Шилов не различал совсем. Остальные шли с автоматами. Есть не стали, чтоб лучше видеть в темноте, да и пожелай Борис, все равно в глотку ничего не полезло бы от напряжения огромного, что гиря тяжелейшая на плечах и в груди. Это и был страх, наверное.
И что это за чувство такое — страх? Иной раз оно от знания опасности, а иной раз от провидения её. Голова-то не знает и не может знать точно, что произойдет, вычислительное устройство, счеты эдакие, да и только, а вот душенька наша — провидица, подлинная провидица! Так ведь и не наша она, совсем не наша — Божья! И связи, коммуникации её куда как шире нашего тела — может и из Высших Сфер. Тем более, вольная птица она, и вылететь на мгновенье или во сне, скажем, может, подглядеть, что где происходит, вернуться и нас, как бы ненароком, озаботить, обеспокоить… А уж коль опасность какая, обязательно даст она знать,… если Господь повелит ей.
Некоторым, кого велено было упредить, дано было даже увидеть снаряд падающий, раскаляющийся от горящей внутри взрывчатки, да взрывающийся, и трещины, бегущие по металлу, и осколки разлетающиеся, да все мимо, мимо. А иных не велено было упреждать — они-то и погибали… Но во всех случаях ведомо было будущее для души нашей и готовилась она к нему — таилась, собиралась, упаковывалась… Вот это и есть страх…Он ведь разный бывает. Говорят, хищники чувствуют страх своих жертв на большом расстоянии и как по локатору идут на него. Кто-то считает, что запах появляется. А только, скорее всего, даже неразвитые звериные души чувствуют одна другую на расстоянии…
Но кроме страха, была у Сергея и простая боязнь, сделать или сказать что-нибудь невпопад. Потому сжал судорожно зубы, напряг желваки и молчал. Прошли цепочкой сотню-другую метров по своему леску и нырнули в траншею, попетляв которой, Сергей сразу потерял ориентировку, вышли к крохотному передовому окопчику, где встретил их минер — дед Савелий.. А было деду-то не более сорока, но для ребят из разведвзвода казался он патриархальной древностью с давно законченной жизнью, и смотрели на него, хоть и с теплотой, но все же сверху, с жалостью, немного покровительственно и с пренебрежением даже.
— Ну, хлопцы, идить, усё чисто, — прохрипел Савелий, обшаривший коридор разведчиков в ранние ночные часы и теперь начинавший свою вторую ночную смену — потягивать в кулак самокрутку, волноваться за ушедших ребят и представлять себе беды и напасти, ждущие их в поиске. Да и его самого… не приведи Бог — с ними что…
Один за другим переваливались через бруствер и ползли вперед, слыша лишь тяжелое дыхание спереди и сзади да шуршание одежды о землю. Иной раз, тонкий хруст сохранившегося ледка на лужах и в выбоинах и изредка взлетавшие осветительные ракеты прижимали и останавливали их. Сколько ползли, Сергей не знал, да и чувства его отключились как-то за бруствером, сразу же, — вроде умерло в нем всё, кроме движения, да руки, сжавшей автоматный ремень, даже глаза видели у самого своего носа только сбитые начисто каблуки ползшего впереди товарища.
Затаилась в нём душа, затаилась. Да и зачем были ей, созданной для веры в Господа, для чистоты и благородства, для ведения его, Сергея, по нормальной и безопасной жизни и накапливания бесценного духовного и доброго опыта жизненного, всё это пиршество железа, оружия, войны и зла. Для мирной жизни она была создана, для мирной. Не нужна была ей война. Против Человека был весь опыт и всё действо войны. Антиопыт это! Антиопыт! Это уж потом, после войны оказалось, что в мрачном советском тоталитарном мире, при общем страхе, неустроенности, неуверенности в смысле сегодняшней жизни и завтрашнем дне, война оказалась самым светлым и чистым периодом в жизни бывших фронтовиков — благородная борьба с фашизмом, — и, своего рода, защитой от окружающего чиновничьего зла и беспредела. Но по большому-то счету, кровища это была, безысходная боль, смерть и антиопыт!
Может быть, именно поэтому ровно через пятьдесят лет, в девяносто первом, Великий Разум рассудил иначе, кстати, и задача была очевиднее: Западные Демократии против коммуно-фашистской Империи Зла. Да и ставка была куда как выше — Речь шла о существовании Человечества и Земного Шара! И решение Господа Нашего было простым и однозначным — без единого выстрела Империя Зла была сокрушена, холодная война не перешла в горячую и исчезла на десять лет вообще, как и не было её!
