Пень и Тайна — два рассказа

ПЕНЬ

Что так смотришь, молодая, красивая?

Удивляешься старому пню?

Да по вашим, человеческим, меркам я не просто стар: древней древнего, и остался в далёком прошлом стройный сахарный клён.

А видела б ты меня молодым: ствол руками не охватить, кора тёплая, бархатистая; вершина только что в облаках не купается.

Я рос на высоком берегу Вороньего озера, отражался в спокойной воде; по ветвям скакали чёрные белки; вили гнёзда весёлые робины*, а когда холода отступали, еще листья не распустились, наливался я сладким прозрачным соком.

Жить бы мне так и жить… что для клёна какие-то триста лет? — но изъела кору злая чёрная плесень, побелели и высохли нежные листья.

Не смотри на меня, молодая, красивая: нет в твоём взгляде добра.

***

— Ну, ты сегодня и поздно! Жду-жду, такой обед приготовила! Ладно, чисть своих щук и пошли за стол.

— Правда, вкусно? Я этот рецепт давно заприметила, просто руки не доходили: возни много. А здесь, на даче, чем еще заниматься?

— Что значит «подлизываюсь»? Вовсе я не подлизываюсь. А будешь так думать — совсем ничего не скажу.

— Ладно, слушай. Оказывается, всё очень просто: звонишь арбористам, у них, правда, очередь, подождать придётся, но через недельку приедут и быстренько выкорчуют. Как это — «кого»? И не «кого», а «что»: пень этот никчёмный. Что значит: «И думать забудь»? Да он нам весь вид портит: страшный, трухлявый, только змеи наверху не хватает! А что? Представляешь: свернулась колечком и сидит, на солнышке греется. Да меня сразу эта самая… как её?.. кондрашка хватит! Откуда тут змея? А я знаю? Возьмёт и приползёт, лес же кругом. И вообще… тебе что дороже: пень или я?

— Ага, всё-таки я?

— А корни? Я ж обязательно споткнусь и ногу сломаю. Ты хочешь, чтоб я ногу сломала? Нет, правда, ты этого хочешь? Чтоб я в гипсе была? Не хочешь? Вот и давай от него избавимся, а на это место я пионы посажу. Какие лучше: белые или розовые? Никакие? Ну, дался тебе этот пень!

— Да какой он кусочек дикой природы? Этой природы вокруг — завались! И вообще: я ж не вмешиваюсь в твои удочки-эхолоты-моторы, а ты не вмешивайся в мой дизайн.

— Ладно, ладно, не злись: пусть живёт. Подозрительно легко уступаю? Так у меня ещё вариант придуман. Какой? Не скажу, а то сюрприза не будет.

***

Вот и пришёл мой последний день.

Обвила молодая, красивая меня гибкой лентой — точно так же в дождливый день обвили когда-то мой ствол молчаливые люди перед тем, как спилить. Тогда убили крону и ствол, а сегодня убьют мои корни.

Вот и всё.

Не услышать мне шелеста ветра, не порадоваться птичьим песням и посвисту бурундуков, не почувствовать на коре острых беличьих коготков.

Не улыбнётся мне добрый хозяин, уходя на заре на рыбалку, не скажет «Привет!», возвратившись.

Не тяни, молодая, красивая.

Зови моих палачей.

***

— Ну, что: молодец у тебя жена? Здорово придумала? И волки сыты, и овцы целы: и пень твой любимый на месте, и трухлявость цветами укрыта. Правда, красиво? Зачем тяжести поднимала? Да я и не заметила, что вазон тяжёлый: так хотелось всё сделать, пока ты не приплыл! Кстати, у меня еще одна идея есть. Вот послушай — тебе точно понравится…

***

Что молчишь, молодая, красивая?

Что печально так смотришь на эти цветы?

Ты добилась всего, что задумала: твоя дача ухожена, и не портит уродливый пень её яркого вида.

Почему же смотришь без радости?

Что теперь у тебя на уме?

***

— Да нет, ничего не случилось. Просто думаю. Знаешь, на этот раз ты, похоже, был прав. Да о пне я, о пне. Представь: старый больной человек. Жить нелегко — и физически, и морально. Ни здоровья, ни сил — только воспоминания. И радость, если достойно прожил. И вот на голову этому человеку водрузили венок из ромашек, легкомысленный и красивый венок. Люди мимо идут — улыбаются: ах, как забавно! Да, забавно, но ему каково? Пусть болен он, некрасив… но не унижен. В общем, ты понимаешь. А цветам я место уже придумала: там и солнечно, и безветрено.

***

Что так рано пришла, молодая, красивая?

Обычно проводишь хозяина и ложишься досматривать сон.

Сняла тяжёлый вазон… оттащила к террасе… принесла в лейке чистой воды…

Я умылся дождём, а смешной бурундук будто только и ждал, чтоб вскарабкаться на меня и запеть свою звонкую песню.

Не уходи, молодая хозяюшка.

Не уходи.

________________________________

* — Так в Канаде называют малиновку.

 

ТАЙНА

Отче наш, сущий на небесах, — летело в бесстрастное серое небо, — да святится имя Твоё…

— Молчать! — и томагавком — в лицо.

— Да приидет царствие Твоё, да будет воля Твоя… — еле слышно, окровавленными губами…

1. 1637 год

Всё знает свой путь.

Восходит и заходит Солнце, зажигаются и гаснут звёзды; птицы улетают зимовать и возвращаются, когда приходит тепло; деревья стоят там, где стояли давным-давно. Всё знает свой путь — только не человек.

Шаман неподвижно сидел на поваленной старой сосне. Ветер ли повалил её? Бобры подточили могучие корни?
Не забредёт сюда медведь, не придёт человек, не забежит карибу — потому что только шаман знает путь в это место, где Боги говорят с человеком. Охраняют его гремучие змеи, окружают ядовитые папоротники, защищает зыбкая топь. Никто, кроме шамана, не найдёт невидимую тропу: её показал ему старый шаман перед тем, как уйти, а тому — самый старый шаман.

А кому покажет дорогу он, когда придёт его время? Кто заменит его в деревне? Предскажет погоду, назовёт день, когда нужно сажать маис? Кто станет лечить больных? Кого научит шаман тому, чему учили его? И останется ли, кого учить? Простят ли Боги за то, что принёс он сюда девчонку?

Страшная болезнь* забрала всех в деревне. Не помогали ни травы, ни анеда — кора белого кедра, ни скорлупа ракушек, ни змеиная кожа. Шаман метался от одного дома к другому, бессильный помочь, а когда в живых остались только он и девчонка, взял её на руки и ушел туда, куда он один знал дорогу. Построил маленький типи**, наладил очаг — и так они жили, пока не замёрз ручей.

Шаман неподвижно сидел на сосне.
Он не замечал времени — потому что сам был, как время, ничего не ждал — потому что сам был ожиданием.

Вот так же сидел он лет восемь назад, когда родилась девчонка.

Как только у женщины рода вендатов*** начинались схватки, шаман уходил от людей: без него ей помогут родить, без него проколют нежные ушки ребёнка, приготовят костёр и зажарят карибу. Дело шамана — услышать имя: в крике ли птиц, журчанье воды, шелесте листьев… имя, которое скажут Боги.

Долго ждал тогда шаман. Ушло Солнце, пришла Луна, и снова — Солнце, и снова — Луна.

— Кими, — прокричал пересмешник.
— Кими, — прошептал слабый ветер.
— Кими, — прозвенел ручей.

Кими. Что значит — тайна.

***

Ночью шаман видел сон: какие-то странные люди чужого племени разжигают в его деревне костёр. Дров совсем мало, они просят шамана: «Принеси нам дров — и мы научим тебя разводить огонь одним взмахом руки».

Сон для шамана — не просто сон: во сне к шаманам приходят Духи.

— Кими, — спросил утром шаман, — ты хочешь вернуться в деревню?
— К маме? — вспыхнули глаза девчонки.
— Нет, Кими. Далеко твоя мама. — Он помолчал. — Теперь запомни, что я скажу. Что бы с тобой ни случилось, какая бы ни грозила опасность — никогда, никому не показывай сюда путь. А покажешь — умрёшь. Повтори.

— Никогда, никому… — повторила Кими. — Я не хочу умирать.

***

1646 год

Медленно зажигались чужие звёзды.
Солёный ветер бил в паруса галеона. Куда ни кинь взгляд — мрачные воды в белых барашках волн.

Сколько дней уже длится их плавание? Месяц? Больше? А впрочем, не всё ли равно? Когда-нибудь и оно закончится, и то, что ждёт его на незнакомой земле, закончится тоже.

Как закончился танец. И музыка. И любовь.

Как же она танцевала, его Камилла! Тоненькая — как лоза Шардоне; смуглая — как неспелый каштан; лёгкая — будто пёрышко птички. На Сену опускался вечерний туман, звонили, заглушая флейту Матиса, Соборные колокола, падали в кружку монеты. Матис взял последнюю ноту и увидел, что Камилла упала. Он подумал — так нужно: танец велел ей упасть. Но она не вставала. Он склонился над ней и вздрогнул под безжизненным взглядом.
Они выступали вместе: Камилла танцевала, Матис играл на флейте. Потом она отдыхала, а он жонглировал: яблоками, шариками, факелами…

Нет больше уличной танцовщицы.
Не нужна музыканту флейта.

Он пришел в Собор, опустился перед распятием на колени. Почувствовал на плече чью-то руку.

— Святой отец, как мне жить?

Через месяц Матис — будущий донэ**** — отправился за океан: в Новую Францию.

____________________________

* Эпидемия бубонной чумы в 1637–1638 годах;

** Типи — дома вендатов, изготовленные из коры деревьев

*** Вендаты — название племени гуронов до прихода на их землю французов
**** Донэ (donne) — с ударением на последний слог: помощник иезуитов — миссионеров в Новой Франции (теперешней Канаде).

2. 1647 год

Скоро год, как живёт Матис на земле гуронов.

Год назад он бежал от Парижа, где каждый камень кричал о Камилле; от одиночества; от маячившей впереди бессмысленной долгой жизни.

«Святой отец, как мне жить?»

«Нести свой крест, — ответил святой отец. — Уезжай — туда, где только Бог, ты и молитва».

Среди пассажиров галеона, направляющегося в Новую Францию, Матис был единственным, кто не торговал пушниной, и единственным, у кого не было с собой багажа. Да и какой ему нужен багаж? Разве что флейта. Багаж нужен, если ждёшь будущеe. А его будущее осталось лежать на холодной Соборной площади.

Путь в Гуронию оказался нелёгким. На галеоне — через океан, потом на каноэ — по безбрежной реке Святого Лаврентия. Водопады, отвесные скалы, долины… где против течения, где по течению, а где и пешком по индейским тропам с каноэ и грузом на вытянутых руках. Восемьсот миль по пушному коридору, как называли вояжёры эту долгую дорогу в Гуронию.

***

Озеро в пенных барашках свинцовых волн — бурливое, будто море. Неспешные реки, ручьи в бобровых запрудах. Сосны вершинами в небо, клёны, под разлапистыми ветвями которых можно спрятаться от дождя. Лоси, медведи, олени… голосистые птицы с песнями, похожими на соловьиные. Индейцы-вендаты, чьи взъерошенные жёсткие волосы напоминали французам гуре — головы кабанов. Так и пошло: гуроны. Озеро Гурон. Страна Гурония.

Гурония богата пушниной: вояжёры вывозят ее в Европу, а назад везут ткани, бисер, лопаты, ножи, топоры… и свою веру.

За высоким забором из остроконечных кольев — длинные домики, двухэтажная церковь, венчаемая колокольней, несколько типи; крохотное кладбище, ещё одна церковь: маленькая, с земляным полом — для обращённых в христианство индейцев.
Миссия Святой Марии.

Восемь лет, как живут здесь французские миссионеры.
Восемь лет, как летят в предрассветное небо слова христианских молитв. Ровно в четыре утра все становятся на молитву: и отец-настоятель Жан де Бребёф, и миссионеры-иезуиты, и донэ, и гуроны.

«Бог, ты и молитва». Некогда плакать о прошлом, и некогда думать о будущем.

Чего только ни приходится делать донэ: и выделывать шкуры оленя, и каноэ долбить, и железо ковать; шить мягкие мокасины, ловить на озере рыбу, выращивать маис и бобы. А вечерами, освободившись от нескончаемых дел, донэ собирались на верхнем этаже церкви: учить гуронский язык и слушать отца-настоятеля.

— Мы — только гости на этой земле, — говорил им Жан де Бребёф. — Гуроны здесь жили веками. Вы садитесь к индейцу в каноэ — отряхните песок с ваших ног, потому что каноэ — часть его дома. Вас угощают — примите угощение без колебаний, каким бы странным оно ни казалось: не обижайте хозяина дома отказом. Встретились с незнакомым индейцем — улыбнитесь, покажите, что пришли в его дом без оружия. Не идите к индейцам без огнива: они уважают тех, кто умеет развести огонь одним взмахом руки. Они терпеливы. Они наблюдают за нами, верят первому впечатлению и никогда его не меняют. У них есть земля. У нас есть вера, и это самое ценное, что мы им принесли.

Жан де Бребёф, удивительный человек.

Он знал гуронов лучше, чем кто-то другой. Знал, что индейцы почитают вооруженного человека — и шел к ним безоружным. Они смеялись над ним, передразнивали слова, которые он произносил на их языке, а он смеялся вместе с ними и слово за словом составлял гуроно-французский словарь. Его хотели сжечь — а он стоял у костра и рассказывал им о счастье быть принесённым в жертву Христу, и рассказывал так, что варвары передумали: зачем отправлять врага на небо, если там так хорошо?
Он был нездоров, его дважды отправляли лечиться во Францию, но он возвращался, чтобы обращать в свою веру гуронов.
На их языке он написал Христианский гимн HURON CAROL* — и вечерами донэ и миссионеры пели его на музыку старинной французской песни.

***

В индейской деревне — праздник.

Висят под потолками длинных домов початки маиса, закопаны в ямы кабачки и бобы, высушены звериные шкуры, сварен кленовый сок.
Всё готово к приходу зимы.

Искры костра летят в бледное небо. Седые индейцы бьют в огромные барабаны, пляшут индейцы, и среди них — чернокосая девушка, которая приходила в Миссию вместе с шаманом пригласить на праздник соседей-французов.

Матис достал свою флейту, поднёс к губам и заиграл, не отрывая глаз от танцующей девушки.

Как же она танцевала! Тоненькая — как веточка клёна, смуглая — словно спелый каштан, лёгкая — будто пёрышко птички.

Слабело весёлое пламя костра, сквозь густые кроны деревьев проступили бледные звёзды.
Пляски кончились. Смолкла дробь барабанов, шаман опустил свой бубен… и только мощно и нежно пела флейта Матиса.

Вечером, когда в Миссии все уснули, Матис пришёл в церковь.
— Господи, за что ты так добр к человеку? Я ехал сюда за смертью, но ты даришь мне надежду.

***

Как чудесна весна на Гуроне!

Журчит в тростнике вода, ветер гонит лазурные воды.

На прошлогодних листьях, что усыпали берег — капли, как бриллианты; алеют кораллами кленовые почки, роскошная радуга отражается в озере, и воздух звенит от пения кардиналов.

— Матис, почему вы зовёте кардиналами этих птичек?

— Потому что они похожи на кардинала: главного святого отца в красной мантии, — ответил Матис. — Точь-в-точь, как у этих птичек.

— А в Париже поют кардиналы?

— Нет, у нас соловьи. Самые звонкие птицы.

— Звонче, чем флейта Матиса?

— Звонче.

— Неправда! Ничего нет звонче, чем флейта Матиса! Даже шаман так сказал, а шаман знает всё!

— Почему он назвал тебя Кими?

— Так Боги велели. Это по-нашему «тайна».

— Какая тайна?

— Не знаю. Я живу, как и все. Зимой плела короба и шила теплые мокасины. Скоро буду сажать бобы, а потом — маис.

— Кими, шаман — твой отец?

— Нет. Или да. Я не знаю.

— Ты придёшь завтра, Кими? Вечером, как всегда.

— Я приду. Янаумойе**, Матис.

— Янаумойе, Кими.

_____________________________

* http://www.youtube.com/watch?v=DgPeEvUl06Y
** Я люблю тебя (Язык гуронов)

 

3. 15 марта 1649 года

Матис ждал Кими на берегу, как ждал её каждый вечер. Чуть слышно зашуршали шаги.

— Кими! Что-то случилось? Ты на себя не похожа.

— Мне тревожно, Матис. Я видела сон. Я видела много крови.

— Не тревожься, малышка Кими, — Матис прижал к себе дрожащую девушку. — Ты со мной. А сон — это только сон. Посмотри, как красиво заходит солнце, и пойдём в наш шалаш, там тепло…

— Матис! Ты слышал?

— Что, Кими?

— Вот опять! Ты не мог не услышать!

— Кими, — засмеялся Матис, — что с тобой? Я слышал, как ухнула сова. Ну и что?

— Она произнесла твое имя!

— И что? Кими, что происходит?

— Я не знаю, Матис. Этот сон… И сова. Она называет по имени того, кому суждено умереть. Я не хочу, чтобы ты умирал.

— Что с тобой, Кими? О чём ты?

— Ты не понимаешь, Матис. Я отведу тебя в одно место: туда никто не знает дороги, только я и шаман. Ты побудешь там день или два, и я приду за тобой. А если я не приду, придёт шаман. Он поймёт, что я не сберегла свою тайну.

— Какую тайну, Кими?

— Не спрашивай. Просто иди за мной. Шаг в шаг. Осторожнее там, где тропинка исчезнет.

Куда они идут? Что за тайна? «Я не хочу, чтобы ты умирал». Он тоже не хочет умирать — особенно теперь, когда Бог дал ему Кими. Он не хочет умирать, как не хочет никто. Ни отец-настоятель, ни миссионеры, ни донэ, ставшие ему друзьями. Может быть, Кими права, и Миссии грозит опасность? Он останется жить, а они…

— Кими! Стой! Я никуда не пойду.

— Матис!

— Прости меня, Кими.

Ветер рвал косматые тучи. Зловеще чернели леса, кроваво-красный закат окрасил воду в малиновое и золотое.

— Янаумойе, Матис.

— Янаумойе, Кими.

***

Ирокезы напали на рассвете.

— Уходите! — сказали французам гуроны. — Это не ваша война.

Они не ушли.
Спасали детей и женщин, помогая им уходить в леса, лечили раненых, крестили тех, кого не успели окрестить. Ворота не выдержали напора врагов: частокол оказался совсем не высоким. Убили донэ и монахов, пленили отца-настоятеля и его помощника Габриэля Лалемана.

Их пытали. Сначала огнём, потом облили кипящей водой — как надругательство над крещением.

— Отче наш, сущий на небесах, — летело в бесстрастное серое небо, — да святится имя Твое…

— Молчать! — и томагавком — в лицо.

— Да приидет царствие Твоё, да будет воля Твоя… — еле слышно, окровавленными губами…

Жан де Бребёф.

Небесный покровитель Канады.

***

Осенью, когда берега Гурона схватились льдом, Кими родила сына.

— Жди, дочка, — сказал ей шаман. — Я ухожу, чтоб услышать имя твоего малыша.

— У него уже есть имя, — ответила Кими.

— Я ухожу, чтоб услышать имя твоего малыша, — повторил шаман. — Не забывай, что ты — дочь гуронов.

***

Всё идет, как должно идти: река продолжает свой бег, ветер гонит по озеру пенные волны, скрипят сосны и клёны, и внимательно вглядывается в лица людей седая сова — полуночница.

Шаман неподвижно сидел на поваленной старой сосне. Ветер ли повалил её? Бобры подточили могучие корни?

Ушло Солнце, пришла Луна; и снова — Солнце, и снова — Луна.

— Матис, — прокричал пересмешник.

— Матис, — льдинками прозвенел ручей.

— Матис, — повторил слабый ветер.

Матис. Что значит — подарок Бога.

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий