Мы сидели вдвоём с моим душевным другом в центре большой, постриженной только что лужайки во дворе моего загородного дома, в удобных садовых креслах за красивым и большим (одного дизайна с креслами) столом, которые я несколько лет назад приобрел для подобных встреч с друзьями, в окружении благоухающей природы.
Надо подчеркнуть, что происходило это в конце апреля, в самое благостное время для наших мест. Солнце светило ярко, но ласково, не обжигающе, температура около плюс двадцати пяти, в воздухе масса пчел и другой летающей живности, копошащейся в цветах плодовых деревьев и внутри раскрытых бутонов всевозможных расцветок тюльпанов; под ногами, в траве, множество насекомых спешащих по своим делам. Комары ещё кусаться не умеют, — рано. На довольно резкий, но приятный, запах скошенной травы накладывался запах цветов, а превалирующим был запах большого дерева сирени, цветущие ветки которого нависали над нашим столом.
На столе пиво и рыба. Друг, мой сверстник (оба уже совершенно седые), о котором, казалось бы, я знал всё, погрустнев вдруг, поставил кружку на стол и произнес: «Я много тебе рассказывал, но всех подробностей ты не знаешь. Об отце вспомнил. Помолчи. Послушай»
Я слушал, не проронив ни слова, и теперь излагаю его рассказ….
… До своих тридцати лет я родного отца никогда не видел. Конечно, знал, что он есть где-то, но не видел, а мнение о нём было крайне отрицательным. «Да и зачем мне такой плохой человек: бросил меня маленького с мамой (не нужны мы ему), живёт с какой-то нехорошей тётей, никогда не появляется, считает, что алиментов (что это?) достаточно», — думал я ребёнком.
Когда учился в начальной школе, мне понятия «родной отец», «не родной отец» ни о чём не говорили. Вернее, в силу возраста, я ещё этого не понимал, и, уж тем более, не думал. Лет до пятнадцати не думал.
Жили мы вчетвером: бабушка, прабабушка, мама и папа (отчим). Главная была, конечно, бабушка — для меня главная. Она выслушивала мои душевные переживания, давала советы, ласкала меня, у нас были тайны от всех — она мой друг.
Прабабушка тоже была замечательная, она не проявляла, как бабушка, бурно свои нежные чувства ко мне, но в её глазах всегда была только доброта. Эта доброта распостранялась на всех. В нашей семье часто скандалили, только прабабушка в скандалах участия не принимала; я не помню, чтобы она повышала голос, или кто-то кричал на неё; она успокаивала всех, и все изливали ей душу, от неё исходили покой и умиротворение. В кармане её фартука для меня всегда была конфетка, которой я же её когда-то и угостил. Наверное, за доброту, Бог дал прожить ей без болезней, до 114-ти лет.
Фактически же в семье главная мама. Она добытчица и командир. Она наказывала меня, часто физически, за что я её не любил. Это уже будучи взрослым я многое понял, и теперь с нежностью вспоминаю о ней. А тогда не любил, и даже говорил ей об этом, на что она отвечала: «Дурак ты, и ничего ещё не понимаешь. Подрастёшь, поймёшь, как я сейчас мучаюсь. А слушать меня ты обязан», — и добавляла мне леща, для воспитания. Я шёл жаловаться бабушке или прабабушке.
Отец (отчим) — это наше горе. Он пил. Сильно пил. А пьяный жесток и невменяем. Его все мы боялись, потому что он дрался. Избивал мать, даже бабушке доставалось. Несколько раз пытался побить и меня, воспитывая, — но я убегал. Понимаю, что даже слышать это неприятно, можешь представить, каково было нам. Но самое ужасное, что подобное происходило во многих семьях и во многих семьях говорили о своих тиранах: «Ну, это ж часто бывает. Трезвый — золотой мужик. А напьётся — дурак дураком. Это ж не он — это водка». Я спрашивал: «Мам, почему ты его не выгонишь?» А она в ответ: «Да ты посмотри, пойми, какой он семьянин трезвый, сколько работы в доме делает. Скотину содержит, и как любит её. Разве можно, чтобы мужика в доме не было?»
И тогда, и сейчас, это невозможно понять.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, при очередной попытке устроить драку, я избил его. В состоянии аффекта, конечно. Стыдно от этого, и сейчас вспоминаю с болью, но терапия оказалась очень эффективной. На другой день он поклялся мне и маме, что больше никогда не обидит нас. И правда, драться перестал. Но пить нет. Мать ругала его пьяного, он просил: «Вера, прошу, не ругайся», — и шёл спать.
Вскоре я уехал в большой город учиться. Бабушек не стало, отчим с мамой жили вдвоём. Оба с нетерпением ждали моих приездов. А когда я женился, отчим с большой симпатией и уважением принял мою жену.
Постепенно у нас ним начали складываться дружелюбные отношения, а когда я получил квартиру в городе и стал настоящим инженером (для него недосягаемая вершина), он начал гордиться мной, — будто в этом его заслуга.
Я спрашивал у матери:
— Скажи, как вы теперь живете?
— Хорошо, — отвечала она.
— Не пьёт?
— Какой там? — пьёт ещё как, — но меня не обижает.
Как часто и происходит, по независящим от нас законам жизни, буквально через несколько дней после рождения моего сына, его не стало. Он умер во сне, пьяный, от цирроза печени. Болезненное воспоминание осталось у меня в памяти о дне похорон. Не потому, что сама процедура болезненна, — это само собой, — мать в тот день странно себя вела. На кладбище она сильно плакала, а дома, когда люди с поминок разошлись, она мыла полы и пела песни. Что я хочу сказать? Ничего. Привожу сам факт.
***
Неожиданно вспомнил: когда ещё отчим был жив, а я учился где-то классе в шестом, один косвенный контакт (если так можно выразиться), у меня с отцом был. Как раз в то время я увлекся радиолюбительством, а тогда практически не было возможности приобретать радиодетали (тем более, в сельской местности), и я вдруг вспомнил, что у меня отец лётчик, и, наверное же, он может мне прислать какой-нибудь радиоприбор с самолëта.
Написал ему письмо с такой просьбой. Адрес мама знала из почтового бланка о переводе алиментов, вероятно. Насколько оба уверяли меня позже, они не переписывались никогда после развода. Адрес, конечно, я не запомнил.
Не в этом суть, главное, спустя некоторое время, к огромной зависти моих друзей-радиолюбителей, я получил от отца посылку с небольшой припиской: «Сынок, я в этом не разбираюсь, но думаю, тебе пригодится».
Знал бы ты, какая это была ценность. Я был благодарен отцу, готов его расцеловать, но по-прежнему считал его человеком нехорошим. Вот тогда, наверное, как-то вскользь, не занимая сколь-нибудь важного места в памяти, иногда появлялась мысль: «Странно как всё: мог же быть у меня другой отец, более достойный гордости, даже восхищения». Мысль эта быстро исчезла, но, оказывается, не совсем.
***
Когда мне исполнилось восемнадцать, однажды мама показала маленькую, серую бумажку. Не помню всех слов, которые она тогда произнесла, но почувствовал, что она считает это важным моментом: «Вот, посмотри, последние папины алименты, ты уже вырос, больше от него ждать нечего». Мельком взглянул тогда на бумажку, но в памяти осталось название города, откуда она была прислана — Черкесск.
И ещё у нас были две фотографии, одна маленькая 6×9, на которой изображëн мой отец в военной форме с погонами старшины, державший на руках мальчика двух-трёх лет (это я), и фото побольше, где четверо военных лётчиков (уже офицеров) стояли под крылом самолёта.
О событии на маленькой фотографии мама часто рассказывала. Дело происходило в городе Кировобаде, первом месте службы отца после окончания авиационного училища, в парке. Несколько буйволов пили воду из протекающего арыка, и маленький я обратился к ним по-украински (на языке, котором учился произносить первые фразы), шокировав всех: «Ну шо, корова, дуже холодна вода?» — сказал я. Это всё, что я знал об отце. Но чем больше взрослел, тем чаще задумывался о нём.
Виктор нервно вздохнул, прикурил, наверное, третью подряд сигарету, помолчал немного, и продолжил:
В возрасте тридцати лет, когда сам стал мужчиной, отцом, когда появилось много друзей, по возрасту годящихся мне в отцы, которые поддерживали меня в трудные минуты, на вершине г. Машук я сидел на камне, поплёвывая в облако подо мной. Вдруг пришла неожиданная мысль: «Черкесск, это же рядом? В нём, вероятно, до сих пор живёт мой отец. Нужно поехать и найти его? «.