Потом их семерка обеспечения рассредоточилась метрах на тридцати, пожалуй, не больше, дальше Савелий не велел — не смог прощупать. Небо к тому времени чуть — чуть просветлело и, повернув голову и глядя боком, заметил, как Шилов скользнул к немецкому окопу и застыл, слившись с бруствером. Еще погодя, увидел неторопливо движущийся предмет. Не сразу поняв, что это, внимательно всматривался в его возвратно — поступательное движение, пока не осознал, что немец это — часовой. Когда представлял себе все это раньше и кинобоевики смотрел, казалось, что немцы обязательно в касках, а этот был просто в пилотке с опущенными на уши клапанами. Над бруствером возвышался он, примерно, по плечи. Винтовки или штыка видно не было — должно быть, шмайсер держал в руках. Видел так близко немца Сергей впервые и почувствовал дрожь легкую и волнение, какого раньше не знал, и сразу же — руку соседа своего, Андрея, уcпокоившего его плечо — спокойно, мол.
Теперь уже глаза привыкли, и снизу с земли, глядя под углом наверх, он видел немца и едва ощутимые контуры Шилова, распластавшегося на скосе бруствера, как огромная ящерица, левым боком к часовому, но невидимым тому. Сергей был метрах в десяти правее часового так, что угол Шилов — немец — Сергей составлял градусов сорок пять. И, вдруг, немец забеспокоился, уставился в сторону Сергея и начал напряженно вглядываться. Уж и не понял Сергей как, только внезапно осознал, что слишком уж сам он напряженно и волнительно вглядывался в немца и тот, видимо, почувствовал это. Гоним ли мы волны, излучаем ли что-то, или души наши контачат? А потому опустил глаза и даже зажмурился.
А когда через минуту приоткрыл их, увидел пружинно приподнявшегося Шилова и мелькнувшую его руку, рубящую шею немца. Справа и слева в окоп вскочили Игнатьич и Семен и уже через минуту все они откатывались позади тройки, тащившей обмякшее и бесформенное тело пленного. Спохватились немцы лишь, когда они были уже почти у самых своих окопов. Командир с помощниками поволокли немца в штаб, а они — семеро собрались в их развалюхе. Сергей лежал на соломе мокрый, как суслик, до исподнего и портянок, и вконец опустошенный, как когда-то перед войной после многочасовых тренировок. А ведь и сил-то не тратил, только что ползал, лежал и волновался. А как же те, трое? А те вернулись веселые и бодрые, открыли пару банок тушенки и вытащили спирт…
Неделю спали и бездельничали — благо на передовой было затишье, и Шилов натаскивал своих медвежат кулачному бою, двум вариантам удара ножом, да кое-какой защите от него. А потом, отойдя с Сергеем за кусты, спросил:
— Ты как с кровью-то? Боишься? Меня, небось, за живодера считаешь? — И усмехнувшись, продолжил, — Ну что ж, бывало, и убивал — лапу-то видишь? Только всегда хочу живого притащить, уж, что с ним будет после допроса в штабе, да в СМЕРШе — не моё дело. Говорю тебе чистую правду — хочу приволочь живого — и чтоб задание выполнить и… — тут он промолчал недолго, — лишний раз руку и душу не испачкать… Из сибиряков я, из охотников, зверя побил немало.
Но человек — дело другое…. Спереди по кадыку бить нельзя — много за то, что сразу и помрет. Сзади — можно, но точность большая нужна, неровен час, ладонь скосишь, да по основанию черепа попадешь — вся работа насмарку. Лучше нет — сбоку по сонной артерии. Для человека это, как землетрясение — по сонной артерии в мозг ударная волна идет — отключает сразу. Однако, если перехватишь, и через профессионализм переступишь, волю злу, ненависти да рукам дашь — кровоизлияние в мозг. Всё равно, что детский шарик с водой кулаком прихлопнешь, он и взорвется. Вот так и сосуды в мозгу. Вместо пленного, языка, своим нужного, мертвяка притащишь, да и не разберешься сразу-то. Дураком-то у своих будешь, когда поймешь. И жизнью группы зря рисковал, выходит, — опять дурак, если не больше…. Так что тренируй руку. У меня она, как не выпрямлю — лопата и лопата, только что не совковая. У тебя — нежнее. Потому смотри, — он спрямил ладонь, потом выгнул её назад, прижал большой палец, сплотил остальные и согнул на них по две фаланги, — так-то удобнее и кости при ударе не полетят и пальцы устойчивее друг на друге лежат. Неровен час, промахнешься, по каске попадешь, уцелеет ладонь. Знай, пока, руби себе бревна, обвыкай!
Когда тебя среди дорог
Тать подстерег, и всюду ночь,
И нож, и некому помочь.
Леопольд Стафф
Обвыкать долго не получилось. Раз пять ходил с прикрытием за передовую — да всё неудачно. Пару недель и вовсе просидели в окопах — от полка-то и оставалась пятая часть. Да и от их взвода уцелело всего шестеро. Поговаривали — на переформирование и доукомплектовку оттянут в тыл, только когда…? Вышло, однако, для их группы всё как раз наоборот. Только что не полное разукомплектование… Дивизия их дернулась вперед, потом откатилась назад, и установилось ненадежное затишье с рваной, не сплошной и даже не обозначенной передовой и с той самой неопределенностью, от которой в штабе мороз от страха продирал по коже. В довершение дожди зарядили и теперь уже и авиаторы ничего подсказать не могли. И послали их вслепую прощупать кромку обороны немцев.
Моросил, не переставая, мелкий, тоскливый дождишко, ползти было бессмысленно — просто пошли. Шли не менее часа. Место было открытое с двумя небольшими перелесками и неглубоким овражком. Вокруг было тихо и не страшно, совсем даже и не тревожно как-то. Вышли они в полночь, а в два часа тридцать минут, так и не встретив немцев, Шилов повернул группу обратно — до рассвета нужно было выйти к своим. Теперь уже шли и вовсе не таясь, обычная их цепочка распалась, впереди спокойно и размеренно шагал Игнатьич, за ним в трех метрах бок о бок перешептывались о чем-то Шилов и Семен, а в конце — тройка прикрытия. Сергей в ней чуть-чуть опережал остальных. Миновали овражек и перелесок. Остался стометровый лесок, а там уже и наши окопы.
Тишина вокруг — невероятная, редкая вещь на войне, — была заполнена лишь легким шуршанием мелкого дождя. Вдруг, Сергей почувствовал слабый толчок в груди, может впервые в жизни он узнал о своем сердце, и забеспокоился почему-то. Откуда знать ему было, что душенька его — «Ах ты душенька, раскрасавица», — увидела что-то впереди, когда и глаз и слух были беспомощны… Стало что-то быстро подниматься к горлу его. В нем проснулось что-то тревожное, страшное, толкавшее обороняться и действовать. Быстро оглянувшись, он тронул шедшего впереди Семена и сбросил автомат с ремня.
Как раз в минуту эту они вышли на крохотную полянку и носом к носу столкнулись с группой шедших кучкой немцев в маскировочных накидках. И если для всех это «носом к носу» было фигуральным — по метру — другому между ними все же оставалось, — то задумавшийся Игнатьич налетел на переднего буквально, получил коленом в пах и, когда судорожно наклонился, был заколот ножом в спину сверху. Засаженный с маху нож, должно быть, налетел на кость и, соскользнув с неё, издал странный царапающе — приглушенный звук.
Ушло на это не более двух секунд, но для Шилова этого хватило, чтобы ударом ноги в живот под висящий на груди короткоствольный шмайсер, сбить рослого немца и рвануться на следующего. Успел Сергей заметить, что по дороге, кошачьи изогнувшись, командир выхватил нож из-за голенища, не забыв с хрустом наступить на бессильно лежавшую на земле руку сбитого перед тем и не успевшего опомниться еще фашиста.
В это время Семен, стремительно присел и легко перебросил через себя набежавшего немца, налетевшего прямо на Сергея и едва не сбившего его с ног. С шагом назад Сергей ударил того прикладом и развернулся навстречу другому с поднятым для удара тесаком. Подняв двумя руками автомат и остановив нож, он круто развернулся влево, ударив по сильной шее правым локтем, и ощутил, как поддалось и рухнуло тело. Рядом за спиной раздался и оборвался нутряной стон, кто-то всхлипнул и захрипел.
Обернувшись и перехватив в правую автомат, Сергей увидел бежавшего на него пригнувшегося широкоплечего крепыша с ножом в правой руке, целившим в живот. Только и успел, что согнуть и напрячь левую руку и придержать нож в десяти сантиметрах от тела, но немец, жестко нажимая, продолжал бежать, разворачивая Сергея и увлекая его. На бегу Сергей, удерживая предплечье, проскользнул рукой под мышку немца и заломил руку с ножом вверх, пока стальной торец ножа не оказался совсем вверху и больно и как-то гулко ударил Сергея по голове за ухом. Так они и застыли — немец на коленях со вздернутой и вывихнутой рукой, а Сергей над ним — оглушенный, с пятнами в глазах, и замешкавшийся. Только и рассмотрел, как чья-то рука, показалось ему, в два толчка, загнала длинный нож в поясницу немцу, и тот вздрогнул и обмяк. Над ним стоял знакомый лейтенант из второй роты с огромным кляпом во рту, свисавшим лохмотьями на подбородок и исказившим почти до неузнаваемости его разбитое в кровь лицо. Вокруг опять было тихо. И эта страшная тишина, нарушавшаяся легким шорохом дождя и затихавшими теперь стонами через сжатые зубы, нависла над окровавленной полянкой — свидетелем безжалостной схватки столкнувшихся разведгрупп и боявшихся криком и выстрелом повредить заданию.
Застонали неслышно лишь осиротевшие души убитых, прощаясь с родными телами, и поплыли Божьими аэростатами, скорбно и постоянно оглядываясь назад. И видели они сверху изувеченную землю, безобразное лицо войны и покинутые душами бессчетные тела, тела, тела… Иные — погребенные в братских могилах, а другие — сотни тысяч — брошенные в лесах и болотах просто так. На потребу зверью. Что ж удивляться тут. Написал же хороший поэт:
В земле солдат намного больше,
Чем на земле.
Перед Москвой, над Волгой, в Польше,
В кровавой мгле,
Лежат дивизии лихие
И корпуса.
А сверху дали голубые
И небеса.
А куда же души их? Так ведь ответил на этот вопрос Ваншенкин — «небеса». В одном только здесь согрешил да уступил тоталитарной идеологии — с маленькой буквы написал. Но зачем они Господу -души — в таких количествах сразу? Кто знает, может быть где-то на краю Галактики, или совсем в других мирах — всё подвластно Господу нашему, — создал Он Одним Словом Своим новый обитаемый мир и нуждается тот в прямом непосредственном заселении — одна земная душа — один человек на новом острове в Космической бездне. А может быть, пути Господни неисповедимы,… начнется Новый Великий Цикл — соберет Господь Души, погибшие в войне в одну — Великую Душу Адама, и быть Еве, и быть Греху, и быть разделению на Великие Тысячи простых Душ и все, как по Великой Книге — Чертежу и Проекту Конструирования и Созидания Миров и Человечеств…
Подошли Шилов и Семен. Молча подхватили Сергея, собрали с лейтенантом автоматы, свои и немецкие, и заторопились к траншеям. Через час свои принесли и тела Игнатьича и двух ребят. Три дня разведвзвод о трех человек с лейтенантом, захваченным немцами с передовой и счастливо спасенным, пили до самозабытия, полного отупения и приглушения боли, яростно и греховно матерились и отсыпались в дальней землянке, начальство приказало их не трогать, а на четвертый — дали им десять новобранцев из свежего пополнения и кровавая фронтовая карусель закружилась вновь.
Мечется пламя
И блещет, дрожа,
Алым пыланьем
На стали ножа…
Юргис Балтрушайтис
Теперь Сергей был в группе захвата и Шилов доверил ему попробовать «выдернуть» языка. Пошли втроем — молодежь брать не стали — только помешать могли. Три часа пролежали у пулеметного гнезда, дождались, пока один солдат пошел в отхожее место — двухметровый окопный тупичок. Борис спрыгнул рядом с сидящим на корточках, с поясом на шее, тощим, тужащимся от запора и кряхтящим сопляком. Ни бить, ни стрелять не пришлось — сунул нож к лицу, мальчишка побелел, и в темноте стало видно, и безропотно пошел, а затем побежал, придерживая падающие штаны и подталкиваемый в спину, поминутно испуганно поглядывая на разведчиков.
Даже разочарование испытал Сергей от всего этого, но и доволен был несказанно, что в дело ни нож, ни пистолет пустить не пришлось. Понимал уже — просто стрелять и убивать, пока лица не видишь. Просто и в горячке боя. А как вплотную — живое уже, хоть фашист, а все же человек. И враг это, и преступать через человеческое свое, через вбитые в тебя десятилетиями представления о гуманности, человечности и попросту жалости, не просто. Надо, а не просто. Хоть нас-то они не жалеют… Ох, как не жалеют…
А через месяц с Шиловым беда приключилась. Еще накануне, сутки просидели в окопах и высмотрели сразу же за первой немецкой линией землянку. Решили — ротное начальство. Поначалу всё было хорошо. Спокойно прошли разминированную ничейную. Повезло и просочиться через линию окопов — разрыв в ней нашли. А потом втроем нырнули в пустую траншею и, пригнувшись, двинулись к землянке. Еще сверху присмотрели — был на ней всего один поворот. Вот на нем-то Шилов, с пистолетом в левой и финкой в правой, и наткнулся внезапно на немца — шатуна. Шел тот с винтовкой и примкнутым штыком и уперся только что не в Шилова прямо на изгибе траншеи.
