Пред родиной вечно в долгу. Продолжение. Начало в электронных журналах 2016-02-01 и 2018-11-01

АРЕСТ. «В ГОСТЯХ У ДЕДА ЛУКЬЯНА»
(Так в народе называлась старая Лукьяновская тюрьма. На языке следственных органов это был следственный изолятор, расположенный в одноименном районе г. Киева.)
Пошли дальше. Первыми, кажется, 5-го октября 1971 г. арестовали Семена и Сашу. Потом, спустя неделю, пришли за мной. Позвонили, я открыл дверь, зашло 5 или 6 человек: двое в милицейской форме, остальные в штатском. Предъявили ордер на обыск и начали обыскивать нашу квартиру. В доме находились моя мама, тёща и мои дети 11 и 2 лет от роду. Жена в это время лежала в больнице. Обыск проводили работники следственного отдела прокуратуры Украины. Обыскивали грубо, т. е. уже показывали свое превосходство над народом. В те времена органам МВД, и КГБ были даны неограниченные права издеваться над народом, что они успешно и делали. А что мог народ сказать?
Искали мои миллионы, и не найдя их, забрали мое охотничье ружье 16 калибра, хорошее ружье — подарок друзей с Кавказа, незаконно забрали: сколько моя жена им об этом позже не говорила, но все безрезультатно, впоследствии оно попало в их закрытый магазин, там его кто-то, конечно, купил по дешевке.
Нашли и забрали деньги?! 100 (сто) рублей — это все, что нашли в доме, а ведь были уверены, что найдут в матраце сотни тысяч руб. Мама и тёща просили оставить эти сто руб. — ведь в доме двое детей. Но получили ответ: не положено по закону. Вот такие законы были в той сучьей стране. Да народ как народ, а вот правители — «говно».
Чтоб будущим поколениям было понятно, что такое 100 руб. по курсу 1971 г. — это примерно 90 американских долларов.
Но самое интересное другое, когда спустя три года, я ознакамливался с материалами СФАБРИКОВАННОГО нашего дела, я ничего не прочитал о том, что изъятые в моем доме в 1971 г.- СТО руб. пошли на погашение сфабрикованного следствием и узаконенного судом, мифического долга в 120.000 тыс. руб?! И кто же присвоил эти деньги — загадка по сей день. Забегу вперед и скажу, что ни у кого из нас (а по одному делу нас объединили в группу из 6-ти человек — двое из них к нам вообще не имели никакого отношения), следственные органы не обнаружили, не изъяли никаких крупных сумм и сильно на нас обиделись — не прошел у них номер. Вот следствие придумало-для своего оправдания перед вышестоящими версию того, что мы деньги хорошо спрятали. После, старший следователь прокуратуры Украины Сурган, «специалист» по особо важным делам (оказывается, мы были очень важными персонами! но об этом даже не догадывались), сказал нам: или вы хорошо спрятали деньги, или действительно у вас ничего нет.

Но как тут ему признать свою ошибку, сразу пострадает мундир прокуратуры, лучше дадим им сроки. Следствие с самого начала было глубоко уверенно в том, что мы преступники и воры, так называемой, «социалистической собственности»». В той стране от рождения до смерти все принадлежало государству — весь народ государства, а это более чем 300 миллионов человек, над которым стояла кучка руководителей-коммунистов и их приспешников.

Привезли меня на ул. Короленко 15, в этом здании расползалось ОБХСС, также в этом здании находился областной суд, где нас в последствии судили. Опустили меня в подвальное помещение, там у них находились камеры «предварительного заключения» — камеры размером 3 на 4 метра, три четверти камеры занимают общие нары, на которые боком могут втиснуться до 10 человек, вместо, как менты сами говорят, трех-четырех. В оставшемся пространстве можно стоять в полный рост, можно, если не занято, сделать три-четыре шага. Стоит металлический. бачок с питьевой водой, к нему на цепи пристегнута металлическая кружка и все, естественно, пьют из одной кружки. Если даже хочешь после кого-то сполоснуть кружку, некуда эту воду вылить.
Интересно другое: питьевой бочок доливают по мере ее убывания, т. е. вода на дне бочка может стоять неделями. Когда меня завели в камеру, я хотел попить воды, но от ее запаха шарахнулся в сторону. Вот в такую камеру меня поместили для «устрашения».
Туалета тоже нет — выводят в общий туалет два раза в день. Все устроено так, чтоб человек испытывал страдания и, как говорят менты, из-за таких страданий быстрее «расколется». Это жаргонное слово о том, что подследственный, для того, чтобы облегчить свою судьбу от первых издевательств, признает свою вину, даже если он и не виновен.
Ведь для человека вообще, я уже не говорю о людях, далеких от преступного мира, нахождение в подобной ситуации, да еще в окружении, как водится, преступников, выдержать такое не всем под силу. У меня с детства был опыт общения с тем «преступным миром». Я вырос возле Бессарабки. Как и всех, кто жил в районе базара, нас называли бессарабскими. Мы были детьми, рожденными перед войной с гитлеровской Германией 1941-45 гг.
Многие ребята, с кем я общался с детства, уже к 30-ти годам  по разным причинам прошли тюрьмы, лагеря. Это были нормальные ребята, многие из них потом стали инженерами, рабочими. В том нашем послевоенном детстве власть не слишком хотела разбираться, кто прав, кто виноват. Естественно, они делились своим тюремным, лагерным опытом. В то время впервые я узнал такую ментовскую поговорку: «лучше перебдеть, чем недобдеть» — вот так, по этой пословице мы и жили.

Я знал ментовские «примочки» и психологически был готов к такому «приему».
Вначале поместили меня в большую камеру, где уже было 5-6 человек. Наутро меня пересадили в другую камеру. Пока я там был один. Через какое-то время — часов-то нет, забрали — в камеру запускают блатного, весь в наколках (это в Америке наколки воспринимаются нормально, а в СССР: раз ты в наколках, значит блатной. Наколки на теле у населения СССР вообще-то не приветствовались. По наличию наколок милиция легко определяла кто есть кто.
Каждая наколка на теле означала что-то определенное и те, кто умел их «читать», понимали их значение. И вот по таким приметам милиция, не предъявляя никаких обвинений, могла запросто засадить в тюрьму. Таким образом они боролись с нежелательными элементами в столичном городе Киеве. Все было непросто в те мои молодые годы, тяжелая послевоенная жизнь — власть продолжала террор своего народа — отсюда и процветало воровство на всех уровнях. Молодежь влекла воровская романтика, кто-то устоял, а кто-то нет. Потом эта романтика им боком выходила, с определенными наколками ставили на учет в милиции — человек уже давно с этим своим блатным прошлым завязал, начал нормальную по тем временам жизнь, завел семью, пошли дети, проходили годы, прежде, чем менты отставали от него с их проверками.
А до этого участковый, без всякого предупреждения, мог прийти в твой дом и посмотреть, чем же ты занят, более того, каждый квартал требовали от тебя принести в милицию справку с места работы. Ну, как нормально можно было относиться к той власти? Никого не волновало то, что кто-то из знакомых сидит в тюрьме, в то время каждый мог оказаться на его месте. Были ребята, которых блатная романтика приводила к необратимым последствиям в их жизни. В том социалистическом государстве как бы было два государства: государство само по себе, а блатной мир сам по себе.
Государство под управлением коммунистов притесняло буквально всех, кто отказывался выполнять его «заветы». Не Конституцию, а именно «заветы», которые ЦК партии штамповала каждый божий день. Надзорные органы сажали в тюрьмы почти не разбираясь, суды крепко стояли на защите этих заветов. И вместе с тем все, что власть творила с народом, подгонялось под непонятную народу Конституцию и уголовный кодекс, который ну никак не соответствовал даже тому непростому времени.
Адвокаты не в силах были что-либо сделать, защищая своих подопечных. В нашем судебном процессе адвокат Любитов осуществлял защиту Семена: грамотный адвокат, знающий много лазеек в уголовном кодексе. Он аргументированно отбивал следственное заключение, а судья Данько в судебном заседании, в присутствии нас, заключенных, наших жен, матерей, сидевших в зале, просто открытым текстом сказала ему: «мы знаем, что вы умеете хорошо говорить, но это не меняет сути дела». И после ее таких слов адвокат Любитов был вынужден выйти из нашего дела. Вот вам лицо советского суда.
Продолжу. Открывается дверь камеры КПЗ, заходит с руганью блатной, поругал вслух ментов и залез на нары, якобы поспать. Прошло еще какое-то время, окон в камере нет: день, или ночь мы не знаем. И вот, как бы, проснувшись, он начал заговаривать со мной: кто, чего, как, зачем, и начал давать советы, еще даже не услышав от меня ни одного слова. А дело в том, что в тюрьмах СССР не принято «влазить» в душу друг другу, особенно с советами, какими мудрыми они бы не были, и особенно в КПЗ. Здесь каждый за себя, и каждый, без посторонней помощи, должен думать о своей судьбе. Вот в тюрьме — там уже все по-другому. А здесь кто-то пугается, вспоминает непонятно что, наговаривает на себя, обдумывает всю свою жизнь: кто-то молчит, кто-то врет, выкручивается. Следственные органы прекрасно осведомлены об этих нюансах и для того, чтобы заставить подследственных заговорить о своих делах., подсаживают в камеры так наз. «наседок»: как мужчин, так и женщин.

Их задача — уговорить сидевшего в камере сказать правду, которая якобы поможет ему (в данном случае, мне), или вообще после КПЗ уйти домой, или уже на суде зачтутся его «правдивые» показания. Как всегда, обещали много, но всегда обманывали: я встречал много молодежи, которая «повелась» на их обещания и вместо свободы получала срок. Уже в тюрьме, в зоне я узнавал про тех ребят, за что их посадили, ну, просто, нет хороших слов, которые можно бы сказать о той власти. Следствию главное: раскрыть «преступление» любым путем, применялись любые методы допроса, т. е. они всегда и во всем хотели доказать свою значимость.
Я уже своей жизнью был подготовлен к присутствию этих «наседок». Я ему несколько раз сказал: не лезь не в свое дело, он немного помолчит и опять начинает. Из его отрывистых слов понял, что он что-то знает о моем деле. Предварительно ему там говорят, чего надо добиться от меня. Я задал ему несколько наводящих вопросов и убедился, что он «наседка». После этого, я начал просто его избивать. Я был хорошим спортсменом, драться умел, что, естественно, в жизни мне всегда помогало.
Я его сильно побил, он начал кричать и ломиться в двери, и я стал тарабанить в дверь, чтоб его от меня забрали. Но дежурные менты, как правило, не спешат открывать дверь, а, когда открыли, он уже сам не мог выйти из камеры. Через некоторое время меня отвели к «дознавателю»-оперуполномоченному, и тот, конечно, начал меня пугать дополнительным сроком. Но кто в моем положении боялся его угроз? Больше никого ко мне не подсаживали.
Да, чтоб не забыть: находясь в Лукьяновской тюрьме, где «благодаря» советской власти я просидел четыре года — случайно увидел и узнал того «наседку», обругал его еще раз: (случайная встреча была в коридоре, когда меня вели еще на следствие, а его сопровождали к кому-то подсадить для раскрутки). Он мог быть сам заключенным, согласившимся за какие-то блага быть «наседкой», а может он был штатным сотрудником органов — сейчас это неважно. Важно, что я по «беспроволочному телеграфу», от камеры к камере передал по всей тюрьме о нашей встрече. Так поступали и до меня, будут поступать всегда.
Назавтра меня отвели на допрос в ОБХСС, их комнаты расположены на 4-м этаже в крайних комнатах здания. Я уже не помню, куда выходили окна этого кабинета: на площадь Богдана Хмельницкого или на боковую улицу. Вначале два, потом три сотрудника допрашивали меня, все время с элементами запугивания. У них одна цель: правдами, неправдами ли, но добиться того признания, которое уже заранее было подготовлено прокуратурой Украины.
Они считали, что поймали группу расхитителей «социалистической собственности», не обращали внимания ни на одно мое доказательство по предъявленному мне сфабрикованному обвинению. Старший их группы, по фамилии Брежнев — они всегда ходили в штатском — кто-то сказал, что он в звании майора. Он вообще разговаривал грубо, все время с намеками на мою национальность, вначале я терпел, потом кое-что в тюрьме от сокамерников узнал о нем, и при его сотрудниках выложил ему. В тот момент он бы меня разорвал, но как видите, обошлось, а его братии я сказал, что если они хотят быть здоровыми, пусть прекращают вести допрос, как их обучили.