«Отцы, безусловно, есть самые разные, и конечно, есть замечательные. Например, как начальник лаборатории телецентра, у которого я работал тогда. Какие счастливые дети у него, — думал я, — они даже не понимают этого».
Я видел, как они встречаются, слышал, как они разговаривают и завидовал им до боли в сердце. Вот об этом думал тогда, сидя на вершине Машука.
Я зашел в аппаратную телецентра, по служебной связи сообщил всем членам моей группы, занимающейся настройкой радиорелейной линии «Пятигорск–Назрань», что я уеду на два дня. «Каждый знает, что ему делать, ну вдруг что важное — передайте начальнику смены пятигорского телецентра, мне сообщат», — сказал им я и поехал в Черкесск.
Начал поиски с горотдела милиции, но оказалось, что помочь может только паспортный стол, который сегодня, в воскресенье, не работает. Расстроенный пошёл в гостиницу. В номере, на тумбочке у кровати стоял телефон. «Ёлки-палки! Телефон! А вдруг у него есть телефон? — тогда он должен быть в справочнике, если в нём есть квартирные номера», — осенило меня. Спустился к администратору.
—Здравствуйте! Можно у Вас попросить телефонный справочник?
— Канечьна, найдём.
В справочнике был телефонный номер, и адрес тоже был.
— Можно я на несколько минут возьму его в номер, — спросил я.
— Канечьна, толко не забудте вернут.
Поднялся. Записал номер и адрес. Позвонил. Безуспешно прозвучал десяток длинных гудков. Отдышался, и ещё несколько раз. Трубку не поднимали. Отдавая администратору справочник, спросил у него:
— Не подскажете, как найти адрес Первомайская, 49?
— Это просто, это по нашей улица. Выйдете из гостиница и сразу налево, — ответил администратор. — Третий дом, — добавил он.
Обычный пятиэтажный кирпичный дом стоял во дворе, заросшем раскидистыми, мощными ивами. Странно, — подумал я, — здесь же каменистая почва, вода глубоко, поливают, наверное, часто. Но ещё более странным оказалось то, что на двери десятой квартиры была табличка с моей фамилией, — это, как неожиданный удар в лоб. Представляешь?
Долго звонил в дверь, но никто не открывал. «Воскресенье же сегодня, могли уехать куда угодно, даже в отпуск», — неудивительно. Пришлось вернуться в гостиницу. Лёг на кровать, поставив телефон на живот, и каждый час звонил. Наконец мужской голос ответил:
— Слушаю Вас.
— Семенко Борис Данилович?
— Да.
— С Вами говорит Семенко Виктор Борисович.
— Н-н-е п-понял… что, сын что ли?
— Да, папа.
— А ты где сейчас?
— Я рядом. В гостинице «Кубань».
— А ты знаешь, где я живу?
— Знаю, даже табличку со своей фамилией на двери читал.
— Ну так приходи.
— Когда
— Сейчас.
— Подожди. Я понимаю, что мало времени подумать — лучше ты приходи ко мне, — предложил я.
— Почему так решил?
— Может, наша встреча будет неприятна твоей семье.
— Не говори глупостей. Приходи. Я жду.
Войдя во двор, я сразу увидел его стоящим на балконе. Да, конечно, изменился, постарел, поседел, но это был он. И тот человек на фотографии с мальчиком, и тот человек в лëтном комбинезоне тоже был он — это был мой отец.
«Заходи!» — с балкона крикнул он.
Как только я подошел к двери квартиры, она мгновенно распахнулась. Улыбаясь, на пороге стоял мужчина, несколько выше среднего роста, в сером классическом костюме, но в комнатных тапочках. Как он ни старался, в позе его стройной фигуры офицера чувствовалась напряженность. Волосы на голове с проседью, освещенные сзади светом из окна, отливали бронзой. Лицо, с явно выраженным нежно-розовым оттенком, как у большинства рыжих людей. Над всеми чертами лица довлел (если так можно выразиться) длинный, прямой нос, — такой как и у меня.
Мы оба растерялись и не знали, что делать, и что говорить. Молча пожали друг другу руки. Силуэт женщины мелькнул внутри квартиры и отец громко сказал:
— Шура выходи, знакомься — мой старший сын.
— Здравствуйте, — сказала женщина, так же пожимая мне руку, — Александра Ивановна.
— Витя, — ответил я. — И неожиданно для себя добавил, — скажите, а Вы знали, что я существую?
— Да, конечно, знала. Проходите в комнату, что мы стоим в коридоре, — с улыбкой сказала она.
И как-то так дружелюбно улыбнулась, что я сразу успокоился. Затем долго сидели за столом и разговаривали с отцом, он всё излагал свою версию их расставания с мамой.
Я перебил его:
—Пап, я нашёл тебя совершенно не для того, чтобы выяснять отношения, да и права такого не имею, давай к этой теме больше не возвращаться. Я рад, что ты у меня теперь есть, думаю, и ты тоже.
—Конечно, — согласился он, — пока не забыл, на один момент хочу обратить твоё внимание. — У меня двое детей — дочка Наташа и сын Юра. Наташка живет с мужем в Саратове, она взрослая и поймёт всё правильно, а вот сын четырнадцати лет, сейчас придёт. Сам понимаешь, такой возраст, может чего-нибудь отчебучить. Потому не говори ему сразу кто ты, — мы сами его подготовим.
«Боря, нет оснований волноваться. Он и не обратит внимания на гостя. Мало ли кто к тебе пришёл. Я сама знаю, когда и как ему сказать», — вступила в разговор Александра Ивановна.
Так и произошло. Сняв обувь, Юрка мельком заглянул в комнату, коротко бросив «Здрасте» пошёл на кухню, где мама принялась его кормить. Затем он несколько раз заглядывал, задавая отцу какие-то незначительные вопросы. Отец сказал ему: «Юрка иди спать, поздно уже, завтра поговорим».
Перед сном я лежал и думал о папиной семье. Об Александре Ивановне прежде всего. В процессе совместной жизни супруги оказывают очень сильное влияние друг на друга — у них оказываются сходные суждения, сходные приоритеты, сходные, даже, жесты и мимика. Зачастую и внешне супруги похожи друг на друга. Папина жена внешне сильно отличалась от него. Она была крупной женщиной, брюнеткой с густыми волосами, с чертами лица «среднерусскими» (ближе к монголоидному типу), и нос аккуратный и правильный.
Юрка же телосложением был несколько щупловат (в отличии от обоих родителей), с ярко рыжими волосами, весь покрыт веснушками — это от папы, а черты лица — копия мама. Отец ещё жаловался на его максимализм и резкость суждений, — но в переходном возрасте чего удивительного?
«Ты не устал слушать?», — спросил Витя. Я отрицательно покачал головой, наполняя кружки пивом. Он продолжил.
Наутро я проснулся с больной головой, пошёл на кухню, где отец готовил завтрак.
— Доброе утро сынок! Голова болит? Выпей пока кефирчика, очень помогает, мне, по крайней мере.
— Спасибо. Мы что одни? А где все?
— Шура на работе, Юрка в школе.
— А ты не идёшь?
— Нет, отгул попросил.
— Какой прекрасный вид. Где это? — спросил я рассматривая репродукцию на стене.
— Это Домбай. Что, никогда не был?
— В Домбае не был. В горах был в Осетии, Кабардино-Балкарии, Грузии.
— Тогда у меня есть предложение сегодня съездить в Архыз. Возьмём палатку, шашлык пожарим на берегу горной речки. А Домбай, обязательно, в другой раз. Туда надо ехать с утра, и, желательно, на пару дней.
— С удовольствием, — ответил я.
Пока мариновали мясо, пока ходили в гараж за папиным «Запорожцем» Юрка вернулся из школы и согласился ехать с нами. С момента отъезда и до отбоя отец говорил беспрерывно, как радио, рассказывая массу интересных вещей о самолётах, о первых вертолётах, и тут же, о сложных взаимоотношениях черкесов, русских и карачаевцах, проживающих вместе. Сам того не замечая, несмотря на наш уговор и на Юркино присутствие, часто срывался на оправдания и рассказал мне, что тёща (моя бабушка) очень не любила его, называла рыжим чёртом. «Если я приходил из училища раньше Веры, она не кормила меня и смотрела на меня враждебно, демонстративно гремя горшками», — говорил он.
Рассказал, как тёща часто упрекала дочку, за то, что та вышла замуж за городского, бесполезного в хозяйстве мужика, а та только молча плакала. Рассказал, как тёща и жена смеялись над ним за то, что он читает газету, а не идет копать огород, и как ему было неловко, когда он пытался рассказать им что прочел в газете, или видел, или слышал, и что они половину произносимых им слов не понимали.
Рассказал о первых боевых полётах в конце войны, о ранении и госпитале, о медсестре Шуре. Затем новая семья, рождение детей и тяжелейшие послевоенные годы, — как в кино, одним словом.
Юрка в основном молчал, иногда вставляя односложные фразы. В темноте забрались в палатку, мы с Юркой лежали рядом, и когда уставший отец начал храпеть, Юрка шёпотом спросил у меня:
— Ты, правда, брат?
— Правда, а почему об этом спрашиваешь? Не веришь?
— Верю, я боюсь, что ты заберёшь папу. Он только мой и Наташин.
— Дурачок ты. Всё останется как было. Папа всегда будет твой и Наташин. Он помолчал немного и обнял меня, спокойно засыпая…
Виктор сказал последнюю фразу хрипловатым голосом, с комком, затем справившись с волнением, рассказывал далее.
Я ехал на встречу со своим утерянным в глубине детства отцом со страхом, — боясь разочарования, — а возвращался с чувством умиротворения и покоя. Всё теперь было правильно, всё на своих местах. Мало того, кроме одной кровной родственницы — мамы, теперь были ещё трое — папа, брат и сестра. Я понимал, что контакты с ними не будут частыми, и до полной душевной близости далеко, но они появились в моей жизни и это радовало. Отец мне понравился очень. Предубеждение к нему, воспитанное мамой, улетучилось без следа. Правда, она не разделяла мою точку зрения, но живо интересовалась всем, что я в Черкесске видел и слышал.
—То, что вы понравились друг другу, это хорошо, — сказала она. — Ну, а как тебе Александра Ивановна?
— Прекрасная женщина, — я ответил.
— Да куда уж прекраснее, — резюмировала мама без комментариев.
***
Спустя несколько месяцев поехали к отцу вдвоём с женой, полюбоваться зимней Тебердой и Домбаем, затем летом. Перезнакомились с его друзьями. Он всем восторжённо говорил: «Смотрите, какой у меня замечательный старший сын». Александра Ивановна встречала нас как родных, и Юра дружил со мной и моим сыном, отец часто ставил меня ему в пример, но его это не раздражало, он искренне считал меня авторитетом, а вот Наташа относилась ко мне насторожённо — непонятно какого подвоха ждала.
В один из приездов мы встретились с ней. Почти моя ровесница, с хорошей фигурой, музыкант и композитор — это от папы и мамы, а вот черты лица — увы, копия папы. Таким носом может похвастаться только Кристина Орбакайте. Наташка очень переживала по этому поводу, девчонкой рыдала, уверяя окружающих, что никогда не выйдет замуж. Папу боготворила, и, наверное, поэтому сильно ревновала меня к нему. Я старался никогда, даже намёком, не давать повода, но женская логика мне недоступна, — правда мы и встречались только дважды.
Хотя бы раз в году, во время отпуска я ездил к отцу сам или с сыном, часто перезванивались по телефону. У каждого своя семья, свои заботы, но мы были в курсе основных проблем каждого. Иногда наши отношения затухали — заедали свои постоянные проблемы.
А один раз я даже устроил отцу встречу с матерью.
Он приехал ко мне подремонтировать разваливающийся «Запорожец». Почти целый месяц мы днями пропадали в гараже, занимаясь трудоёмким кузовным ремонтом. Всё гаражное «братство» активно помогало нам. Весёлый и дружелюбный мой папа вызывал у всех искреннюю симпатию. Мои друзья говорили: «Удивительно, насколько вы одинаковы». Мне это очень импонировало. И ему.
Мама жила в соседнем доме со своим четвёртым мужем. Я уговорил её, а она уговорила мужа, и вот, однажды вечером, мы с отцом пошли к ним в гости. Я волновался, наверное, больше всех, ожидая, сам не могу объяснить чего. Однако всё прошло на удивление тривиально: посидели за столом, мужчины выпили водки, отец и мать повспоминали общих знакомых, начали быстро прощаться (как-то разговоры зашли в тупик).
На пороге отец сказал:
— До свидания, Вера. Спасибо за встречу. Я рад, что у тебя в жизни сложилось всё хорошо. Честно — ожидал худшего.
— До свидания, Боря. Наверное, больше не увидимся. Я рада нашей встрече. Удачи тебе, — в ответ сказала мама.
Не знаю как отец, но я почувствовал дрожь в её голосе.
Придя домой, он не стал комментировать свои ощущения, и я не стал спрашивать, а мать мне позже сказала: «Хорошо, что мы встретились с ним, я часто думаю о нём. К старости он остался таким же», — но не уточнила, каким.
***
Затем долго мы не виделись, лет восемь, как раз в трудные девяностые годы были заняты проблемами выживания своих семей. Общались только по телефону. За это время Юра женился, стал отцом двоих детей, строил себе дом. Казалось бы, хоть у него-то всё хорошо? Но нет — это было начало роковых событий.
Юра влюбился в карачаевку, её родители считали его гяуром и категорически возражали против её выбора. Юрины родители также всячески отговаривали его от рокового шага, но молодые не послушались, считая все доводы предрассудками. Даже после рождения детей карачаевская семья не признавала внуков и зятя.
Из последних сил отец умудрился купить недостроенный дом на окраине Черкесска, а пока все вшестером жили в трёхкомнатной «хрущёвке». Юрка специальности не имел и работал сторожем. С его заработком стройка стояла без движения и молодая жена, подогреваемая родителями, стала обвинять мужа в беспомощности, часто повторяя: «Правильно папа говорил». От безысходности Юрка начал выпивать, Александра Ивановна всё чаще болеть.
Через год ситуация стала ещё хуже. Однажды отец позвонил и сообщил, что Александра Ивановна умерла, что они с Юрой теперь живут по другому адресу. Мы с сыном поехали к ним. Квартиру они обменяли на меньшую, надеясь на вырученные деньги завершить стройку; Юркина жена и дети, я толком не понял, где, но иногда приходят к ним в гости; Юрка теперь пил «в полный рост», думаю, деньги быстро испарялись.
Я не мог забрать отца с собой, а он не мог бросить Юрку. Единственное, что я сделал, вернувшись домой — послал отцу несколько денежных переводов. Вскоре мне Юра позвонил в три часа ночи и сообщил, что отец умер.
— Сейчас?! — в ужасе спросил я.
— Да нет, уже давно.
— Что же ты, скотина, мне не сообщил тогда?
— Ну вот, теперь вы все называете меня скотиной. За что? А я, между прочим, хотел тебе позвонить, но Наташка не разрешила.
— Что же такое важное ты сейчас хочешь сообщить мне в три часа ночи?
— Соскучился за тобой, плохо мне. А что, три часа, да?
— Да.
— Витя, посмотри на дом напротив. Видишь, некоторые окна горят. Горят, потому что там живут алкоголики. Они не чувствуют времени. Ты чё, не знал?
— Ладно, Юр, приезжай ко мне, поговорим
— Не могу я приехать.
— Почему?
— А зачем тебе алкоголик? — и положил трубку.
Несколько месяцев я пытался дозвониться к нему, но никто не подходил. Наконец сын в социальных сетях нашел Юриного сына, написал ему письмо, объяснил, кто он и спросил где отец. Тот ответил: «Отец пропал без вести. И не пишите больше мне».
***
Да, отец мне понравился очень… но я мало сказал… какая дура Наташка, к чему ревнует? Я же никаких прав не имел и не претендую.
Я рад, что с отцом можно бесконечно долго говорить, не беспокоясь, что тебя не понимают — а это одна из составляющих счастья. И мне больно, что так поздно и так коротко.
Но существую я, существует мой сын, существует мой внук, существует Юрин сын, и у нас одна фамилия — жизнь продолжается.
И я только теперь, спустя десятки лет, понял, кто научил маму читать книги, и что означали её слова, гневно бросаемые матери: «Вы мне всю жизнь испортили!»
***
»…Мы сидели вдвоём с моим старинным другом в центре большой, постриженной только что лужайки во дворе моего загородного дома, в удобных садовых креслах за красивым…»
Виктор замолчал, снова нервно закуривая, а я подумал: «Подобных историй много знает каждый, и многие пережили похожее, но люди не каются».
Вот такой печальный конец. Печальный, как в жизни часто бывает. Естественный отбор ещё не отменён, если так можно говорить в отношении людей. Казалось бы, на этом рассказ надо закончить — но боль, боль и беспомощность — бессилие перед временем?!»
Январь 2018 г. г. Ростов н\Д