Не растерялся немец и сделал выпад в живот. Шилов только успел круто повернуться влево и штык прошел под ремнем по касательной, распоров живот сантиметрах на двадцати. Но не глубоко, видать, потому что ни самообладания, ни силы Шилов, поначалу, не потерял и всунул нож прямо в горло солдата, прямёхонько над здоровенным кадыком. Вынимать нож не стал, рукой прижал живот и пошли назад. Когда из траншеи вылезать надо было, силы оставили его, и Семен с Сергеем подсадили его, а потом и повели. Вначале он шел все же сам, а потом, обхватив живот руками и придерживая выпадающий кишечник, забылся и они с подоспевшими ребятами где на спинах, а где на плащпалатке, быстро понесли его. Операцию сделали здесь же, в полковом санбате. Повезло командиру — кишечник был не поврежден, но в тыл все же отправили и больше они его не видели.
Военно-полевая медицина… Лечит, шьет, латает тела, пули да осколки вытаскивает, руки — ноги отрезает… Да мало ли чего еще… А что с душами нашими? Война ведь всё норовит в душу попасть! Прямиком в неё! Когда рождаемся мы, Душа наша — маленькая точка. А с годами превращается она в объемное духовное тело раз в 620 больше! А это уже большая мишень! Да и не одна у нас душа — две: одна — Божествненная — чисто Духовная, а другая Витальная, животная. Где находится первая? — может в мозгу, может в солнечном сплетении, а может и везде в нас. Тончайшая это, Божественная, звездная и солнечная материя и нет для неё преград и барьеров — через любое тело материальное проходит, и не похоже, чтобы пуля и осколок могли повредить её… Лишь бы покинуть тело могла спокойно… А вот Витальная душа… В крови она, в сердце… Прямо об этом и Великая Книга говорит… И никто не знает, только догадываться можем, что происходит при ранении, при потери крови, а сегодня и при операциях на сердце…
Вот теперь-то Сергей с Семеном почувствовали себя сиротами. И молодежь вокруг них вертелась и с уважением поглядывала — как-никак, а в молодых глазах они были ветеранами — да и всерьёз ими были, но уверенности в себе, особенно у Сергея, не было, а для комвзвода разведки, которым его назначили, это совсем уж никуда не годилось — и люди скоро поймут слабину, и делу сплошной вред. Покаялся он начштаба и послали его на две недели в дивизионную разведку — ума набраться.
Тут-то впервые и попал он в руки профессионала с опытом. Когда, спустя многие годы, Сергей возвращался к этим неделям своей жизни, он хорошо понимал, что каратэ капитан Шатилов не знал. Зато свободно владел вольной борьбой, имел хорошо поставленный удар с двух рук и, проработав много лет в уголовном розыске, до тонкостей знал уличную драку с одним или несколькими противниками, со всем бессовестным и безжалостным коварством её и полной неразборчивостью в приемах. Кроме того, он чувствовал силу и слабость человеческого тела и характера, и оценивал противника сразу, по внешнему виду, осанке, взгляду, кистям. Этот человек в точности соответствовал своему времени. Из интеллигентов, тридцати пяти — сорока лет, ленинградец. Вырос он из своего фанатичного времени и органически врос в него! Как из Маяковского был он весь:
Тушу
Вперед стремя,
Я с удовольствием
Справлюсь с двоими
А разозлить —
И с тремя.
Ребята — говорил он, — вы можете не ввязываться в схватку. Но уж если ввязались, выкладывайтесь целиком. На противника смотрите, но не в глаза, а на всего сразу — от макушки до ступней — удара внезапного не пропустите, и свои намерения сохраните от него. Если ты на улице — будь для потенциального противника или ничем, или тютей — тем сильнее будет его разочарование. У нас на передовой это, в общем-то, не нужно, но и здесь есть своя психология и техника. На первую времени сейчас нет. А жаль…
А вот вторая, — тут он промолчал, осмотрел слушателей и продолжил, — вторая — однозначна. Она должна быть надежна и проста. Вот вам пример. Я знаю не менее 20 приемов защиты от ножа снизу. Это классический с отключением руки за спину и переводом на сопровождение, захват с нырком под руку, удар десантников, блок ногой и многие другие. Но во фронтовых условиях пользоваться надо одним, да так, чтобы в момент боя на одну работающую конечность врага приходились три твоих. То же самое относится и к удару ножом сверху.
