Многие знаменитости прославились совсем не в той профессии, к которой готовились в молодые годы. Боюсь ошибиться, но, кажется, больше всего это касается тех, кто собирался стать врачом. Среди них есть выдающиеся писатели, актёры, музыканты, бизнесмены и т. д. В этом рассказе речь пойдёт о двух врачах, чьи имена хорошо известны. Один из них – Михаил Булгаков, другой – миллиардер Арманд Хаммер, владелец нефтяной корпорации «Оксидентал». Что общего между ними, за исключением того, что оба получили дипломы с отличием, а затем расстались с медициной? Две удивительно похожих истории будут ответом на этот вопрос…
В 1916 году выпускник медицинского факультета Михаил Булгаков был назначен земским врачом Никольской сельской больницы в Смоленской губернии. Других врачей в больнице не было. Вот рассказ его жены Татьяны: «В первую же ночь привезли роженицу с поперечным положением плода. Разве мог он объяснить мужу несчастной женщины, что только полгода назад окончил университет и роды видел лишь два раза в жизни в клинике, да и то нормальные? Он уложил пациентку на стол, а на другом столе раскрыл учебник по акушерству. Бегая от книги к роженице, он начал свои манипуляции. У книжного стола ему приходилось поневоле задерживаться дольше, чем у операционного. Он лихорадочно листал учебник в поисках описания родов при поперечном положении плода. Найдя нужную иллюстрацию, он устремлялся к пациентке и выполнял предписанные действия. К счастью, всё закончилось благополучно… Прошёл год, в течение которого он принимал по пятьдесят человек в день. И, возвращаясь далеко за полночь домой, мечтал об одном – только бы не позвали на роды».
В 1921 году Михаил Булгаков ушёл из медицины и больше никогда не возвращался в неё. Но однажды признался в дневнике: «В минуты нездоровья и одиночества горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрёк себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе была причиной этого».
В том же 1921 году молодой американский еврей Арманд Хаммер, только что окончивший медицинский факультет, приехал в Россию бороться с эпидемией тифа, охватившей голодающее Поволжье. Ему было двадцать три года. В своей автобиографии «Свидетель истории» он объясняет это желанием помочь стране, в которой родился его отец и которая была родиной его предков. Эта поездка перевернула его жизнь и в конечном итоге сделала тем, кем он стал. Но сейчас не об этом.
Хаммер рассказывает, что студенты-медики последнего курса перед выпускными экзаменами были обязаны в течение определённого срока дежурить в роддоме и посещать на дому беременных женщин. «Однажды ночью медсестра передала мне вызов от женщины, у которой, видимо, приближалось время родов. Я схватил сумку с инструментами и помчался по адресу в нескольких кварталах от больницы. О родах я знал только из лекций и не имел ни малейшего опыта пользования инструментами. Квартира оказалась на последнем этаже в бедном итальянском районе Нью-Йорка. Меня встретил обезумевший муж роженицы. С ней что-то было не так. Она металась в агонии. Осмотрев её, я с ужасом обнаружил поперечное положение плода. Лекции по родам с такой патологией я пропустил. Телефона в доме не было. Счёт шёл на минуты. Околоплодная жидкость уже отошла. Под предлогом, что должен тщательно вымыть руки, я закрылся в ванной и выхватил из сумки учебник по акушерству. Найдя нужный раздел, я стал лихорадочно запоминать серию рисунков, показывающих технику введения в рот ребёнка указательного и среднего пальцев правой руки, которыми нужно медленно поворачивать его головку то в одну, то в другую сторону. Читать текст было некогда. Наконец, я усвоил основной принцип и вышел к роженице. К моему изумлению, всё прошло удачно. Но, перерезая пуповину, я был близок к обмороку. Мою одежду можно было выжимать… В соседней комнате сразу же накрыли стол, собрались соседи, и событие отметили в итальянском духе. Меня усадили на почётное место. Это были первые и, к счастью, последние роды в моей жизни».