Начну с того, что эти менты — как и другие по делу, и охрана в тюрьме знали, что я побил в КПЗ «наседку», все это было записано в моей тюремной карточке. За столько лет в тюрьме мы все знали у кого что записано. Но был один эпизод: я сильно психанул на допросе у следователя, за его явно провокационные вопросы, на которые он сам же давал ответы. Вырвал из-под себя стул — он болтался и не был хорошо прикручен, я это видел еще раньше — и запустил в голову следователю. Его спасло от травмы то, что стул своим краем вначале зацепился за стол и, изменив направление, полетел в окно, разбив стекло в окне, там и повис. Я подскочил к столу, схватил со стола деревянную конусную ручку с пером и, если бы не заскочили на шум разбитого стекла сотрудники «конторы», я бы точно всадил эту ручку ему в глаз.

Они побоялись ко мне подойти, я уже сам понял, что что-то не то делаю, бросил ручку на пол и пошел, сел на стул возле другого стола. Менты вели себя спокойно, того козла-следователя увели, что-то он держался за щеку, но я точно помню, что ничем его не достал, но его лицо было перекошено. Больше они со мной никогда грубо не разговаривали, но всегда на допросе было не меньше 2-х человек. Когда меня привезли в камеру, и я осознал, что сотворил, то просто обалдел: я же мог себя точно подвести под вышку. В общем, это был хороший урок: вести себя сдержанно при всех обстоятельствах, во всяком случае я старался впредь так поступать. Спустя пару лет и Сурган мне напомнил об этом эпизоде, сказав, что они об этом помнят: и о КПЗ, и об ОБХСС — это была уже прямая угроза и она в суде сыграла свою негативную роль.

Вот видите, не получается, как в романе, все стройно описать. Наша жизнь — это больше, чем роман. Продержали меня в КПЗ 4-дня, а потом повезли в Лукьяновскую тюрьму. И началось мое долгое сиденье в тюрьме, на долгие четыре года. Разве можно это описать в двух словах. Следственные органы нарушили все существующие «законы» содержания под стражей нас, подследственных, но никого это не волновало, мы же особо опасные расхитители и для нас уже закон не писан. Нам так и говорили: будете сидеть сколько надо и без санкции прокурора, а ведь кто вел следствие — прокуратура Украины!!!

Вначале меня посадили в «тройник»: это такая камера на 2-4 человека, в которой обязательно сидят «наседки», чья задача «раскрутить» подследственного. И нередко им это удавалось. Люди в основном не переносят одиночества, особенно в тюрьме — вот, порой, и делятся с сокамерниками, а он оказывается «наседкой» — вот и закрутилось дело. Порой такое выясняют о делах давно минувших дней — это все история народов СССР.
За четыре года пребывания в Лукьяновской тюрьме (у меня есть ее снимок, правда, еще дореволюционный), я такого насмотрелся, и наслушался! Переводили часто из камеры в камеру по многим причинам: то ли, как они говорили, по режимным соображениям, то за драку, а дрались в любых камерах всегда, и причина «дежурная» всегда находилась. В тюрьме нельзя себя в обиду давать, порой нужно и заступиться, если видишь, что цепляются к человеку беспричинно.
В каждой камере есть отморозки, которые, то хотят покомандовать, то пытаются забрать «перелом» — продуктовую передачу весом от 1-го до 3-х кг, раз в месяц получаемую от родных. В ней может быть кусочек сала (конфеты-сахар не разрешают, чтоб не варили самогон — безгранична мысль ээка, до всего додумается), еще хлеб, возможно — колбаса, вот и весь набор. И вот эти продукты отморозки и камерные «крысы»» хотят отнять. Понимаете, это хоть какое-то подспорье в еде, конечно, его на месяц не хватает, но сам факт, что тебе приносят передачу, уже облегчает перенесение всех тягот тюрьмы.
И вот, эти беспредельщики хотят забрать приглянувшиеся им продукты, а также твои одежду, курево, да все, что захотят. Обидеть слабого, поиздеваться над ним. Так что в камерах в основном находятся две группировки: одна отстаивает свое личное, а другая — отморозки — посягают на чужое. Вот и прессуем друг друга, потом этих отморозков побитыми выкидываем из камеры; охрана видит, что драка в одной камере может перекинуться на всю тюрьму и быстренько забирают этих паскуд. Но бывает, в камере долго терпят этих отморозков, и они в камере устраивают настоящий террор — и все это длится, покуда не подберется группа ребят, умеющих дать им отпор, но уж потом этих «сук» бьют до смерти… Но когда их бьют, они орут, плачут, молят о пощаде, падают на колени. В основном эти отморозки — молодые ребята, у которых срок-то будет до 3-х лет, по меркам того времени это семечки, вот они и «богуют» до времени.
В тюрьме уважают силу и ум и, вместе с тем, там каждый за себя: только в крайних случаях объединяются. Там нет друзей и в силу сложившихся обстоятельств быть не может. .Есть только сокамерники. Но, если в тюрьме уж кто-то подружился, то это надолго. Эти люди — родственные души во всем, и не важно, по каким статьям они попали в тюрьму. Но в основном в тюрьмах, как и в картах, нет друзей. Об этом как раз очень заботится администрация тюрьмы.

Ларчик просто открывается: если народ сплоченный, его не напугаешь, он не будет бояться ни психологического, ни другого давления и насилия над собой. Но той власти, именно такого сплочения, что на воле, что в тюрьме, очень опасно, а тем более для власти коммунистов. А по одному они с нами делали то, что хотели. И, по их убеждению, в тюрьме человек сидит: НЕ ПОТОМУ, ЧТО ВИНОВЕН, А ПОТОМУ, ЧТО УЖЕ СИДИТ. Служение Советской власти (а не народу, о службе которому так якобы «пеклись» коммунисты), было всегда первостепенной задачей всех надзорных органов в СССР.
Сидя в тюрьме, еще не ведая, что меня ждет впереди, по тем допросам, которые вели следователи, я понял, что никакого снисхождения, никаких честных разборов мне не видать. Как говорил следователь Сурган — ст. следователь прокуратуры Украины — «мы же не можем всех посадить, хотя знаем, что все воруют, и если мы будем миловать, то разворуют все государство». В какой объективный разбор можно верить после такого заявления. И далее, его слова: «мы знаем, что ваша шайка воровала по-крупному, будете вы признавать свою вину, не будете — это дела не меняет. Вы будете сидеть долго, а презумпция невиновности — это только слова, они не для вас».
В конце концов мы получили большие срока, но у прокуратуры не получилось большого, громкого дела, не собрали они у нас свои миллионы. Они многократно нам говорили: или действительно у вас нет денег, или вы их хорошо зарыли. Им все не верилось, что при таких сроках, какие мы получили, у нас не нашли даже тысячи рублей.
Но четыре года они нас в тюрьме продержали в расчёте на то, что кто-то из нас расколется. И еще одна причина, являющаяся наверняка немаловажной для следствия, суда: в нашей объединенной группе были одни евреи. И это тоже было раздражителем для любых органов в той коммунистической стране. К евреям в СССР всегда было неадекватное отношение: антисемитизм на каждом шагу, особенно у нас на Украине.

Придуманный антисемитами миф, что еврей умней, проворней, грамотней, изворотливей, да мало еще чего — и все оттого, что народ полностью зависел от гребанного государства. и готов был, по указанию правящей партии, излить свою ненависть в первую очередь, на евреев. Власть всегда искала, на ком отыграться: то на чеченцах, то в Крыму над татарами, то на западной Украине, в Прибалтийских республиках, то наводила «порядок» в Средней Азии — никакую народность не оставляла в покое — всех держала в страхе, вот и пришел наш черед испить горькую чашу.
Ходили такие байки, придуманные, возможно, евреями, никогда не теряющими своего национального юмора, возможно — другими. Вот послушайте: «если в речке нет воды, значит выпили жиды, а если в речке есть вода, значит жид по…л туда». Вот так и жили. Власти уже распустили слух — пропечатали в газете, что поймали крупных воров — расхитителей соц. собственности НАРОДА!!!
Но у расхитителей должны были быть изъяты финансовые средства, драгоценности, машины, дачи, да мало еще чего, а они у нас ничего не изъяли, потому что нечего было изымать, возможно, мое ружье, цена которому была где-то до 60-ти рублей, стало доказательством моего обогащения — вот это богатство они у меня просто забрали, не конфисковали, а именно забрали безвозвратно. Но после таких громких заявлений, власть уже не могла упасть лицом в грязь.
Растянули следствие как хотели: то, бывало, возят каждый день, а то — долгий перерыв — на языке следствия это называется психологическим давлением. Думали, тюремная жизнь нас напугает, и мы по очереди побежим сдаваться и еще наговаривать на себя. Хотя такой прием давления оказывает свое воздействие на какую-то незначительную часть сидящих в камерах людей. Вот власти и используют этот прием на всех, кто по тем или иным причинам оказался в тюрьме. Конечно, сидеть в камере, где сидят разные люди, по разным делам, когда малая камера рассчитана на десятерых, а в ней сидят двадцать. В большой камере при норме двадцать, сидит 40-60. Когда почти все курят, а некурящему деваться некуда, когда в камере ну, не хватает воздуха, когда в ней одно-два окна и те, кроме решеток, закрыты еще и жалюзи.
Если на всю ораву один туалет и стоит невыносимый запах не только от туалета, но и от  всех нас, провонявших.  От всех нас, спящих на матраце — я еще застал набитые соломой с наматрацником — простыни нам только снились. Или — как вариант — матрац из сбившейся буграми технической ваты — этот бугор невозможно расправить, к нему нужно только привыкнуть, а как привыкнуть — никто не знает. Выводят на прогулку на один час в сутки, порой могут и не выводить — когда некому из ментов сопровождать. Когда месяцами маешься в четырех стенах и не знаешь времени суток, когда в камере круглые сутки горит лампочка, и 3 раза в день дают такую баланду, чтоб они ее всю жизнь сами хлебали. Не все могут такую пищу переварить, когда на всю камеру один питьевой бачок с привязанной на цепи кружкой и больные, и здоровые — все пьют из этой кружки.