Кстати, запомните, профессионал редко нападает сверху — во-первых, видно, а во-вторых, много возможностей для успешной защиты и контратаки — до трёх десятков. Да и помнить надо всегда: если в военной технике разрыв между средствами нападения и обороны бывал не слишком велик и изменялся периодически то в пользу первых, то — вторых, то с ножом всё не так. За тысячелетия на разных континентах накоплен поразительный и никем, пока, не подытоженный репертуар из сотен методов ножевой атаки — от испанского на коленях до финского с разворотом на 360 градусов и метания ножа с 10-15 метров. Поэтому никакой самоуверенности. И если вычислили, что имеете дело с подготовленным к ножевому контакту противником, переключайтесь на пистолет, надежнее будет.
И вот еще что. Борьба на ковре включает в себя партер. Вы — фронтовые разведчики и у вас нет времени укладываться с немцем на землю и кататься по лужам. Поэтому старайтесь всё решить в стойке — начать в ней бой и кончить в ней же. Но, а уж если свалились, да еще под врага, помните — как это не кажется страшным из-за возможного удара в пах, старайтесь все же, чтобы ваши ноги обхватывали тело немца, примерно, на уровне поясницы — перевернуться проще.
Неделю он потратил на натаскивание их рукопашному бою, поколачивая легко, одновременно, двоих и даже троих, а однажды, на спор, разметал пятерых, а потом перешел к главному:
Ваша сверхзадача — языки. Вот здесь однообразным быть — всё равно, что сразу в гроб ложиться. Немец не дурак, повторитесь, просчитает и накажет. Потому двух одинаковых операций быть не должно. Изобретайте, мозгуйте, из самого себя выворачивайтесь, но… для противника будьте другим.
Ясное дело, «ложиться в гроб» уж слишком фигурально, уж слишком для мирной жизни. Какие гробы на передовой? Смерти идут такими нескончаемыми косяками, рядами и шеренгами и просто так, врассыпную, что не до гробов. Это только у Горького «смерть проснулась около полудня». Здесь она всегда бодрствует и работает в три смены, круглосуточно? Великая и неутомимая труженица! Ну ладно, тела она губит, а что с душами? Похоже, не её это епархия? Похоже…. Ведь душа — вечная? Ну, а откуда тогда это слово русское — душегуб? Неужто, какой-то нож или пуля способны дотянуться до этого Божественного сгустка великой энергии, до этого прозрачного для нашего глаза, но существующего и определяющего нас скопления торсионных полей, закрученных по и против часовой стрелки, на первый взгляд взаимно компенсирующих, а на самом деле, сосуществующих друг с другом.
Неужели, эта могущественная и бездонная структура может позволить какому-то маньяку, убийце или рядовой военно-полевой смерти дотянуться до себя? И может ли такая структура позволить себе быть соучастницей такого страшного действа, как смерть и убийство? Может быть криминальные убийцы, киллеры всякие вообще не имеют души? Что ж, это вполне возможно. Существует такой монстр — биоробот. И мозг у него есть, и руки сильные да подлые, а души нет как нет. Что ему не убить? Он и не ведает, что творит! Но ведь на войне убивают не единицы — убивают тысячи и миллионы! И убивают их! Что, миллионы целящихся и норовящих попасть в душу? — Кто с агрессивными расистскими целями, а кто с благородно — освободительными, но все стремятся убить душу? Господи, что за страшные это вопросы? И где ответы на них? И есть ли они вообще?
….и только адом побеждают ад.
Луис де Гонгора и Арготе
Вернулся в полк Сергей повеселевший, выбрал с Семеном третьего в группу захвата — жилистого тридцатилетнего сибиряка Якова, — и начал отрабатывать сразу несколько версий умыкания. Особенно понравилась одна капитанская комбинация. Её и решили испытать первой. И случай не замедлил подвернуться. Третьему их батальону приказали провести разведку боем и Сергея послали пошурудить за несколько часов до этого. Минеры провозились часа два, пролопатили широкие проходы в минных полях и семь человек спокойно проползли до самых проволочных заграждений. Резать их не решились и переместились метров на сто вправо, где воронка от снаряда разорвала спираль Бруно. Отсидевшись в ней и переждав вереницу осветительных ракет, проползли вглубь еще метров на 300 и оказались в небольшом овраге вблизи землянки с входом, занавешенным плащ-палаткой и выходившим в неглубокий окопчик, круто поднимавшийся и несколькими ступеньками выходивший на поверхность. Сама землянка своими пологими накатами метра на полтора возвышалась над землей.
Ночь была облачная, луна и звезды не проглядывали, и видно было из рук вон плохо, но Яков тронул Сергея и показал на поднимающийся и опускающийся крохотный огонек. Немец, контуры которого просматривались, стоял боком ко входу в землянку на последней ступеньке и тянул сигарету, зажав её в кулаке. На передовой лениво постреливали и, когда зашлась очередь, Сергей быстро переместился и плотно прижался к скосу землянки. Ждал еще с минуту, а когда опять забарабанил пулемет, двумя прыжками подскочил к немцу и, захватив его подбородок правой рукой, а темя и левую часть черепа левой, круто рванул правую руку вверх и на себя. Правая нога его меж тем ребордой сапога ударила в подколенный сгиб правой ноги немца. Тот рухнул на колено, захрипел и, хотя успел взбросить руки к кистям Сергея, отключился сразу. Выхватив из кармана теннисный мячик и всадив его в рот немца, Сергей с появившимися Семеном и Яковом споро потащили тело.
В прихожей штаба полка Сергей осмотрел пленного ефрейтора и вытащил у него изо рта мяч. Тот уже пришел в себя, голос вернулся к нему, но рук от шеи он не отнимал — видно, боль была сильная. Сергей взглянул на зубы — ничего не выбил. Успокоенный, собрался вернуться в свою землянку, когда насмешливо наблюдавший за ним майор из бывших энкаведистов произнес:
— Сержант, уж больно ты чувствительный да заботливый. Не к месту. Знаешь, до войны какой-то писака изрёк: «Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа.» Не для фронта это! С немчурой треклятой воюем! И потом, знаешь, когда летчика сбивают? Обычай у них есть такой — оборачиваться назад, не зашли ли в хвост. Так вот, когда это в нервный тик превращается и начинает человек оборачиваться даже за столом, вот тогда его судьба и подсекает… Душа, передуша — ерунда это, сопли это церковные! И Толстой Лев Николаевич туда же. Рыхлый зажравшийся толстячок там у него, харистократ Пьер Безухов орет, только что не рыдает: «Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу!» Мало мы их «графьёв» да «князьёв» ловили и запирали. Скажу тебе просто и прямо. Хорошему солдату, настоящему воину она, душа эта, ни к чему — вред один, поповский! Только долг свой воинский исполнять мешает! Есть слово такое народное: «Сполняй». Все грехи тебе командир да Родина отпускают заранее! Для победы не то, что немецкой, своей крови не жаль, ни моей, ни твоей! А ты, дурень, зубы ему смотришь, мать его! Пару часов пораспрашиваем, допросим его … ха-ха-ха, деликатно, ха-ха-ха, и в расход здесь же за штабом в полусотне метров! Иди, отсыпайся, добрячок! Ждет тебя медаль!
Потом еще трижды применил Сергей понравившийся ему способ и каждый раз с успехом — пленный оставался жив и цел, хотя капитан из дивизионных курсов специально предупреждал их, как при этом легко сломать шейные позвонки. А на четвертый раз всё сорвалось. Как в воду глядел капитан. — Многократные повторы ходов хороши только в театре на репетициях, да дублями в кино. А жизнь их не прощает и патом не ограничивается. Подготовились, как обычно, даже волнения не почувствовали. Ползли к заранее высмотренному пулеметному гнезду, соединенному пятиметровым по длине и отрытым в полный рост окопом, вонзавшимся под прямым углом в глубокую, но узкую траншею. На ночь немцы оставляли возле пулемета одного человека, на что Сергей и рассчитывал. Выполз он к гнезду немного левее его. Еще метрах в десяти левее у траншеи залег Семен, прикрывал на случай чего. Яков же подбирался справа к пересечению траншеи и окопа. Контуры их обоих Сергей смутно улавливал, а лица, когда они поворачивались в его сторону, четко белели.
Стащив пилотку и заглянув через бруствер, он увидел не более чем полутораметровый плоский пятачок, пулемет и рослого, как показалось Сергею, немца в странной позе — он как будто сдавался, стоя спиной к Сергею. Руки были сжаты в кулаки, поднятые на уровне плеч, спина прогнута вперед, автомат свободно висел на ремне на правом плече так, что рукоятка торчала сзади на уровне поясницы. Потягивается, понял Сергей, и, поднявшись, прыгнул вперед. На этот раз правый его сапог ударил по рукоятке автомата так, что он взлетел вперед и влево, а руки привычно пошли к подбородку и темени. Только всё дальнейшее происходило совсем не так, как ожидал Сергей. Крепкое тело немца спружинило, чуть присело и подалось влево. Правая рука прямо сверху изогнулась и врезала локтем в солнечное сплетение — воистину солнечное — внутри всё залило ослепляющим всепроникающим светом боли. Сергей только и успел сообразить — напоролся на профессионала. А меж тем, рука немца продолжала распрямляться и чугунный литой кулак молотом опустился на пах. В глазах потемнело, руки соскользнули с головы солдата и прижались к низу живота и всё тело застыло в ожидании завершающего удара. Его, однако, не последовало — щелкнул пистолетный выстрел — это Семен прикончил немца, теперь уже возвышавшегося над поникшим Сергеем.
И сразу же справа и слева загрохотало. Семен два раза приподнял Сергея, резко посадил его на корточки, спросил:
— Идти можешь?
И услышав слабое «Да», рванул за руку. Они перекатились через бруствер и под бестолковым, но плотным огнем поползли, не останавливаясь, даже когда поле озарялось потусторонним светом шипящих и медленно падающих ракет.
Неделю Сергей ходил сам не свой. Боли никакой не было, но спокойствие, безразличие и какая-то опустошенность пришли и прочно поселились в нём. И стоило немалого труда гнать их от себя на людях. Этот чертов немец плохо подействовал на него. Как будто что-то жизненно важное ушло из него, как будто стальной трос, крепящий его тело, ослабел и перестал натуго связывать всё его естество в жесткое и прочное целое и какие-то части его, может быть самые главные, пробовали всю систему на прочность, пытались выскользнуть из него и зажить собственной жизнью, помимо него и, более того, и вне его. Он пытался собрать себя и закрепить собственную конструкцию зажимами и болтами воли, но непросто это было, а если он напрягал тело своё, то чувствовал ненадежность его и внутреннюю вибрацию. Да, этот немец подействовал на него плохо… А потому, когда пришло время опять идти в поиск, Сергей назначил первым номером Семена, а сам решил его страховать, не надеясь больше на свои подрагивающие руки. Так и получилось, подвели они его опять.
Вскочили в узкую траншею. И разошлись, Семен, пригнувшись, — налево, а Сергей — сделал шажков с десяток направо до первого изгиба, выглянул за него — никого не было, — и, успокоившись, прижался к скосу, держа в руке пистолет. Левую руку свою последние дни он не жаловал и нож не достал. Задумался он, разве, что на мгновенье, потому и шагов не расслышал, столкнувшись с немцем — офицером. Шел тот очень спокойно, но с расстегнутой кобурой и, как ни странно, в каске. Сергей держал пистолет в правой и правым же боком прислонился к откосу и, чтобы поднять оружие, должен был слегка отстраниться, на чем и потерял какую-то долю секунды. Немец сработал быстрее и, едва Сергеева рука пошла вперед, сапог немца обрушился на неё снизу и вышиб пистолет. Сергей рванулся и подмял немца, не успевшего опустить ногу, а потому неустойчивого.
Лежали они навытяжку на дне траншеи, ширина которой у основания не превышала ширины плеч. Потому втиснулись они в неё плотно, правая рука немца сразу же оказалась на кобуре, и своей левой Сергей придавил её, другой же парой рук они сцепились и прижали своими телами к стенке траншеи. Ноги их как-то странно переплелись. Немец что-то крикнул, и Сергей ударил его головой и, испытав режущий встречный удар, вспомнил — немец-то в каске. Попытался вскочить, но не смог — опоры не было и правая рука и спутавшиеся ноги не пускали. Сверху раздалась близкая и долгая автоматная очередь и приглушенный крик Семена:
— Отходим, все отходим!
Сергей уже плохо воспринимал окружающее, но понял, еще секунда — другая, ребята уйдут и появятся немцы, и от страха, безысходности и ярости, вдруг вспыхнувшей в нем и затопившей белым полымем его самого и всё вокруг, и от того, что забыл он себя, потерял в этой нахлынувшей на него из глубин его естества ненависти, сломавшей привычные границы, отделявшие человека от животного, он совсем по звериному повернул голову вбок и бешено вцепился зубами в горло офицера, ощутив вначале запах одеколона и чужого пота, а потом и сладковатую кровь. А когда зубы глубже вонзились и прорвались, в рот и горло ему хлынул поток крови и пузырей воздуха…
Хрип и конвульсии умирающего выбросили его из траншеи, и он рухнул под ближайшим кустом, изрыгая кровь и блевотину и давясь от накатывающих спазмов в животе и горле и жгучих слёз. Ползти он не мог, а потому согнувшись, падая и подымаясь, и не переставая отрыгивать и выплёвывать слюну с кровью, пробежал сотню метров. Начался артналет и невдалеке, распустившись дьявольским букетом, разорвался снаряд. Дождь осколков не прошел мимо, и Сергей свалился от удара под мышку и в бок, вырубившего его и швырнувшего бесчувственное тело в сторону.
Вытащили его свои же. В сознание он пришел через двое суток в дивизионном госпитале после тяжелой операции на левом легком и желудке. Тем для него война и окончилась. Начались госпитальные странствия с операциями и осложнениями до самого сорок седьмого года.
______________
Copyright Library of Congress byViktor Finkel