Михаил Булгаков и Арманд Хаммер были почти ровесниками. Если бы они встретились в России в начале двадцатых годов, им было бы о чём поговорить. Доктор Хаммер мог бы рассказать доктору Булгакову: «С раннего детства я мечтал стать врачом. И вот, когда я, наконец, получил заветный диплом, мне пришлось бросить медицину ради бизнеса». Много лет спустя он напишет: «Я, конечно, никогда не раскаивался, что оставил медицину. Но где-то в глубине сознания у меня всегда сидела мысль, что я предал мечту своей молодости. В память об этой мечте я навсегда сохранил слово "доктор" перед своей фамилией. Моя непрекращающаяся связь с этой профессией проявляется и в том, что я жертвую большие деньги на медицинские исследования».
Итак, два человека обязаны Михаилу Булгакову и Арманду Хаммеру своим появлением на свет. Приход в этот мир и уход из него зависят порой от случайного и неожиданного стечения обстоятельств. Бывает, что безобидная ситуация оборачивается трагедией, что произошло, например, с автором этих строк, который оказался невольным виновником ухода двух человек на тот свет… Об этом следующая история.
Я шёл по трупам
Май 1977 года. Вот уже пятый месяц я в подаче. В институте это первый и пока единственный случай. Теперь моё рабочее место в читальном зале библиотеки, на первом этаже. Подниматься на второй этаж разрешено только в туалет (на первом этаже его нет). На другие этажи вход запрещён, включая третий, где расположен мой отдел. Фактически продолжаю руководить крупным проектом, но контакты с сотрудниками сведены к минимуму. Им разрешается обращаться ко мне только при крайней необходимости, когда сами решить вопрос не могут. Никаких разговоров на посторонние темы, только о проекте, хотя я уже поставлен в известность, что моё имя снято с титульного листа.
С любопытством наблюдаю за посетителями читального зала. Когда их двое или больше, делают вид, что меня не замечают. Даже не здороваются. Это понятно и объяснимо. Более интересно поведение коллег, когда они оказываются со мной наедине. Делаю неожиданные открытия. Некоторые близкие друзья, заглянув в дверь и увидев, что я один, не решаются войти. Почти все они евреи. Другие, наоборот, стараются оказаться в читальном зале, когда там никого, кроме меня, нет. Дружелюбно перекидываются парой слов, желают удачи, задают вопросы об Израиле, спрашивают, не страшно ли ехать в воюющую страну. Это, как правило, те, с которыми раньше не был особенно близок. Евреев среди них нет. Нашёлся и такой, который, листая снятый с полки журнал, вдруг прошипел: «Сволочь!» – и выскочил из зала. Это известный антисемит Григорий Григорьевич Григорьев, которого в институте зовут не иначе как «тройное гэ». Но он – исключение, что само по себе хорошо. Постоянно вижусь только с Моисеем Фейгиным (сейчас живёт в США), начальником отдела запасов нефти – самого секретного в институте. Соблюдая все меры предосторожности, мы встречаемся после работы на отдалённых улицах, много говорим об Израиле. Для него эти встречи – проявление большого мужества, ибо запасы нефти в СССР приравнены к стратегическим секретам особой важности. А у Моисея в голове все цифры, за которыми, как считают органы, охотится ЦРУ.
Месяц назад меня вызвал директор института Николаев (здесь и далее имена изменены). Разговор был очень дружественным. Спросил, есть ли какие-нибудь новости из ОВИРа. Новостей, естественно, не было. Сказал, что сделает всё от него зависящее, чтобы помочь с отъездом. К нему уже приходили, спрашивали, имел ли я отношение к секретным материалам. Он ответил, что я занимался только зарубежной тематикой. Мы оба знаем, что это не так. Я благодарно кивнул. Он, в свою очередь, ещё раз поблагодарил за доклад, который я написал, когда его и главных геологов двух министерств, нефтяного и геологии, впервые пригласили на ежегодную конференцию Американской ассоциации нефтяных геологов. Доклад, в соответствии с темой, заказанной американцами, назывался «Современное состояние, результаты и перспективы разведки нефти в СССР». Эти материалы были впервые оглашены на Западе, и доклад имел большой успех, чем его номинальные авторы очень гордились. Напоследок директор сказал самое главное – органы и райком партии требуют скорейшего проведения Учёного совета для снятия меня с конкурсной должности до истечения выборного срока и перевода на должность рядового геолога. Под разными предлогами он это оттягивает, надеясь, что я получу разрешение, и ему не придётся заниматься столь неприятным делом. Но долго откладывать не может и просит меня иметь это в виду. Я ответил, что всё понимаю и никаких претензий у меня, естественно нет,
И вот, наконец, объявлено, что заседание Учёного совета состоится 26 мая, в четверг. На повестке дня один вопрос: о несоответствии доктора геолого-минералогических наук Соколина Х.Г. занимаемой должности. Моё присутствие необязательно. Решаю, что буду, как обычно, работать в читальном зале.
В среду поздно вечером, накануне заседания, ко мне неожиданно приходит сосед по дому Руслан, геолог институтского отдела Кавказа. Начальник отдела профессор Аркадьев лежит после инфаркта в академической больнице, и Руслан регулярно его навещает. Я знал, что Аркадьев уже поправлялся и готовился к выписке. А тут Руслан пришёл прямо из больницы и с порога выпалил: «Аркадьев отчалил». «В каком смысле?» – не понял я. «В прямом. Умер».
Дело, по его словам, было так. Они погуляли в больничном дворе, поговорили о том, что происходит в отделе и в мире. Вернулись в палату, Руслан собрался уходить, и в это время Аркадьев спросил об институтских новостях. Узнав, что завтра Учёный совет по моему вопросу, Аркадьев неожиданно разволновался, закричал, что таких, как Соколин, надо уничтожать, жалко, что он сам не сможет присутствовать, почему Николаев так долго тянет… Потом как-то вдруг обмяк и повалился на кровать. Прибежали врачи, но было уже поздно.
– Запомни, я тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь. Я и врачам ничего не сказал, – предупредил Руслан.
– Разумеется, – заверил я.
На следующее утро уже при подходе к институту было заметно что-то необычное. Около здания прогуливались дружинники с нарукавными повязками. У входа проверяли пропуска, чего никогда раньше не было. Боялись, видно, что я приглашу иностранных корреспондентов, которые тогда увлекались подобными сюжетами. Первое, что бросилось в глаза в вестибюле, – большой портрет Аркадьева в траурной рамке и стандартный текст: «…после непродолжительной тяжёлой… доктор наук… член Учёного совета… огромный вклад… никогда не забудем…». Руслан и Виктория из отдела Кавказа устанавливали вазы с цветами. Мы встретились с Русланом взглядом, и он, прищурив глаза, напомнил об уговоре. Я незаметно кивнул и быстро прошёл в читальный зал.
Виктория появилась через несколько минут. Мы с ней дружили ещё со студенческих лет. Иногда даже казалось, что возникают какие-то взаимные флюиды. Но, видимо, были они слишком слабыми и быстро улетучивались. С тех пор, как я в подаче, Виктория не упускала случая сказать колкость. Она взяла с полки журнал и сделала вид, что читает.
– Уезжаешь всё-таки? – спросила она, резко перевернув страницу.
– Надеюсь, – ответил я.
– Как бы не пожалел, – она швырнула журнал на место и быстро вышла.
Заседание Учёного совета началось общим вставанием. Почтили минутой молчания память безвременно ушедшего. Затем приступили к главному вопросу. Зал был полон. В президиуме, кроме Николаева и парторга, сидели двое неизвестных. Один из них, как вскоре выяснилось, был инструктором райкома партии, а другой – сотрудником КГБ, куратором института. Слово предоставили доктору Леонову, начальнику отдела соцстран. Это был записной оратор и профессиональный активист. Единственное, в чём он не был замечен, – это в серьёзных геологических исследованиях. Но в данном случае это и не требовалось. На лице и руках его были следы сильных ожогов – результат пожара на нефтяной скважине во время работы в Албании. Он тогда чудом остался жив. Несчастье ему нагадала цыганка перед отъездом из Союза. С тех пор Леонов стал суеверным и верил в приметы, предсказания и поговорки (типа «Бог троицу любит»). Он вышел на трибуну и начал хорошо поставленным голосом: «В институте произошло событие, которое бросает тень на весь наш коллектив. И сегодня мы должны принципиально обсудить и принять решение по вопросу…». В этот момент старейший сотрудник института член-корреспондент Академии Наук СССР Михайлов, сидевший на своём постоянном месте в первом ряду, привстал с кресла, поднял правую руку со сжатым кулаком, как в приветствии «рот фронт», и гневно прервал докладчика: «Да чего там размусоливать, гнать надо иуду, не место в наших рядах…» – вдруг, не закончив фразу, он тяжело опустился в кресло и начал сползать на пол. Заседание прервали. Михайлова перенесли в кабинет директора и вызвали «скорую». Всё это рассказала мне сотрудница отдела Нина, прибежавшая в сильном волнении в читальный зал. «Я вас буду информировать о развитии событий», – прошептала она и исчезла. Не успела Нина уйти, как появился Руслан. «Михайлов отчалил вслед за Аркадьевым», – сообщил он последнюю новость. И после многозначительной паузы добавил: «Ты, старик, по трупам идёшь… А знаешь, я не удержался и рассказал Леонову про Аркадьева».
– Зачем? – удивился я.
– А просто интересно, что будет дальше. И предупредить хотел. Он ведь сам месяц только как от инфаркта оклемался.
– Ну, и как он реагировал?
– Был в шоке.
С Леоновым у меня была история. В 1973 году румынский геологический институт пригласил группу советских геологов на совместную конференцию и экскурсию по нефтяным месторождениям. Я был не выездной и поэтому никакого интереса к мероприятию не проявил, хотя тема конференции была моя – нефть и соляные купола. Неожиданно меня вызвал Николаев и спросил: «Хочешь ехать?»
– Я же не выездной, – напомнил я.
– Не твоя проблема. Готовь доклад.
Это была своего рода благодарность за «мой» американский доклад. Так я оказался в группе советских геологов, отправившихся в Румынию. Руководителем группы был Леонов. Перед поездкой он заинструктировал всех до полусмерти, а в Румынии глаз ни с кого не спускал. В Бухаресте мы жили в центре города в гостинице «Интерконтиненталь». И надо же такому случиться, что в ста метрах от неё, на той же улице находилось представительство «Эл-Ал». В широкой витрине были выставлены большая карта Израиля и фотографии с видами страны. Я всё это видел впервые в жизни. И хотя ходить по городу нам разрешалось только группами не менее трёх человек, около «Эл-Ал» я старался замедлить шаг, чтобы бросить ещё один взгляд на страну моей мечты. А однажды обнаглел настолько, что нарочно распустил шнурок и стал завязывать его около витрины, поставив ногу на низкий подоконник. Это, конечно, не прошло незамеченным.
Второй прокол был серьёзнее. Мы находились в Румынии в октябре 1973 года, когда на Ближнем Востоке бушевала Война Судного дня. И в киоске гостиницы я вдруг увидел европейские и американские газеты, первые страницы которых были заполнены сообщениями с фронтов. Бухарест уже тогда шёл не в ногу с Москвой… Забыв обо всём, я купил несколько газет на английском. И в номере принялся трепетно просматривать их. Помню, меня поразила фотография на полстраницы в лондонской «Дейли телеграф» – «Израильские танкисты перед броском через канал». Я не мог оторвать взгляд от лиц наших солдат. А жил я в номере не один…
Но главное было впереди. Наш румынский тур закончен, мы садимся в автобус и едем в аэропорт. И вдруг я вижу в руках у соседа по креслу его паспорт. О ужас! Свой я забыл у клерка в гостинице. Подхожу к Леонову и говорю об этом. Прошу остановить автобус и подождать, пока я сбегаю за ним (мы в это время как раз проезжали «Эл-Ал»).
– Это так не делается, – строго говорит он. – Мы подъедем на автобусе.
На ближайшем перекрестке автобус разворачивается, возвращается к гостинице, и Леонов выходит вместе со мной. Я забираю у клерка свой паспорт, и группа продолжает путь в аэропорт.
…Через год намечается такая же конференция в Польше. Я подал заявку на участие, но получил отказ. Пришёл к Николаеву узнать, в чём дело.
– Что там за история с паспортом была у тебя в Румынии? – спросил он.
– Никакой истории. Забыл его в гостинице, потом вернулся и забрал.
– У Леонова другая версия. В отчёте о поездке он написал, что ты специально оставил паспорт в гостинице с тем, чтобы выйти из автобуса, забрать его и улететь с помощью «Эл-Ал» в Израиль. И только его бдительность сорвала этот план.
– Чушь собачья.
– Я тоже так думаю, – согласился директор. – Но ничего сделать не могу. Отчёты Леонова идут по другим каналам.
И вот теперь бдительный Леонов должен был поставить логическую точку в этой истории с паспортом. Ведь он сигнализировал ещё четыре года назад…
Тело Михайлова увезли. Николаев предложил в связи с двумя трагическими событиями отложить заседание на несколько дней. Но инструктор райкома партии и куратор от КГБ потребовали довести дело до конца. После двухчасового перерыва заседание возобновилось. Почтили вставанием и минутой молчания память одного из двух член-корров института. Из-за этого ритуала, исполненного дважды за один день, возникла какая-то мрачная погребальная атмосфера. Всем хотелось поскорее закончить формальности и приступить к тайному голосованию, минуя обязательное «принципиальное обсуждение и осуждение». Было ясно, что желающих выступать не найдётся.
– Ну, Александр Рубенович, – сказал Николаев, обращаясь к Леонову, – давай продолжай сообщение по вопросу.
Но тот уже глотал таблетки и держался за сердце.
– Не могу, Сергей Фёдорович. Что-то сердце жмёт. Ты же знаешь, я после инфаркта. А у нас две таких утраты, – сказал Леонов и тихо добавил: – Да и поговорка эта насчёт бога и троицы.
Между членами Учёного совета начались препирательства. Никто не хотел выступать, ссылаясь на то, что вопрос готовил Леонов и только он владеет материалом в полном объёме. Увидев, что предписанный сценарий разваливается, директор объявил, что суть дела всем известна и предложил провести тайное голосование по вопросу освобождения Соколина от должности. После подсчёта бюллетеней оказалось, что один голос был против. Подозрение пало на единственного еврея в совете. Но я думаю, это был Николаев.
Ещё до окончания голосования в читальный зал зашла Виктория.
– Не будет тебе счастья. Два таких хороших человека из-за тебя ушли из жизни.
– Если ты о Михайлове, то очень сожалею, но я здесь ни при чём. А кто же ещё?
– Будто не знаешь. Аркадьев.
– А какое я имею к этому отношение?
– Имеешь. Весь отдел знает.
Руслан был не из тех, кто умел хранить секреты…
На следующий день Леонов был госпитализирован со вторым инфарктом. А ещё через неделю секретарь директора позвонила в библиотеку и попросила меня зайти. «Вас ждут» – сказала она. Николаева в кабинете не было. В его кресле сидел куратор. Он представился и сразу перешёл к делу.
– Из-за некоторых неприятных событий вокруг вас сложилась нездоровая обстановка. Вы понимаете, о чём я говорю?
– Догадываюсь. Надеюсь, и вы понимаете, что я к этим событиям не имею никакого отношения.
– Разумеется, мы это понимаем. Но в коллективе не прекращаются разговоры с мистическим подтекстом. И мы намерены их пресечь. Это и в ваших интересах. Поэтому чем раньше вы перестанете появляться в институте, тем лучше будет и для вас и для коллектива. Мы советуем вам уволиться по собственному желанию. Уверяю, вам не придётся долго быть безработным.
– Я подам заявление об увольнении в тот же день, когда получу разрешение на выезд. Не раньше и не позже.
– Я вас понимаю. Но поймите и нас – мы не можем оказывать давление на работников ОВИРа. Мы можем только сообщить им своё мнение.
– И каково же оно?
– Мы считаем, что ваша просьба должна быть рассмотрена положительно. Но в ОВИРе могут быть свои соображения.
– Ваше мнение для меня важнее, чем соображения ОВИРа.
– В любом случае, рассмотрение документов в ОВИРе может занять некоторое время. Вы не хотите последовать нашему совету? Это могло бы ускорить рассмотрение.
– Нет.
– Ну что ж, я доложу руководству.
Через месяц наша семья получила разрешение на выезд.