А специальная выпечка хлеба не проходит в горло; в магазины свозят на хлеб завод не проданный хлеб и там его опять перерабатывают, добавляют еще свои какие-то отходы и пекут, потом это «печиво» привозят по тюрьмам, лагерям: он кислый, зацвелый. Из этого хлебного мякиша можно лепить все, что захочешь. В камере туберкулез, чахотка, легочные болезни. И никто этих больных не спешит изолировать от здоровых. Особенно ночью можно задохнуться от газов, выпускаемыми каждым живым существом. Какая медицина за стенами тюрьмы? , ее и на воле хорошей-то не было, а в тюрьме подавно, какое медицинское обследование? Работники тюрьмы считают, что все заключенные симулируют свои болезни.

Конечно хватало и симулянтов, но это же не от «хорошей» тюремной жизни: были и наркоманы, которым сама же охрана за деньги, вещи носила таблетки — пенталгин- казалось таблетка от головной боли, но когда их с десяток штук бросить в кипяток и поварить, а потом выпить- вот где начинается балдеж. В камерах очень ценится заварочный чай. Менты не разрешают чай заносить в камеры, но те менты, что дежурят в коридорах принесут все, что захочешь, лишь бы платил — у них свой малый бизнес. И начинает группа пацанов — кому «подогнали» чай, чифирить- варить чай. Рвутся наматрацники, скручиваются, как факел, поджигаются и все заваривается в кружке- кроме питьевой, что на бачке, всегда в камере есть запрятанная кружка, именно для чая. Все это делается так, чтоб менты в коридоре в глазок двери ничего не видели. Собственно ментов вообще не волнует, что происходит в камерах пока они не услышат большой шум, лишь только тогда вызывают дежурную группу.

Конечно в таких условиях «сидеть» не просто, не все могут выдержать. Но власть идет на всевозможные преступления против человека, чтобы заставить нас плясать под ее дудку. При социализме даже не пахнет правами человека. В Союзе у всех на устах была поговорка: « прав тот, у кого больше прав». Дело, которое можно было закончить за3-6 месяцев, растянули на два с половиной года, да еще плюс полтора года, так называемого, судебного разбирательства-суда. Вот так незаметно для истории, но очень заметно для нас, прошли четыре года выживания. Вся тюрьма знала нашу группу и не потому, что власти считали нас расхитителями — это как раз никого не волновало, а потому, что мы сидим под следствием и судом такой долгий срок.

Я встречал там ребят, которые уже отсидели свой 1-й срок и пришли за вторым, — и все нас застают в тюрьме.Уже многие спрашивают: может вам дали тюремный режим и вы тут будете сидеть весь ваш срок? Писать просто о себе невозможно, я ведь не могу выдернуть себя из окружающей среды, даже сидя в одиночной камере, ты ощущаешь, где ты находишься. Что в больших, что в малых камерах, ты слышишь голоса тех, кто сидел в них до тебя. Камерные серые стены, пропитанные копотью, хранят в себе информацию обо всех тех, кто побывал в их стенах за многие десятилетия той продажной советской власти.

В тюрьме на многое, чего мы не замечали на свободе, открываются глаза — хотя свобода, что мы все имели до тюрьмы, была условной. В тюрьме ты видишь, как гос. структуры, как и 30-50 лет назад, издеваются над личностью, как разделяют народ по любым признакам, как и прежде, слепо без разбора верят доносам. За эти тюремные годы я насмотрелся, наслушался такого… Чтоб описать все, что знаю, не хватит одной жизни. А если добавить к этому еще и лагерное заключение, поселение, хождение по этапу, то надо будет у Бога дополнительно просить еще годы жизни.

Пройдя непростой круг своей жизни, могу с увереностью сказать, что 95% людей в тюрьмах СССР сидели совершенно незаслуженно, не за то, что они совершили. Им бы дать под зад и выгнать к своим семьям, но советская власть рассудила иначе.

Ведь не даром с дальним прицелом еще в 20-х годах ХХ века был создан ГУЛАГ, которому нужна была бесплатная рабочая сила на лесоповале, в шахтах разного профиля, на рудниках, разрезах, на хозяйственных работах. Эти сотни и сотни тысяч заключенных обогащали ГУЛАГ, не получая за свою работу ни копейки. БОЛЕЕ ТОГО: изуверы- коммунисты придумали и узаконили статью, по которой в твой трудовой стаж — для начисления пенсии по достижению пенсионного возраста, не засчитывался срок пребывания в лагерях заключения, как-будто там никто не работал: да там пахали за двоих, троих.

В то время был закон, на основании которого через определенный срок, снималась судимость. По моей статье должно пройти 10 лет с момента моего освобождения и как бы гасился мой срок отсидки. Но это был иезуитский обман: в любом случае даже через 30 лет тебе напоминали о твоей прошлой судимости и органы могли на свой лад трактовать, то, что ты уже давно забыл. В молодые годы никто не задумывался над тем, что ему как обухом по голове через много лет вспомнят, что он был в лагерях и у него почему-то не хватает трудового стажа для начисления пенсии! Это было как дополнительное наказание, как «дамоклов меч» на голову. Я сам с этим столкнулся, так что далеко ходить за примерами не надо.

В наших трудовых книжках, по последнему месту работы, отдел кадров делал запись: «уволен с работы в связи с осуждением». И эта запись всегда мешала людям устраиваться на работу, т. е. судимость была клеймом до гробовой доски. По нашему делу было сфабриковано двести томов, где была отражена такая вопиющая казуистика, особенно в томах техэкспертизы. О! Наша экспертиза заслуживает особого разговора!!!!!!!

Никто при той системе не мог быть ангелом, все пытались где-то как-то заработать. Система не давала возможности проявить свою смекалку, индивидуальность — все должно было спускаться сверху.

По тем законам, человеку не разрешалось работать более 12-ти часов в сутки, т. е. 8 часов твой рабочий день и 4 часа на временной работе. Как бы благородная забота о здоровье человека. Вот этот иезуитский предлог делал население страны рабами, которым, без указаний сверху, нельзя было делать никаких телодвижений. Все, что претило власти коммунистов, считалось преступлением. Но дело в том, что мало на какой работе нужны были люди для работы по совместительству — 4 часа и тем более — как трактовал тот закон — только 3 месяца. В строительной индустрии — это вообще невозможно было. В той системе все было дутое. Указы ЦК, обкомов, райкомов на местах подменяли экономические законы, их только интересовало: доложить по инстанции о «победе коммунизма».

Продолжу. Когда в тюрьме тебя перебрасывают из камеры в камеру, возникает вполне естественное чувство самосохранения. Ведь каждый раз надо по-новому обустраиваться на новом месте, возникают определенные трудности: пока ознакомишься с обстановкой, пока найдешь общий язык с «паханом», пока разберешься, кто он такой, этот «пахан», а это всегда важно, потому, что он всегда не сам, у него есть своя группировка или подобных ему, или попавших под его влияние. Бывают нормальные, по меркам тюрьмы, «паханы», а бывают отморозки.

Как показала камерная жизнь, и до меня, и после меня в камерах всегда должен быть кто-то, кто может, если надо, успокоить камеру. В камере нельзя допускать беспредел, народ-то сидит разный и каждому кажется, что только он прав в той камерной жизни. Кто-то не хочет придерживаться элементарных правил общежития — всем нам друг от друга в этих стенах деваться некуда. Вот с этой целью нужен «пахан». Обычно им становится тот, кто дольше всех сидит в этой камере. В камерах все время происходит текучка: одних осудили — уходят на этап, других переводят из камеры в камеру, приходят новые, чисто человеческая задача «пахана» — пояснить новым, как лучше, не навлекая на себя беду, вести себя в камере.

Его слова не есть приказ, но руководство к действию:- нежелательно приходить «в чужой огород со своим уставом». Сидели, как говорят в народе: кто за дело, а кто и без всякого дела. Были камеры первой судимости и рецидивные — второй и более судимостей, так же тройники — камеры до 4-х человек. Зная мой бойцовский характер, менты начали меня «пресовать» — вот и переводили в камеры к рецидивистам, так сказать, для исправления, но тюрьма все знает, меня везде нормально встречали, со всеми находил общий язык. Там сидят простые советские парни, уже прошедшие первый круг ада, только благодаря «заботам» той власти, они стали в глазах власти: рецидивистами, ворами, бандитами, расхитителями разного рода.

В тех камерах, в отличие от камер 1-й судимости, не было беспредела, там уже все давно прошли тот беспредел. В этих камерах сидеть спокойней, чем в камерах 1-й судимости, а менты думают, что, когда меня бросят в такую камеру, я испугаюсь. Но дело в том, что в тюрьме очень быстро распространяется информация о делах, которые имеют уже общественную огласку. Вот так, благодаря беспроволочному телеграфу, тюрьма узнает все новости о том, что происходит на воле.

В таких камерах, всегда встречал знакомых ребят, еще с моей и их молодости, так что менты и здесь просчитались. Там я уже хорошо научился изготавливать игральные карты из газет — это хобби в дальнейшем пригодилось мне везде: где только возникала нужда, обращались ко мне. В тюрьмах — это кусок хлеба, от заказов отбоя не было. Конечно, все заготовки дело непростое, тем более все делается незаконно, в тюрьмах в карты играть не разрешается, но кто боится этих запретов. Игры идут во всех камерах: игают на что угодно, как всем известно карточный долг — долг чести, что в тюрьме, что на воле, но в тюрьме, лагерях этот долг — очень серьезное дело.

Где-то к концу 1972 года, кажется так, я сидел уже в большой камере; открывается дверь, называют мою фамилию, старший мент по корпусу говорит мне: с вещами на выход, в тюрьме это не удивительно, могут в любое время тебя собрать и в очередной раз переводят в другую камеру. Я собрал матрац, подушку, одеяло, которое уже просвечивается и не греет, которому отроду уже не один десяток лет, меня повели вообще в другой корпус тюрьмы, там открыли камеру я зашел, смотрю в камере сидят малолетки, тем, кому еще не исполнилось 18 лет.

Камера небольшая: на 10-12 человек, двухэтажные нары, чисто (по сравнению с камерами взрослых). Пацаны сразу ко мне с вопросами: откуда, какая статья, я сказал, по какому делу и по какой статье. Среди заключенных всех мастей моя статья уважаемая, конечно и на малолетке об этом знают. Через какое-то время — в тюрьме заключенные не наблюдают время суток — я начал стучать в дверь и говорю дежурному: отведи меня к старшему. Был уже вечер, и, как сказал мент: утром придет начальник. Я переспал ночь и на следующий день после обеда, меня вызвал начальник.

Выхожу в коридор смотрю: стоит мент в форме ст. лейтенанта МВД, присмотрелся, а это оказался мой знакомый еще по спорту, мастер спорта, борец. Мы поздоровались и я выложил ему мое недовольство с переводом в камеру малолеток. Он начал мне пояснять, что моя статья позволяет мне находиться с ними. Далее говорит: пойми, мы же не можем в камеры малолеток сажать бандитов, а у тебя хозяйственная статья, ты их ничему плохому научить не можешь и тебе здесь будет спокойней, чем в больших камерах и прочее, прочее. Я сказал, что в камеру малолеток не вернусь.

Подошел еще один офицер в чине майора, послушал мои возражения и отправил меня в ШИЗО — (штрафной изолятор). Эти камеры находятся в подвальном помещении тюрьмы. Камера размером 2 х 3 метра, цементный пол, собственно во всех камерах тюрьмы такие полы, откидные нары на стене, днем их закрывают, а на ночь открывают, порой забывают открыть, одну ночь я провел без нар: стал в угол камеры, расставил пошире ноги, спиной прижался к стене — вот так в дреме провел непонятно сколько времени. Ориентир один: если заходят менты и закрывают нары, значит уже 6 часов утра. Это тоже один из методов воздействия на психику.

