Эмиграция – действующая модель реинкарнации. Считается, что при перерождении невозможно сохранить родных, друзей и ценности из прошлой жизни. Только в глубине памяти сберегаются иногда тени прошлого опыта.
Нам с Гришей повезло. Родившись в предыдущей жизни учеником и учителем, мы встретились в новом воплощении друзьями и коллегами. Более того, оказалось, что, порознь и не сговариваясь, мы захватили в Марбург из «той» жизни одни и те же ценности – поэзию Пушкина, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Тарковского, Окуджавы…
И еще четыре строчки, сочиненные когда-то шестиклассником Гришей Певзнером и обнаруженные мною в одной из двух тетрадей, которые юный автор принес руководителю детской литературной студии харьковского дворца пионеров:
Сраженье Два войска сошлись на широком лугу.
Солдаты съели по пирогу.
А съев пироги, запросились домой.
Но тут, к сожалению, начался бой.
Сражение продолжается и в новой жизни. Врач, редкостно добрый человек, постоянно озабоченный чужими заботами – проблемами родных, друзей, давних знакомых и едва знакомых, Гриша наслаждается жизнью только тогда, когда мучается стихами, когда сражается с образами и словами, которыми стремится как можно точнее выразить сомнения, догадки, еле уловимые ощущения. Он записывает строчки на клочках бумаги, а когда клочков нет под рукой или руки заняты, например, рулем машины, поэт носит строчки в голове… И порой забывает их, не успевая донести до бумаги.
К счастью, в своих сраженьях Григорий не одинок. Плечом к плечу (и за его плечом) с ним всегда его верный соратник Лина Певзнер – жена, друг, первый читатель, муза и помощник. И если читатель „Зарубежных задворок“ услышит в этих стихах своеобразный поэтический голос (на что я надеюсь), то благодарить нужно не только автора.
Вадим Левин (Марбург)
Не курящий и не пьющий,
мало, правильно едящий
и в минувшее глядящий
без досады и стыда,
а в грядущее без страха,
но без ожиданья чуда...
Я таким, увы, не буду,
слава Богу, никогда.
ПОЖАЛУЙ, ТОЛЬКО О ЛЮБВИ
* * *
Ночное эротическое
К ночи очи дамы долу
клонят. Сцена оживает.
В небо лунная гондола
между звёздами вплывает.
Вырываясь из вольеры,
ощутив императивы,
кабальеро-гондольеры
натянулись, как тетивы.
Время тяги, все под током,
все подхвачены потоком,
и под тем же током дамы.
Пьяны яблоком адамы,
ищут губы, шепчут имя
и расталкивают звёзды.
Всё сильней, всё ощутимей
давит зовом вязкий воздух.
Бродит кровь, и пары бродят.
Омут страсти – нету брода!
От брожения в природе
умножение народа.
Забивает уши ватой,
каждый вал уже – девятый!
Косит стёкла! Сносит крыши!
И всё выше, выше, выше!
Ночь отравлена стрихнином –
их швыряет на стремнину!..
И уносит хороводом
то по водам, то по сводам
над луной, над облаками...
Звёзды пляшут светляками...
Звёзды тычутся в ладони,
остывая под руками,
затихая постепенно...
Ночь сдувает ветром пену...
И земля всё ближе, ближе,
и полёт всё ниже, ниже...
Нижет ночь на луч мгновенья,
ночь качает, ночь морочит.
И несёт к реке забвенья
по пустым каналам ночи.
Непоэт и Муза
Ты любишь по утрам любовью заниматься,
когда на грани сна не хочется вставать.
А хочется лежать, лениво обниматься,
тела и души греть и сладостно зевать.
И Муза иногда вполне тебе подобна:
заглянет с утречка, под боком полежит,
пошепчет на ушко, устроившись удобно,
слегка подзаведёт и снова убежит.
Бывает и не так, бывает, что порою,
порыву уступив иль перепутав роль,
сама увлечена любовною игрою,
задышит, задрожит и, кажется, контроль
готова потерять. И вот, устав от флирта,
не в силах обуздать безумие своё,
от страсти опьянев сильнее, чем от спирта,
я, как влюблённый лось, бросаюсь на неё.
Поводья отпустив, любовные движенья
она уже начнёт, дрожа в моих руках,
но всё ж, не допустив последнего сближенья,
рванётся и меня оставит в дураках.
Она бы и не прочь, но оплодотворенья
боится, как огня, и хочет избежать.
Ей ясно, что, зачни она стихотворенье, –
то ей его носить и ей его рожать.
Что ей его растить, лечить его болезни.
Она мне говорит, нисколько не тая,
что я, конечно, мил, но нету бесполезней
супруга и отца, чем, извините, я.
Что толку от меня, по совести, немного,
и, если что не так, я буду лишь мешать,
я буду мельтешить, молить о чём-то Бога,
а ей самой тянуть и всё самой решать.
Что тлеет в ней любовь, как угли в очаге, но
всё это ни к чему, и нечего ловить.
И что пора понять, что при моих-то генах
мне лучше чьи-нибудь стихи усыновить.
Увы, она права! Но что мне в этом проку?
Она могла бы знать, судьбу мою сгубив,
что это лишь слова, что я при всех пороках
не только незлобив, но и чадолюбив.
И мне милы стихи чужие, точно дети, –
ценю их красоту и благородство их.
Да! От меня таких родить, увы, не светит,
и я ласкаю их. Но хочется – своих!
А Муза вновь с другим. Обида скулы сводит.
И хочется завыть и Музе крикнуть: «Блядь!»
при виде всех отцов, которые выводят
прижитых с ней детей на травку погулять.
Лине
Кому диктует Бог,
кого морочит дьявол.
А у меня жена
щебечет над плечом.
И если что не так,
то заявляю я вам,
что это всё она,
а я здесь ни при чём!
* * *
Я не Тристан и Тристаном не стану.
Ты не Изольда и не изо льда.
Меч по ночам между нами не стану
класть. И любить я тебя не устану.
Ты – моя пристань. К тебе я пристану
и не отстану уже никогда.
* * *
Пока не догнало утро и ложе не опустело,
повторяю линию твоего тела –
не обращай внимание, спи.
Штормит, понимаешь, щепки кружатся...
Вот и приходится мне держаться,
ты уж как-нибудь потерпи...
* * *
Перезвон колокольный в десять
и дыханье жены в плечо
увязать воедино несложно –
это значит, что выходной.
И что, если, как следует, взвесить,
то и жить ещё в общем-то можно.
...За окном пернатая сволочь
тараторит занятно.
Мелочь, а всё же приятно.
И я жаловаться, в общем, не в праве,
конь, которого не сменили на переправе.
* * *
Утро, тронувши на востоке,
растворяет туману створки,
растворяет туманный панцирь...
Мы лежим с тобой, как лежали,
прикасаясь друг к другу лбами.
Я веду по губам губами.
Так водил заскорузлым пальцем
Моисей по своей скрижали.
* * *
Это любовь или старость,
когда всё, что надо,
часто
сводится к одному человеку?
Я каждый день вхожу в эту реку.
Я порою жизнь твою делаю адом:
брюзжу, занудствую, брызгаюсь ядом...
Не обращай внимания.
Когда ты рядом –
я счастлив.
Зелёный медведь
В тринадцать пятнадцать на главном вокзале
из поезда вылез зелёный медведь.
Его провожали снаружи и в зале
весьма удивлёнными взглядами, ведь
вполне в соответствии с временем года
все краски поблёкли и спрятался смех,
и, в общем, не позднеосенняя мода
зелёный, слегка вызывающий мех
при климате нашем. Медвежий папаша
медведя встречал, прислонившись к стене.
Весьма удивлённый. Слегка разозлённый.
Отнюдь не зелёный, а бурый вполне.
А рядом стояла мамаша медвежья,
смотрела и делалась всё зеленей
от злости, пока не воскликнула: «Где ж я
сумею в течение праздничных дней
твой мех отстирать, если нету корыта,
в стиральной машине сломался замок
и даже химчистка сегодня закрыта?!
Хоть раз обо мне ты подумать бы мог!»
Но сын ей ответил: «Прекрасно на свете!
Всё в розовом свете, и слышится вальс...»
«Ты болен?» – «Здоров! Я с прекрасной коровой
вчера обручился. И вот мы у вас!
Подруга со мною – и осень весною
становится, в явь превращаются сны!
Траву вместе с ней ем, и мы зеленеем
от этой травы и от этой весны!»
Но тут расступилась внезапно толпа и
застыли прохожие, впав в забытьё,
увидев: по залу корова ступает,
и луч золотой провожает её.
Корова была абсолютно зелёной:
рога, и бубенчик, и кончик хвоста.
Зелёной, как листья! И смотрит влюблённо
влюблённый медведь. И вокруг неспроста
послышались вдруг соловьиные трели,
и звуки капели, и чья-то свирель.
И все, кто смотрели, внезапно запели,
внезапно ноябрь превратился в апрель.
И солнечный луч, точно огненный провод,
влюблённых пронзил и сильнее связал.
Расправили крылья медведь и корова,
взлетели и в вальсе покинули зал.
И тучи, рассеявшись, солнце открыли,
и пенилась радость, залив берега.
У многих в толпе тоже выросли крылья!
А кой у кого появились рога…
И видели все в половине второго,
как, неба заполнив простор слюдяной,
два облака плыли: медведь и корова.
И солнце сияло. И пахло весной.
* * *
У тела дорожный романчик с душой,
не в нашей продлить его власти.
Но им хорошо! А что срок небольшой,
прибавит любовникам страсти.
Покуда есть мир и покуда мы в нём,
любые подарки бесценны:
бессонница ночью, бессолница днём
и музыка где-то за сценой!
* * *
А может, всё прекрасно? А может быть, и я
Явился не напрасно на берег бытия?
Я плохо делал дело, я прожил на бегу,
Но мне не надоело на этом берегу,
Где маки, где за плугом грачиные бега,
Где в мареве упругом над лугом пустельга.
Где было то, что было, где я, по счастью, был,
Где женщина любила, и я ее любил.
Вы будете смеяться... А все-таки я жил,
Таскал нелепый панцирь из жира и из жил.
И легкие свистели, с усилием дыша…
А где-то в этом теле барахталась душа.