Нары — это сбитые три доски, матраца, одеяла конечно нет — не положено, туалет был, но вода в нем не сливалась, вонище стоит плотное, водяной кран сломан, вода прокапывает, есть работа наблюдать как капает и считать капли. Хорошая тренировка памяти. Кормят раз в день, а то из через день: миска похлебки с ноль калориями, кусочек хлеба той спец выпечки из отходов, или переработки с плесенью зерна, дают кусочек размером с лодонь. Народ мается животами. Все устроено так, чтоб тебе жизнь медом не казалась.

Продержали меня там два обеда — значит, 4 дня, когда сажали я даже не знал на сколько суток меня «подписали». Под вечер привели меня в ту же камеру малолеток, они конечно, знали, как и вся тюрьма, что меня посадили в «шизо». Тюрьма всегда знает кого, когда, на сколько посадили. Встретили меня хорошо, сразу стали предлагать еду, в общем, что у кого было. За те дни, что я сидел, я, конечно, изголодался. Наутро я опять говорил с начальником, опять он мне пояснил что тех, кого они отбирают в камеры к малолеткам — это статьи 80 — валютные операции, ст. 84, 86 прим, т. наз. государственное хищение, мол у нас другая психология, чем у бандитов, воров, поэтому мы вынужденны вас сюда сажать.

Никого не интересует мнение заключенных, в тюрьме с десяток камер малолеток, в каждой из них сидят взрослые по тем статьям, которые он назвал. Но он не знает главного, что малолетки в основном уже заражены воровской романтикой, они такие «отмороженные», хуже взрослых. Я-то это знал еще с детства, они способны две стенки свести вместе. В общем я понял, что менты меня добровольно не отпустят, а еще раз идти в шизо нет никакого резона — дадут на сей раз уже 15 суток, ничего я так не добьюсь.

В общем, я понял, что «спасение утопающих, дело рук самих утопающих», особенно в тюрьме. Молча стал думать, как выйти сухим из этой ситуации. Короче, нашел выход, как говорят в тюрьме: «заделал себе мастырку» — заболел дизентерией и меня положили в тюремную больницу, а уже из больницы я, наконец-то, попал во взрослую камеру. Пробыл я на малолетке где-то около 2 месяцев. После моего «шизо» малолетки уже понимали, что я сам по себе, что не рвался к ним в камеры. Спустя десятки лет я встречал тех ребят с малолетки, но уже на свободе.

Да, забыл сказать, тот старший лейтенант, мастер спорта по борьбе, что был старшим у малолеток, как-то там узнал, что я сижу, и решил мне по-своему помочь, облегчить мое сидение. Ему казалось, что он сделает доброе дело, а получилась медвежья услуга. Я с ним также много лет спустя встречался, у нас общие приятели были еще по спорту с молодых лет. В любой камере, куда меня кидали, мне ребята доверяли: все знали мою статью, знали, что со мной можно иметь дело — в тюрьме это многого стоит- дело в том, что те, кого посадили по 84,86 статье не сотрудничают с ментами, как бы этого ментам не хотелось, у нас действительно другая психология, чем у остальных заключенных и это менты также знают. Мы, в основном, работаем головой, а не эмоциями и нам особо ментовских сказок не расскажешь. А среди остальной массы заключенных они вербовали «наседок», «стукачей». В камерах быстро раскрывали этих «стукачей»; вначале по подозрениям, уж больно часто их «вызывают», хотя никто не знает, когда его самого вызовут, но уж если заподозрили — начинают следить: специально между собой пацаны, с участием подозреваемого, затевают разговор, якобы, о каких-то своих делах, слушают реакцию того, на кого пало подозрение, подготавливают «стукача» к его беседе с «кумом»-оперуполномоченным. В общем, хватает «примочек», чтоб выявить «стукача». Пацаны все умели считать — вот пример: посадят специально пацана на счет и он по биению своего сердца определяет время, отмечая каждую минуту. Хочу сказать, что вербовка ментами «стукачей» — это уже было на всю их жизнь, но об этом они еще не знали, не понимали те, кто согласился работать с ментами, на какой шаг они решились и что их потом в жизни ждет.

Ведь где бы ты ни был, соскочить, с этой сучьей тропы власти не дадут — только в могилу. Властям эти «стукачи» нужны были. Ведь подобных стукачей мы встречали и на свободе. Но бывало, «стукачи», осознав, что они делают подлое дело, признаются своим сокамерникам.В этом случае мы узнаем еще больше информации: что менты конкретно и от кого хотят. Эти заблудшие пацаны просят о помощи у сокамерников. Народ в тюрьме, как нигде, понимает душу зэка. И если этот «стукач» не сильно далеко зашел, то ему помогают хорошим советом и делом как он должен соскочить с «крючка» опера. Ну, а тех, кто давно промышляет работой на «кума», тем нет пощады. Судят его по его делам, ведь от его доносов зависели судьбы многих людей: кому-то добавили срок, кого-то по новой раскрутили на новый срок с новым эпизодом.

В камерах ребята начали обращаться с просьбами: помочь написать жалобы, во всех камерах, где я побывал, видели, как много я пишу по своей защите — вот это и послужило поводом. Каждый из них знал свою статью и ряд комментариев к ней, так что пока (как говорят) не нужен был печатный УК. С их уст только успевай-записывай комментарии к статье, память у меня была хорошая, вот и запоминал все. Потом я узнал, что в тюремной библиотеке есть этот кодекс, иногда я его «заказывал» — для уточнения определенных статей, но и это непросто было сделать. Я, допустим, заказывал том Ленина (тома Ленина, Маркса давали всем — я их все прочитал, времени было достаточно).

В томах Ленина сплошная блевотина, другим словом не назовешь, у Маркса — все по-другому: там есть кое-что интересное, но в основном, много утопического. Мы книги читали от безисходности, чтоб время быстрей летело и, конечно, так получилось, что я извлекал пользу. В стране десятилетиями складывалась такая обстановка, при которой служители власти сами, по каким-то своим «неписанным законам», устраивали беззаконие. Доносы слежки, незаконные обыски, как в квартирах — санкцию на обыск было просто взять, ну как своим откажешь? — тоже и на улицах. В основе своей сотрудники органов МВД люди, пришедшие в органы из деревень, паскудная жизнь на земле в деревне и беспросветная работа в колхозе за копейки, где вообще не видно было никакого просвета в жизни, гнала их в города, а там куда идти? — прямая дорога в милицию.

Еще были деревни, где у жителей не было паспортов, а без паспорта в той стране — ни шагу. А в городе с паспортом уже другое дело,ты уже какой-то человек. Биография у колхозников хорошая: потомственный крестьянин, не из кулаков, не из интелигенции — годен для службы в органах, не подведет. Пока поживет в общежитии, а там, смотришь пройдет десяток лет, получит квартиру, ну вот и станет городским. На этой «мякине» сотни тысяч людей ловилось. Их психология резко отличалась от городской, они в открытую не любили горожан, антисемитизм процветал, не понимающие законов, да их никто этому и не учил, они понимали только команды своих начальников, а начальники кто? — сами бывшие колхозники. Ведь городские жители не особенно шли работать в органы. Вот вам и доморощенный антагонизм той сучьей советской власти.

Сокамерники видели, как я словесно даю советы и как эти советы помогают. Ведь очень и очень многие пацаны не знают, как аргументированно написать жалобу в свою защиту. Когда следственные органы получают неграмотно составленную жалобу, они просто не обращают на нее внимания — они ее понять не могут, я сам не сразу понял, в чем же дело? Пацаны пишут, а им приходит отказ. Но когда я прочитал два, три десятка жалоб, по которым был отказ и переговорил с ними, я понял, в чем дело. Дело в том, что основная часть следователей — юристы-недоучки по образованию, они привыкли к тому языку, на котором их учили, а на практике столкнулись совсем с другим.

Вот и получалось у них «как я писал выше»: «лучше перебдеть, чем недобдеть». Такая психология была у ментов — никто не во что не вникал. Тут и возникает парадокс: не все знают юридические нормы описаний своих действий. Просто люди далеки от уменья трактовки вот того беззаконного закона. А гребаные юристы-следователи, пользуясь незнанием людей элементарных прав в свою защиту, применяют его по своему усмотрению. В СССР — власть имущих и их сатрапов никогда не дружила с народом. А те, кто попадали служить в органы, автоматически становились неприкасаемыми. Вот отсюда все и начиналось. Как трактовала коммунистическая власть, для работы в органах, они отбирали «кристально честных людей». Работа в органах СССР, считалась у той власти большой привилегией, давала неограниченные возможности в превосходстве над остальным населением СССР.

Ну, а для того, чтобы все сотрудники, всех силовых органов были послушны руководству, они все должны были быть комсомольцами, потом кандидатами в члены партии и коммунистами, что давало неограниченную возможность партийным органам влиять на своих сотрудников. Была выстроена цепочка насилия над гражданами Союза-этих «неприкасаемых».

Теперь опишу о том, как я помогал писать жалобы заключенным, т. е. еще не осужденным, но на 100% подозреваемым — писать жалобы в свою защиту. Как технически это происходило. Это очень важный момент в тех тюремных стенах. Дело в том, что органы следствия и сама система МВД, а отсюда и государства, любыми средствами пыталась помешать заключенным писать свои жалобы с помощью посторонних лиц.

Не все могут воспользоваться услугами адвоката и кроме того, у власти были свои доводы такого запрета. Народ всегда выгодно держать в неведении — вот и это был один из незаконных, необоснованных запретов. Но все равно невозможно было ментам запретить проследить, чтоб заключенные, сидящие в камерах, не пользовались помощью таких, как я, чтобы защищаться от заведомо сфабрикованных дел.

Я не всем подряд брался помогать. Когда кто-то ко мне обращался, я уже по его устному рассказу видел, что за дело у него, и что из себя представляет тот или иной мой сокамерник.

Чтоб написать жалобу, в первую очередь нужно как можно правдивей и точнее знать, в чем конкретно тебя обвиняют. Встречались такие пацаны, которые хотели сами себя обмануть, несли такую чушь!  Если ты хочешь, чтоб тебе помогли, то говори хотя бы то, что говорил следствию и что тебе предъявляют — не скрывай чего-то, это уже будет не в твою пользу. Если ты что-то там лишнее признал, а теперь опомнился, то не скрывай этого, иначе сам себя запутаешь и твоя жалоба сыграет против тебя.

Все это было непросто, вот все это научило меня четко определять: кто есть кто.

Я постепенно убеждался на своем опыте, в начале еще небольшом, на опыте других, с кем мне доводилось сидеть в камерах. Чистая правда, как она есть, никому не нужна. Суды судят не по правде, а как им преподнесут следственные органы и телефонные звонки. Подтасовываются факты, лишь бы отстоять честь мундира А суды, МВД, КГБ  —всегда работали в одной упряжке. В стране Советов никогда даже не предусматривалось независимых судов. Вся независимость была фикция. Все они состояли в одной партии и всегда прикрывались защитой государственных интересов, а также интересов народа!???. Как будто народ в СССР имел какое-то решающее значение и мог что-то определить.

Помогая писать жалобы ребятам, я тоже искал всевозможные уловки, которые не смогли, не сумели и не умели применить следственные органы. И убедился в том, что с ними можно и нужно бороться и побеждать. Моими жалобами, как бы написанными моими сокамерниками, я конечно не мог изменить «меру пресечения» (хотя было несколько случаев, явно было видно, что менты применили не ту статью), но поменять статью, снизить срок — это было реально. В тюрьме каждый день что-то весит и это была уже большая победа.

Теперь хочу сказать как я писал. Все мы знали, что в каждой камере среди заключенных есть «стукачи» как явные, так и скрытые. Явных никто не боялся: это были такие не совсем адекватные пацаны, которые во всеуслышание, если их обижали, кричали: скажу «куму»-оперу. Но и их сведениями также пользовались опера. А вот скрытые — это контингент посерьезней, целенаправленно искали и слушали, что у кого на уме: ведь как бы там ни было, а пацаны общаются между собой, делятся впечатлениями, рассказывают свои приключения — вот это все интересует «стукача» и опера. Таким образом и раскрывалась масса дел. Никто не мог понять, откуда ноги растут.

Чтоб не вызывать подозрения в камерах, у опера была целая система встреч вне камеры со «стукачом», но все равно, рано или поздно, их в камерах раскрывали, кого раньше, тот еще не успел много сделать, а вот тех, что позже — вот те приносили много бед. Даже если узнавали, что такой-то стукач, его пока не трогали, следили за ним, куда он нос сует. Устраивали проверки, что-то специально, для его ушей скажут и ждут результат, а результат долго ждать не приходилось. Вызывают следователи того, на кого специально пацаны показали, конечно с его согласия, он сам в этом участвует и следователь ему говорит: вот открылся у тебя новый эпизод.

В общем приводят того пацана в камеру, а он всем рассказывает о том «порожняке», который «зарядили» под «стукача». Вот и убедились: кто он такой, а раз так, то за тобой должок. Тянут его паскуду в угол и насилуют, кричи, не кричи — не поможет. Вот и спекся «стукач». В тюрьме, в зоне -это самое страшное наказание для тех, кто работает с ментами, да и после отсидки, уже на свободе он пропащий человек. Вот так народ расправляется со своими врагами — лучшего наказания не придумаешь.

Побеседовав с сокамерником о его деле, читал копию заключения следствия, такая копия почти всегда была на руках у сокамерника, на основе которой он, сокамерник, оказался на нарах. Потом я в своей тетради набрасывал черновик его жалобы, показывал ему, уточнял детали, тонкости, а они есть в любом деле, за которые можно зацепиться, на которые следствие, в силу своей т. ск. неотразимости и веры в свою непогрешимость, даже в голову себе не брало, что на них надо также обращать внимание.

После согласования, мы вдвоем садились за стол, к нам уже никто не подходил: все знали, что нельзя мешать, нас как бы охраняли. И мой сокамерник своей рукой, своим почерком, в своей тетради, при моем надзоре, переписывал мой черновик. После этого я сжигал свой черновик. И кроме того, я писал черновик так, что если он попал бы в руки к постороннему, тому же оперу — меня никак нельзя было обвинить в помощи сокамернику. Я никогда не писал там главное, главное я держал в голове и, когда надо было, диктовал сокамернику.

Бывало и такое: после отправки жалобы, вызывают сокамерника на допрос, следователь видит, что по стилю письма не мог он сам так написать и начинают пугать пацана: мы тебе еще добавим срок за эту жалобу, скажи, кто писал. Ведь очень часто эта жалоба ломает все доказательства следствия — надо менять статью. Бывало пацаны говорили, кто помог, бывало — нет, но какие ко мне претензии, моей руки там нет, только мозги использованы. Те, кто показывал — (не от злого умысла — я-то  лучше, чем пацаны понимал психологию ментов) на меня, меня сразу же вызывал опер и тоже пугал, но прямых улик нету, ну, возможно, что-то подсказал, а опер: скажи правду, ну помог, что здесь такого, а я-то понимал, что если признаешься — тут же получишь 15 суток карцера. Вот паскудник: обещает, что в следующий раз мы тебя накажем. Полное беззаконие, что может зэк сделать?

А запретить мне писать эпизоды моего дела, никто не может, хоть попытки были, опер мог сказать: если будешь помогать другим писать, то не позволим тебе свое писать.

Моя помощь в написании жалоб пацанам служила для опера лишним поводом перевода меня в другую камеру-хату, как в тюрьме говорят. Везде, куда меня «бросали», там уже знали, что я помогаю писать жалобы, в тюрьме ничего не утаишь. Бывало, опер как бы случайно бросит меня к рецидивистам, но ведь там тоже надо помочь писать.

В этих строгого режима камерах никто не посмеет, вот так как ему захочется боговать, как это могло быть только в камерах 1-й судимости. Там уже все есть по воровским меркам; «уважаемые» пацаны, — вот они-то точно не дадут разгуляться. Кроме того, что я писал в свою защиту, которая оказалась бесполезной, мои выводы судью Данько ну ни как не интересовали — она могла прервать мое выступление на полуслове, сказать, что она уже знает, что я хочу сказать, но у суда нет времени меня слушать!!!? В камерах на любом режиме у меня хватало «заказов» от своих сокамерников.

На строгом режиме сидели пацаны, которым менты просто фабриковали дела и прятали в тюрьму: на свободе люди с судимостью просто мешали властям, каждый район города стремился очистить город от судимых, особенно, если они молодые. Сажали за мелкие нарушения, важно было посадить, а там покатит раз за разом. Давали им в основном от 1 до 3 лет, чтоб просто не гуляли по их земле, т. е. по району — вот такая у ментов установка, за этот беспредел они и получают звезды, премии.

Пацаны всегда нуждались в помощи, где такой парень возмет адвоката, где деньги на него возьмет, при наличии адвоката доводы ментов легко разбивались и ребята выходили из тюрьмы на свободу, естественно, без той судимости, на которую так рассчитывали менты. Я разобрался в том, что надо менять стиль письма — жалобы, иначе меня могли менты хорошо достать. Начал заставлять их, особенно в камерах строгого режима, писать так, как он привык говорить: не юридическим языком, которым я писал, а простым, но с перефразированными доводами. Дело пошло лучше, кроме того, я знал, что тут пацаны меня точно не сдадут, так оно и было, они хорошо знали цену предательства. Здесь в камерах также были «стукачи», но это стукачи иного рода. Их, как говорили, не интересовала моя писанина, они выискивали всякие нераскрытые дела — как их называли менты — висяки.

Я уже неплохо разобрался в УК, в его комментариях, в подзаконных актах — пока с теми статьями, с которыми довелось столкнуться. Но, конечно, я еще не знал всевозможных иезуитских приложений к УК, на основании которых вершилось «правосудие». Но того, что я знал и логически домысливал, все-таки хватало, чтобы помочь пацанам хоть частично изменить их судьбу.

Я уже говорил, что начал делать игральные карты из газетной бумаги — это трудоемкий процесс: склеить несколько слоев; клеем являлся мякиш того хлеба, сделанного из отходов производства — спец хлеб для зэков. У меня были помощники, которые приготавливали этот клей — я только проверял его качество. Клей этот должен был быть жидким, прозрачным как вода, только цвета того хлеба, из которого мы его делали. Высушить в тюремных условиях — это совсем непросто, нанести разметку, зачистить, чтоб карта хорошо ложилась, тасовалась в колоде — это тоже не просто, Но карты получались хорошие, оценку им давали сами играющие. Чтобы сделать хорошие карты, нужно самому уметь играть в них с тем, чтобы знать, чувствовать, что должен ощущать играющий, взяв колоду карт в руки. Я сам в молодости уже неплохо играл в карты, в мое время наверное не было такого пацана, который не умел бы играть. Без этого я бы не смог изготовить колоду. В одной из камер строгого режима мне повстречался профессиональный картежник-катала, он ни с кем не садился играть в карты, потом говорил, что играя в камере, он потеряет профессионализм, мол для него здесь не тот уровень игры. Он попросил сделать для него колоду и он потом как бы стал моим контролером — вот тогда в камере узнали, кто он такой. Вообще-то пацаны слышали о нем, но такие ребята не любят афишировать себя.

Когда он брал колоду в руки, он работал с ней как фокусник, с ней он никогда не раставался — все время тренировал пальцы. Когда колода, по его каким-то приметам, была не та, он ее отдавал пацанам на игру, я делал ему новую, порой он подсказывал, как лучше ее заточить. Вот так, с его проверкой, я научился хорошо делать свое дело.Мне эта наука потом здорово пригодилась, позднее: я мог сказать для кого я делал колоду. Он мне еще в камере, как бы, разрешил ссылаться на его проверку. В том мире это дорогого стоило, я сразу приобретал определенный авторитет — особенно на этапах. Несколько раз я сам садился играть, помню, выиграл пыжиковую зимнию шапку, в те годы, такая шапка была большим дефицитом… И через моего адвоката — гос.Мясникова, при очередном его визите ко мне в тюрьме, передал для своего старшего сына.

Когда ты занят работой, то, как бы не замечаешь тюремной камерной монотонности, не выслушиваешь камерной болтовни, Утихомирить разговоры невозможно, да и не нужно — у каждого свои проблемы, каждый из нас по своему реагирует на окружающую обстановку, естественно, мы все хотели выжить. Но при этом нужно еще остаться человеком, сохранить то начало, которое в тебе было заложено матерью-природой и твоими родителями. Пройдя тюрьмы, лагеря не в лучшую сторону ломались очень многие судьбы. Все выходили озлобленными на власть коммунистов, на ту несправедливость, с которой они столкнулись — вот, таким образом власть создавала себе врагов из своего же народа.

Никогда народам СССР не светил не только развернутый социализм, но тем более — коммунизм. Этот гнилой пряник, которым кормили народы страны, когда-то должен был паскудам-коммунистам и их ЦК вылезти боком — к этому все и шло. А пока они под разными предлогами пресекали любое инакомыслие. Нас все время пугали «загнивающим» капитализмом. Но никакой «железный занавес», выстроенный коммунистами, не смог затуманить глаза народам СССР. Тех, кто прошел лагеря и тюрьмы, уже нельзя было ничем запугать, купить. В один из очередных перебросов меня в другую камеру, я с первой минуты уже вынужден был вступить в драку: зашел в камеру, как правило, встретил знакомых пацанов, с которыми ранее где-то сидел.

Они показали мне свободные нары, я туда бросил свой скарб, взял свои черновики приговора, свою тетрадь, куда записывал свои замечания на предъявленное обвинение, пошел, сел за длинный стол, который стоял посреди камеры (за ним одновременно могут сидеть 15-20 человек), и стал делать записи для своей защиты. Тут подходит один пацан, заглядывает, что там я пишу, тут же нашел дежурную причину и начал придираться, т. е. заводить себя. Конечно, при такой ситуации я уже не мог писать, внутренне уже приготовился к драке. Но я понимал, что он не один, один никогда бы не подошел, я выжидал чуть огрызаясь, гляжу, идут еще двое с матом.

Одного из них узнал- я сидел с ним где-то в камере, он меня тоже узнал и как-то стушевался, я это заметил. Сейчас мои мысли были направлены на то, кого из этих двух опередить и ударить первым. Я уже стоял возле стола и уже автоматически (не в первый раз) сделал ложный выпад в одну сторону, а ударил ближнего уже с другой стороны, боковым зрением я увидел как тот, кто первым подошел ко мне, хлопнул глазами — ага, перепугался. Второму я попал в подбородок почти снизу, смотрю он стал валиться назад. В этот момент я полностью выскочил из-за стола и бросился на первого, но я уже заметил, что его рука чем-то накрыта. Я отступил назад, схватил со стола свою тетрадь и бросил ему в лицо — этот маневр помог мне узнать, что у него в руке.Тетрадь попала ему в лицо, тетрадь толстая, она его ударила и он еще раз испугался, моргнул глазами, раскрыл свою руку и из нее выпала алюминиевая заточенная ложка — это тюремное оружие, от которого много народу страдало, им одинаково можно было и ранить, и убить.

Увидев эту заточку, несколько ребят вскочили со своих нар и с матом кинулись на него, а к нему на помощь бросился третий, которого я узнал, с нар  соскочили еще несколько пацанов, и мы уже вместе начали молотить этих троих. Один из них начал ломиться к двери и звать на помощь ментов, двое других уже шевелиться не могли, когда открыли дверь, мы их просто выкинули из камеры в коридор. Дальше все было тихо, кум — он же опер — не проводил никаких расследований, хотя всегда в таких случаях они проводят дознание — под этот шумок обычно вызывают своих «стукачей». На этот раз были вызваны десяток пацанов, а кто из них кто, пока не знаем.

Потом мне говорили: где, с кем, из тех троих, они пересекались. Говорили: мы выжидали, не вмешивались: или они начнут тебя бить, или ты начнешь их «мочить» — никто не ожидал, что я окажусь таким прытким. После этого эпизода ко мне уже относились с уважением, вплоть до того, что стали обращаться ко мне, чтоб я разобрал их местные споры: поводы бывали разные. Таким образом, я нехотя становился «третейским» судьей —- это уже накладывало на меня еще одни определенные обязанности, конкретно о которых я пока не имел ни малейшего понятия.

Позже я узнал, что такое – «третейский» судья в тюремных и лагерных условиях. В дальнейшем такое судейство положительно отразилось на моей лагерной жизни. В тюрьме, лагерях все быстро узнают: только у зэков может быть такой беспроволочный телеграф. В любой новой камере, как только я называл свою фамилию, получал на нарах место по выбору, когда я шел за стол писать свой «труд», мне сразу, из уважения, освобождали место. Ко мне стали чаще пацаны обращаться со своими вопросам, что мог — решал, никогда не придерживался ни одной из спорящих группировок. Я честно разводил спорщиков, ведь кто-то из двух сторон должен был быть прав, другая сторона уже честно уступала, а иначе зачем тогда ко мне обращались.

Бывали случаи, когда расходились по нулям — это тоже нормально. Давал советы, если знал конечно, писал пацанам черновики, пацаны их себе переписывали. Круглые сутки был занят работой, некогда было думать о своем сроке, я уже был точно уверен, что получу как говорили — свои 15. По любому поводу, когда меня возили на следствие в прокуратуру, в любом случае следствием подымался вопрос о возврате «краденных» мной и моими подельниками денег. Они спали и видели эти наши миллионы, мне говорили: ты сдай и тебе это зачтется, а где ж их взять? Своими дурацкими допросами и раздуванием дела, они до смерти напугали свидетелей-членов бригады. Те с перепугу подписывали следствию любые документы, подтверждающие, что я и та группа, с кем я проходил по сфабрикованному делу и о которых они понятия не имели, сплошные воры. Из показаний членов бригады получалось так, что они хоть и работали в 2-3 РСУ одновременно, выполняя работы у нескольких заказчиков, за свою работу в этих РСУ получали зарплату, но они совершенно не знали, не ведали, что вообще существуют заводы, фабрики, на которых они выполняли работы!!!???

Прокуратуру устраивали такие показания «свидетелей», которые непосредственно выполняли работы. Следствие под любым предлогом просто собирало на нас компромат. Но были и такие свидетели, которые не испугавшись следователей прокуратуры, не показали на меня. Они подтвердили получение ими денег в этих РСУ, работая от этих РСУ. Во всех наших бригадах работали люди разных национальностей. Прокуратура в открытую говорила русским, украинцам: что вы спасаете жидов? мы и так знаем, что они виноваты, а вас втянули в свое дело и, если ты не покажешь на них, то мы вас вместе с ними и посадим. А евреям, членам бригады, они говорили: мы знаем, что ты еврей, мы против тебя ничего не имеем при условии, что ты будешь вести себя правильно, т. е. давать нужные показания следствию.

Более того, старший следователь прокуратуры — Сурган, говорил евреям, что ты еврей, но наш еврей, а мол Литвинский и другие те, кто проходит с ним по делу — Сионисты!!! Всем остальным, кого они вызывали на допрос, они говорили то же самое. Это так пугало людей, что они готовы были показать даже то, чего вообще не было. Таких было несколько эпизодов, но они быстро отпали, следствие поняло, что не туда клонит.

Все подробности допросов свидетелей я начал узнавать уже после суда, а также после выхода на свободу. Я со всеми встречался, а кто сам ко мне приходил. Еще на следствии следователи издевались, вот смотри: мы твоим ребятам все хорошо объяснили, они стали на тебя показывать так, что твоя песенка спета.

Удивляться не приходится. На Украине, где я родился и провел часть своей жизни, расцветал вовсю узаконенный государственный антисемитизм, национализм и прочие измы. Адвокаты, которые были у каждого из нас, были грамотные специалисты, но как сказал адвокат Саши — не помню его фамилии: в нашем деле они бессильны что-либо сделать. Наша статья, по тем гребенным законам, предусматривала обязательное присутствие адвокатов-защитников., как-будто их присутствие могло что-либо изменить в нашем деле. О чем можно еще говорить, о какой презумпции невиновности, когда вся государственная машина работает против своих граждан.

Я уже упоминал о том, что адвокат Семена — Любитов, после провокационной речи судьи Данько, вынужден был выйти из нашего дела. Он понимал, что нам дадут такие сроки, какие захочет прокуратура, судья, власть. После его выхода из дела назревало что-то непонятное: все органы следствия, суда переполошились, начали уговаривать Семена на замену адвоката, пообещали ему снять с его приговора несколько лет. Судья, прокуратура, заранее знали, что мне, Саше, Семену прокурор в суде будет просить, а судья даст по 15 лет, а предельный срок этой статьи — высшая мера. Чего-то там мы не дотянули до «вышака», наверняка то, что у нас не изъяли тех крупных сумм, на которые они рассчитывали.

Беспрецедентный случай в советском «правосудии»: судья Данько лично беседовала с Семеном. Значит она заранее знала, какой срок назначит ему. Он как бы поломался и согласился на замену адвоката. С подачи судьи, новый его адвокат непонятно быстро ознакомился с новым для себя делом, в котором было только с эпизодами Семена более 150 томов- всего по делу было 200 томов, сфабрикованной макулатуры. Короче говоря, Семен хотя и был во главе непонятно какой нашей группы, но получил 12 лет, а мне и Саше дали по 15.

Если бы он устоял перед соблазном, он даже не знал сколько ему снимут, то все дело пошло бы на доследование, тогда уж точно бы развалилось, во всяком случае Данько и Ко. дали нам небольшой срок, но не более того. Свой престиж они бы все равно соблюли. Вот так, в том бесправном государстве все вершилось. Пока я отсидел свой срок, Семен успел еще раз получить срок, он  по шкале тех лет уже становился рецидивистом — так власть исправляла народ. Я не питал к нему никаких чувств. Я многим «обязан» ему, что был осужден.

«Люди познаются в беде» — народная мудрость на все времена- Еще один паскудник был у меня, — это мой «партнер» — Саша. Но об этом позже. Самое интересное другое, из нашей группы 7 человек (был еще нач. РСУ Смирнов, его по болезни выделили в отдельное дело). Смирнова на все 100% посадил Семен, я и Саша к нему не имели прямого отношения, хотя знали и участвовали в той безысходной «кухне» тех лет, но ничего на него не показывали. В тюремной больнице, где я лежал с дизентерией, лежал и Смирнов, он мне говорил, что кается перед нами, за то, что принял Семена на работу, не послушав нас.

Так вот, из оставшихся шести человек, работали в одном РСУ трое, остальные 3 к нам не имели никакого отношения. Периодически мы пересекались с ними в разных РСУ. Прокуратуре Украины, по заданию партии, нужна была очередная показуха, искали крупное дело — вот и свели нас вместе, вместо раздельных групп, искусственно объединили все дела в одно. У нас были разные эпизоды, по тому же паскудному закону нас не должны были объединять в одну «преступную» группу. Но кто в то время, если это надо было властям, считался с законом? После окончания следствия нам дали время ознакомиться с 200 томами?!, сфальсифицированного нашего «дела». Когда я знакомился с этими томами в присутствии моего адвоката Мясникова, в присутствии представителя прокуратуры, то я брался за голову, матерился. Представитель прокуратуры все время боялся, что я начну вырывать листы из томов дела.

Для себя я делал выписки, потом в камере написал свои возражения по эпизодам дела. Все это я делал для того, чтобы в судебном разбирательстве-суде, защищать себя. Мой адвокат гос. Мясников никак не мог знать «дело» лучше меня. Следственные органы опасались, что мы можем не подписать закрытие следствия. И как могли, применяя свои приемы, давили на адвокатов, а те, конечно, нам об этом говорили. Вначале мы все вместе решили не подписывать закрытие следствия. Для следствия это бы означало провал, нужно начинать все с начала, а это полное изменение показаний, ну если не всех свидетелей, то большинства. Ну и конечно, полетела бы вся фальшивая экспертиза.

Как бы нас в тюрьме не прятали, там все решаемо, особенно для нашей группы, все знали, что дольше нас за последние 25 лет никто не сидел. Вопреки всем тюремным законам, мы все вместе ходили в баню. Но на то она и тюрьма, а охрана тоже живые люди. Во избежании любых связей с заключенными, охрану, для службы в тюрьме, набирали не из городских жителей, а с районов Киеской и др. областей. Заманивали охрану на работу надзирателями всевозможными льготами. Но пока еще никто не смог устоять перед «золотым тельцом». Неважно, как это происходило, важно, что у нас всегда была связь. Баня — самое удобное место в тюрьме.Через тюремную «почту» мы заранее знали «свой банный день» — никогда он не был один и тот же, нас каждого из своей камеры, выводила охрана. Хотя в каждой камере находились «стукачи», они понимали, что эту информацию оперу передавать нельзя.

Не исключаю, что кум-опер знал о наших совместных походах в баню, но тоже не считал нужным докладывать дальше, он-то хорошо знал, что с нас его доклад, как с гуся вода. Вот там мы и решили подписать окончание следствия. Уж очень надоела тюрьма, тем более, мы понимали, что особо ничего не изменится, а вот в тюрьме могут еще долго продержать, продлевать следствие у них всегда причина найдется. Мой адвокат сказал, что действительно, они вашу группу не выпустят, так что сами решайте, что для вас лучше.

Я даже представить себе не мог, как я, высоко квалифицированный электрик, благодаря своим качествам организатора бывший простым бригадиром с разными по численности коллективами, не занимавший никаких руководящих должностей-постов и вдруг получу 15 лет?! — Но это будет потом, хотя я уже ничему не удивлялся, ничего уже не боялся.

После подписания окончания следствия, мы уже ждали начало суда. А пока, как нам говорили, судья Данько ознакамливалась с томами дела. Потом в суде, по ходу дела, мы поняли, что Данько этих томов макулатуры не читала. Как она сама сказала: меня эта муть не интересует, она уже получила нужные указания. Пока я ждал суда у меня было больше времени помогать пацанам с написанием их жалоб. Когда еще ходил ко мне на закрытие дела мой адвокат, я просил его всегда приносить УК, читал то, что мне нужно было, а комментарии получал от адвоката. Порой он отказывался дать мне устные комментарии, ссылаясь на то, что приходит по моему делу, но в общем, мы находили с ним общий язык…

Писав жалобы, я всегда пытался исходить из логического мышления. Я хорошо знал, что пацаны могут врать: то ли боясь чего-то, то ли по своей дурости; вместо того, чтобы защитить себя, он глубже  роет себе яму. За четыре года пребывания в тюрьме я видел совсем неплохой результат в помощи написания жалоб. Убедился, что логическое мышление в любом деле стоит многого. К большому сожалению, своей логикой, — если она у них вообще присутствовала никогда не пользовались ни следствие, ни тем более суд. Где-то в апреле1973 г. начался суд. Пять раз в неделю, когда с перерывами, нас из тюрьмы возили в воронках в областной суд. Суд находился (и по сей день он там) ул. Короленко 15, возле памятника Богдану Хмельницкому. От своих адвокатов мы узнали, что судья Данько не тот судья, который будет вникать в суть дела. Но всем уже хотелось закончить с этим сфабрикованным делом. Мой адвокат Мясников — (земля ему пухом) честно делал свою работу. Но к большому сожалению, в той системе работа адвоката, особенно в хозяйственных делах, как наше, давало нулевой результат Суд не вникал ни в какие доказательства.

Полтора года длился суд, за это время мы все выслушали столько ереси, обмана подтасовок фактов, ну, естественно невозможно было в суде сидеть спокойно и слышать, как тебя уже просто в наглую обманывают и еще не разрешают возражать. Когда техэксперт — последний пи…..ст доказывает суду, что у нас была неправильная оплата труда, что мы повременно-премиальную систему оплаты труда переделывали в сдельную и наоборот?!

Это же каким надо быть пид…стом-экспертом, чтоб дойдти до такой трактовки оплаты труда. Более того, он не видел в натуре выполненную работу. Он даже не удосужился, с подачи следственных органов прокуратуры, их старшего следователя по особо важным делам-Сургана — посетить заводы, фабрики, где мы проводили работы. Ранее я уже говорил о том, что этого тех эксперта в суде уличил один из наших адвокатов. Ну и что?  А ничего. Данько даже не удосужилась внимательно прочитать этот документ, который был завизирован тем судом, где был до нас наш адвокат, и приобщить его к делу. Все решалось в кабинете Сургана, в прокуратуре Украины. Данько многократно говорила о том, чтоб облегчить нашу участь: подумайте о гашении вашего иска.

Этот факт их очень бесил. У семи человек не изьяли ни копейки денег??? У них один разговор: или вы хорошо спрятали деньги, или действительно у вас ничего нет. А когда я Сургану сказал: если вы ничего не нашли, закрывайте дело, ну бывает, что ошиблись, сильно поверили своим доносчикам! А он внаглую мне ответил: прокуратура не ошибается! Вы совершили хищение и должны возместить его. Поэтому мне, Саше, Семену и дали солидарный иск. Или мы вместе его должны погашать, или тот, у кого окажется больше денег.! А иск по тем временам был огромный — 120.000 рублей!!! Нам троим не хватило бы жизни погасить такой иск. А кого это волновало: следствие, суд советскую власть?

При обыске у меня дома следователи увидели в книжном шкафу БСЭ — 9 томов, они полистали их и поставили на полку. В то время эти книги имели определенную ценность, не каждый мог на них подписаться. К чему я это говорю, да к тому, что следователь по особо важным делам — Сурган искал, где же мы все-таки спрятали деньги?

Вот, пользуясь своей вседозволенностью, он вопреки всем существующим правовым нормам, прислал свою «команду» ко мне домой, моя жена только пришла из больницы, где она лежала на операции. В 7 утра они позвонили в дверь, жена открыла им дверь, зашли несколько человек и говорят ей: надо, чтоб вы проехали с нами в прокуратуру. Она им говорит, что больна, что только приехала с больницы, они ей говорят: нам надо задать вам несколько вопросов, а потом мы вас привезем домой.

Привезли ее в прокуратуру, продержали на нервах весь день: то держали в коридоре, то водили по кабинетам — и везде задавали только один вопрос: ваш муж должен много денег, он сказал, что в одном из томов энциклопедии лежат 10.000 руб. Скажите, где они сейчас лежат? Жена ему говорит: «она в то время лежала в больнице, а ваши следователи все обыскали и книги тоже, если вы не имеете этих денег, то значит ваши же люди при обыске утаили их от вас — всем нужны деньги и ваши люди тоже не святые!» Потом лично Сургану говорит: он вам должен — у него и возьмите, а у меня кроме двух старух и двух несовершеннолетних детей больше ничего нет. И вообще, на каком основании вы держите меня весь день, я еле сижу, отвезите меня домой, потом ей стало там плохо — нашли лекарство (для таких посетителей у них всегда в запасе были всевозможные лекарства).

Видя, что у них с моей женой не получается разговора, решили отправить ее домой. Ее никто не отвез, как обещали, она самостоятельно добиралась.Пока ее не было дома, наши мамы сходили с ума не зная, что подумать, от той власти всего можно было ожидать. Вот так работала та паскудная прокуратура, все их промахи выводили их из равновесия.

Вот вспомнил тюремный эпизод, стоит его описать, необычный, уникальный случай, во всех отношениях для властей, для народа — показательный эпизод. В МВД Украины он хорошо известен, и как бы власть не менялась, этот эпизод вошел в историю. Для чего я все это описываю? возможно у кого-то появится желание убедиться в правдивости моих слов. И если позволит их положение, то они могут сделать запрос в МВД Украины, где, возможно, им дадут потверждающий ответ. Я не думаю, что спустя много лет с момента этого эпизода, МВД все еще держит в секрете то, что произошло в тюрьме в 1972-73 гг. Подобный эпизод в этой Лукьяновской тюрьме был в далеком 1905 г.

Сидел я в камере на 2 этаже — кажется камера № 16, угловая, окна камеры выходили во внутренний двор тюрьмы, в камере было где-то 16-20 чел. — небольшая камера. С нами в этой камере сидел парень лет 25, выше среднего роста, точно не помню, за что сидел, что-то групповое у него было. Он был живой, общительный, ненавязчивый, с умными глазами. Тусоваться весь день в камере всем тошно, все, кто что-то знал пересказывали анекдоты — ну не унывали мы.

Спал он на верхних нарах возле единственного окна в камере, с ним рядом спали два его приятеля — все трое почти одного возраста, один из них интеллигентный, сидел он по 80 ст. — валютные операции — этим на свободе занимались только грамотные, с подвешенным языком ребята, со знанием иностранных языков, второй — уже прожженный — непростой пацан. Начну с того, что в один прекрасный день они все трое пропали. Пропажа обнаружилась в шесть утра, когда «корпусной» — старший на смене- заходит в камеру, при проверке мы все должны сидеть на своих нарах, или находиться возле стола, и он по головам проверяет списочное наличие людей в камере. У него не сходится счет с его записями по смене. Еще раз пересчитывает.

И тут у ментов начинается суматоха. Через какое-то время прибегает нач. тюрьмы, опера и проч. служба. Нас из камеры выводят с криком, гвалтом в коридор. Ага, запахло жаренным для всего МВД Украины? Уже уточнили фамилии, кого нет, в очередной раз начали обыскивать камеру, со злостью разбрасывая все, что под руку попадет. Конечно в первую очередь они обнаружили, что решетка и жалюзи подпилены, они просто обалдели от такой «наглости» бежавших, да жалюзи прикрывают решетку так, что мы из камеры ничего не видим, что происходит за стенами тюрьмы. Каждая полоска жалюзи в общем каркасе приварена под углом 45 градусов, из-за этих жалюзи в камере нет ни света — так, пробивается на потолок лучик дневного света, — ни достаточно воздуха, — никакого притока свежего воздуха, никакой вентиляции, но кого это волнует?

Что после этого началось — сразу не описать, перекошенные морды руководства тюрьмы, мат со всех сторон. Примчались генералы – своими глазами посмотреть на такую «дерзость»! Они готовы были убить кого угодно, лишь бы спасти свое положение.

Нас тут же в коридоре посадили на цементный пол, привели служебную собаку, по очереди она нас обнюхивала. Раздели нас до трусов, начали обыскивать каждый шов нашей одежды, если не выворачивались, как им надо наши рубашки, брюки, то их просто рвали, приговаривая. По одному начали допрашивать — никто ничего не видел, не слышал, в общем, вы — менты, думайте, как хотите.

Дело в том, что в нашей камере не было «наседки-стукача». Камера была спокойная, никаких разборов тюремных так, что дежурные менты в коридоре: корпусной, опер знали, что у нас порядок. Почти все из нас еще на свободе имели каких-то общих друзей, кроме того, мы знали, кто с кем проходит по делу и как только появляется одиночка — сразу возникает подозрение. Не сразу к нему появляется доверие, пока в камере точно не узнают, за что его посадили. Если бы кого-то нового к нам забросили, мы тут же в разговоре его раскусили бы, пацаны знают, какие вопросы задавать: здесь сидят специалисты на все руки.

И только к вечеру, злых, голодных (целый день не кормили — не до кормежки им было), вернули нас в камеру. Ночью подняли, кому-то из наших мент сказал, что уже 3 часа ночи, всех развели по другим камерам. Тюрьма тут же узнала о побеге. Собственно, тюрьма еще до нас знала, что случилось что-то неординарное. Как говорят зэки — это было написано на лицах всех «попкарей» — так называют зэки дежурного по коридору. Потом нас повезли на суд, и о побеге стало известо на воле. Эта информация не только от нас шла, такое не утаишь. Правда, при первых допросах менты нас предупредили, что если мы до их разборов побега будем много пи…..ть, то они примут к нам самые суровые меры.

Но кто их угроз боялся — вся тюрьма радовалась этому событию, не каждый день такое бывает. Потом менты еще не один раз допрашивали нас, их инетересовало, чем же ушедшие в побег, пилили решетки. Дело в том, что у них есть какой-то график, когда их «зондеркоманда» — так называют тех, кто проводит шмон-обыск в камерах. В камеру неожиданно заходят порой до 10 человек с большими, на длинной ручке, молотками- киянками, они предназначены для того, чтобы стоя на полу, достать этим молотком до решетки окна и простучать каждый прут решетки, по звуку слышно цела она, или нет.

Простукивать решетки на окнах, окна в камерах находятся на уровне верхних нар — вот для того, чтобы не лезть на верхние нары, придумали такие молотки: длина ручки у них 2–2,5 метра, потом они простукивают метал.сварные полосы нар. Зэки могут оторвать такую полосу и это есть уже оружие. Часто бывало, что они этими молотками могут ударить и подвернувшегося зэка, а что ты ему сделаешь, беспредел: ну поматюкали мы его за это и все. По-видимому наша спокойная камера усыпила их бдительность. Но как бы там ни было, пацаны шли на риск, ведь что-либо рассчитать нереально. Весь рассчет у них был на везенье — все они оказались ребята рисковые.

Ну, а у нас судья Данько предприняла свои защитные меры, нам увеличили охрану, надели даже наручники, но, правда, быстро сняли. Все сокамерники конечно видели их подготовку — невозможно утаить то, что происходит у всех на виду. Все делали вид, что ничего не видят, не знают. Получилось так, что в камере не по своей воле, собрались пацаны, умеющие держать язык за зубами. А пацаны, готовившие побег, это знали. Готовились они следующим образом: раз в две-три недели всю камеру, чтоб мы не  завшивились, водили в баню. Очень часто в камерах тюрьмы, в связи со всякой занесенной заразой, производили дезинфекцию, после которой в камере можно было задохнуться, не выдерживались никакие санитарные нормы — властям было наплевать на заключенных.

Нас травили дустом и еще всякой ерундой, название которой я сейчас и не помню. Из любой камеры выводили народ, зайдет команда в спец. масках, проведет дезинфекцию и ушла, а нас туда в камеру загоняют как скот на бойню. Никакие жалобы не помогали, жалобы дальше тюрьмы не выходили, иначе хоть какие-то меры были бы приняты. И начинаем мы сами себя спасать, а спасались кто как мог: собственной мочой, намочишь платок и повязку на лицо накладываешь, высохла  — и по-новой, и вот такие процедуры хоть как-то спасали нас. Такое привыкание к отраве длилось как минимум двое, трое суток. По каким-то своим убеждениям не все пацаны могли делать такие примочки, им было хуже всех: валялись, травились, кого-то забирали в в санчасть тюрьмы, в общем весело было.

Повторюсь, наверное: но для того чтобы понять подготовку побега, нужно еще раз об этом напомнить. Каждого зэка, при «поступлении» в тюрьму — не всегда пропускают через баню и прожарку вещей. Официально эта тюрьма называлась следственным изолятором — название тоже придумано не просто, а с целью замылить глаза не существующему общественному мнению. Потом каждый зэк получает поганый столетний матрас из сбившейся в кучу технической ваты (в тюрьме он называется тюфяк, да он так и выглядит), или отходов еще чего-то, к нему выдают матрацовку, которая одновременно служит заменой простыни, ее ты сам натягиваешь на матрац, одно время даже стали давать простыни, но эта лафа быстро прекратилась, в камерах, когда нужно было заварить крепкий чай, он назывался у зэков чифир, эти простыни рвали на факела с их помощью заваривали чифир, то же самое делали и с матрацовками.

Продолжу. Как раз в бане можно договориться, чтоб получить лишнюю простыню, матрацовку, что эти ребята и сделали. Пацаны, перепилив препятствие, на простынях и матрацовках спустились из окна второго этажа, прошли двором, открыв отмычкой навесной замок, отделяющий корпус тюрьмы от так наз. хоз двора (хоз двор находится на территории тюрьмы). По двору прошли к следственному корпусу, который является фасадным корпусом тюрьмы, там той же отмычкой открыли дверь входа в следственный корпус, зашли в одну из следственных комнат — они знали в какую. Распилили решетку, там не было жалюзи, на своих подсобных средствах спустились через окно в так. наз. «предбанник» — это дворик между следственным корпусом и забором тюрьмы. Их отделяло от свободы примерно 10 м.

Высота кирпичного забора в этом месте где-то до 3 метров, колючей проволоки нет. Спокойно преодолели этот забор и оказались на свободе. Их могли заметить из любого окна, но им повезло. Дело в том, чтоб закрыть видимость фасада тюрьмы от посторонних глаз (тюрьма находилась в густонаселенном районе города), МВД построила два 5 этажных здания для своих сотрудников. Между домами был только проезд в тюрьму. Вышли на ночную улицу, угнали стоявшую на дороге машину и рванули подальше от тюрьмы.

Мне на бумаге это легко описывать, а на самом деле им все надо было быстро делать, заранее знать, где они смогут проскочить незамеченными. У них было совсем ограниченное время, как говорят, везет только подготовленному человеку. До этого во дворе тюрьмы никого не встретили, с вышек, по забору фасада тюрьмы, их не заметили. До постройки подземного перехода между следственным корпусом и зданием тюрьмы, всех сидящих в тюрьме, водили на следствие через хоз двор. После постройки перехода в основном — по подземному переходу, там было два разделенных туннеля. Водили так, чтоб мы там ни с кем не могли встретиться.

Из Киевской Лукьяновской тюрьмы, за все ее существование было два побега: первый был в 1905 году — тогда бежали революционеры, его готовили противники «царского режима» — они не резали решетки на окнах. Во всяком случае в такой трактовке до нас донесли события 1905 г. Уже был объявлен всесоюзный розыск, прошла пара недель, но мы в тюрьме не слыхали, чтоб их поймали. При всех существующих ментовских секретах, в тюрьме такое спрятать нельзя — сразу все становилось известно.

Последующие события я описываю со слов одного из участников бежавшей тройки, я его раньше назвал интеллигентом. Но, как оказалось, он был такой же резкий, как и его друзья. Он еще на свободе знал старшего в их группе, они уже доверяли друг другу. Веселый парень, никогда не унывал ни до, ни после побега. Его 80 статья — валютные операции, была до 8 лет. Эта статья сама за себя говорит: любая валюта, кроме советских рублей в тех 70-х годах ХХ века, преследовалась властями.

Советская власть не допускала никакой иностранной валюты на территории Союза. Само это говорит, что представляли из себя российские валютчики тех лет. Были у нас на Украине магазины под названием «Березка» — вот в этих точках, те, кто успел поработать за границей, могли отовариться за валюту, или купоны, заменяющую валюту. В этот магазин просто так поглазеть не зайдешь — не пустят, вокруг него всегда толпился народ, что-то друг другу предлагали, меняли, менты конечно, в штатской форме всегда там крутились, выискивали валютчиков. Скажу так: у порога этого магазина была своя «кухня», фарцовщики, как называли этих ребят, менты всех их знали, все друг у друга кормились. Ну это была та действительность, в которой мы все жили, все хотели выжить и не пахать на ту советскую власть.

Валютчики прекрасно понимали, с какой властью они играют. Эти ребята «работали» не только у « Березки». Валютчики, как их называли, оккупировали все гостиницы, где останавливались интуристы. Имея хорошо подвешенный язык, зная иностранные языки, они крутили свою «паганку», тамошние менты были прикуплены, какой там патриотизм, когда менты видят, как умело работают валютчики, зарабатывая больше, чем менты на своей работе по их поимке — вот и объединялись друг друга не замечать, но не всегда так получалось, были на то свои причины с обеих сторон — вот почему периодически кого-то менты и сажали. Работа валютчиков — это протест всего народа Союза, против произвола власть державших.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что он вместе с другими пошел в побег. Поймали их просто, как он нам говорил, но не через три дня, когда вначале обьявляется Украинский розыск, а спустя три дня, уже был объявлен Союзный розыск. Он еще в камере до побега говорил своим напарникам, что надо в течение этих трех дней покинуть пределы Украины, они тогда согласились, но когда оказались на свободе и не смогли сразу достать денег, и время ушло. Все время до ареста, они вместе находились на разных квартирах: нужны документы, деньги.

По своим каналам узнали, где можно достать денег. Пришлось грабануть магазин: взяли там деньги, их бы хватило добраться как он говорил или на Кавказ, или в Среднюю Азию — там бы их точно не нашли. Весь Союз знал: если кто-то сбежал на Кавказ, в Среднюю Азию — там не сдадут ментам. В общем, набрали они там водки, закуски и загуляли. Но успели уже заказать паспорта, выбрали маршруты, как кому ехать до места сбора. Главное, что с магазином их друзья уладили, чтоб шума не было. Но где-то прокололись, менты по своим каналам выяснили, что магазин — это дело рук беглецов, хотя магазин, как он сказал, не подавал никаких заявлений. В общем, вычислии их тоже по доносу.

Привезли в тюрьму уже хорошо побитыми — здесь свою злость на них выместили местные менты. Всех по одному посадили в «шизо», в подвал на хлеб и воду. Продержали 15 суток — по закону больше нельзя держать. Потом подняли в разные камеры и через пару часов опять на 15 суток — вот так закон разрешает. Так могло продолжаться, пока не заморят. Отсидел наш рассказчик 35 суток, в камеру его «бросили» — еле ноги волочил. Всей камерой его откармливали, через несколько дней отошел немного. Мы друг друга сразу узнали, рассказал я ему, о чем нас менты допрашивали и что мы говорили, он ответил: они знали, что камера их не сдаст.

В камерах пацаны стараются находить себе подобных по близким себе статьям и мировоззрению, и жить, как говорят в тюрьме — семьями, так всегда легче всем. Я был в семье из пяти человек, конечно он стал членом нашей семьи. Вот он нам пятерым все и рассказал: как там у них было, рассказывая хохотал, я даже подумал, что он «поехал» головой, но потом убедился, что его так просто не собьешь. Он нам не рассказывал, чем распилили, а мы не имели права спрашивать. Менты так и не узнали, чем же произвели распил. Он по натуре вот такой заводной, потом он говорил, что не собирался бежать, но за компанию, а чем черт не шутит.

Остальные сокамерники, а их было где-то 40 человек, ничего не знали, он не распространялся своим рассказом, многие даже не знали, кто он такой, слышать о побеге слышали, но не более того. Мы знали, что в камере есть «стукач», но пока до него не добрались, время придет. Над первым, кто организовал этот побег, менты здорово издевались, вымещали на нем свой позор, держали его в карцере дольше всех, тоже так: подымут в камеру, опустят в подвал, но не сломили. Через тех ментов, через зэков-рабочих хоз блока, которые обслуживали шизо, его, как говорят, в тюрьме, зоне «подогревали» как могли едой — вот такое у зэков возникает братство в тяжелую минуту.

У всех троих на допросах допытывались, чем же они резали решетку, они еще раньше договорились, чтоб на их старшего показывали, мол он где-то взял, а он сказал ментам: нашел в прогулочном дворике ромбический напильник. Но менты по срезу определили, что это не то, что он говорит. Сказали ему: мы точно все найдем и тогда вам добавим срок за побег. Руководство МВД, тюрьмы на всех перекрестках тоже кричало, для устрашения, что им грозит большой срок за побег.

Им, как всегда казалось, что они самые умные, что зэки проглотят эту угрозу и под общий шум менты наведут порядок. И уж зэки точно будут в камерах сидеть спокойно. Конечно, кто хоть как-то знал закон, понимали, что менты блефуют: дело в том, что следственный изолятор, коим являлась Лукьяновская тюрьма, не являлся тюрьмой как таковой и добавить им срок за побег невозможно: бежали из следственного изолятора. Вот те, кто бежит из настоящей тюрьмы, кто получил тюремный срок заключения- вот тем только могут добавить срок. Конечно, та власть могла придумать, что угодно, но в конце концов в их приговоре даже не фигурировал побег из следственного изолятора. Ну, а чтоб их не «обидеть», к ним применили другие статьи.

На Украине есть несколько «крытых» тюрем для особо опасных, как говорят менты, рецидивистов. Такие тюрьмы есть: в г. Житомире, Кировограде, и  в Западной Украине — забыл город, кажется, Дрогобыч. Много лет спустя, уже будучи на свободе, мне показали уникальный инструмент, которым за короткое время можно перепилить прут на решетке. Это была новейшая технология 70-х годов ХХ века. Круглая пилочка длиной примерно 15 см, с напылением специального алмазного состава, изготовлена она была из тонкой стали, толщиной примерно как канцелярская скрепка: невесомая, эластичная, ее запросто можно намотать как колечко на палец, снятая  с пальца, она тут же выпрямляется.

Ее невозможно сломать, тем более, в развернутом виде. Вот такую пилку имел организатор побега, ее, конечно, испытывали до того, как подобная пилка попала в его руки, но она в тюрьме, в особых условиях, прошла, т.ск, рабочее испытание и как мы видели, показала свою работоспособность на 100%. Поэтому пацаны могли подготовить распил за несколько часов — ведь никто не знает, когда днем могут прийти из «зондеркоманды» проверять решетки.

Продолжение следует.

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий