Храни от пули сердце и висок…

Хмуро, дождливо, молчится гармошкам…

Хмуро, дождливо, молчится гармошкам,
Ветры туда-сюда по волосам,
Как же живется на улице кошкам,
Маленьким птицам и псам?

У живодеров – свинцовая палка,
Меч-кладенец, достающий до звезд;
Вон над гнездом проворонила галка
На близлежащий погост.

Ах, почему все вот так? Не иначе?
Ущемлены эти твари в правах,
Жить по-кошачьи и жить по-собачьи
Да и летать – ночевать в рукавах

Шубы облезлой, подброшенной к свалке,
В темных подвалах ютиться, скуля,
С плесенью крошки – гостинец для галки
И для собаки на корм – ни рубля.

Осень – в загуле. Ей вихрей не жалко.
Не обуять ее грозную прыть!
Кошку, собаку, продрогшую галку
Шкурой своей я готова укрыть.

Среди чужих крестин, колясок, тризн…

Среди чужих крестин, колясок, тризн
И круглых дат трезвея и хмелея,
Я прозевала собственную жизнь
И ни черта об этом не жалею!

Оно на пользу! К лучшему! Уют –
Не ужин при свечах вдвоем с любимым,
А тишина, когда не пристают,
Не делая молчок невыносимым.

Читаю книги, даже не боясь
Выкидывать из слов все буквы, снова
Меж предложеньями не рвать, а рушить связь,
Беря в словах лишь корни за основу

Изнанки, сути меленьких вещей.
Но остаюсь все время без ответа.
Ведь вытекает лишь вода из щей,
Причем всегда салатового цвета.

Смеюсь навзрыд сквозь пареный запал,
Хоть нитками все белыми и шито;
Я так хочу слетать на шабаш-бал,
Как некогда слетала Маргарита!
И пусть потом рысак уносит в яр!
Да так летит, что из ноздрей валит
Клубами черный- черный- черный пар,
От пик-подков – сыра земля болит.

По мне тогда хоть все по швам трещи
И раздирайся в клочья и на части,
И в ливень с плеч сползай зонты-плащи,-
Теперь навек со мной любимый Мастер.

Мой паспорт — дневник, черновая тетрадь…

Мой паспорт – дневник, черновая тетрадь,
В графе «место жительства» – длительный прочерк;
Заученный индекс с пометкой «не врать»
Забыл на полях неразборчивый почерк.

Под ступнями – мягкая почва, земля,
Над самой макушкою – небо с овчинку,
Откуда свисает тугая петля:
Не струсишь – на Троицу справят поминки.

Природа-язычница слишком умна
И буквенный шифр, истекающий красным,
За доли секунд разгадает она
И станет твоим палачом беспристрастным.

Кровавое солнышко греет с утра.
Подставишь лицо ему – выжжет глазенки,
А ночью студеной водой из ведра
Окатит пудовая туча-сестренка.

Молись-не молись! Что просил, то и на!
Чего уж теперь причитать то и дело?
Откроешь бутылку – и хлопнешь вина,
Чтоб как-то согреть посиневшее тело.

Но только умножится мелкая дрожь:
И справа, и слева – одни небылицы;
Тогда свой дневник ты на ощупь найдешь
И вырвешь оттуда пустые страницы.

Не пиликай, кузнечик, на жженом букле…

Не пиликай, кузнечик, на жженом букле,
Не восстанут зелеными стебли
На печеном овале, на мертвой золе,
Где, зажмурясь, росинки ослепли.

Леденящие кровушку угли костра –
Отпечатки Содома с Гоморрой –
После пира ночного дотлели с утра,
Но другие появятся скоро.

Желторотый птенец упорхнул из гнезда
И скорее покинул в кошмаре
Обметенные пеплом родные места
С удушающим запахом гари.

Что ж, везде хорошо, где еще никогда
Не бывала людская галоша,
Там трава-мурава, голубая вода,
А зимою – сырая пороша.

Но живым существам ни в норе, ни в кустах
Не спастись от лесного капкана,
И у бабочек на разноцветных цветах
Враг – сачок человека-тирана.

После выстрела яро взревел бурый зверь,
Бросив взгляд в силуэты растений.
К сожалению, понял он только теперь
Сущность божьих двуногих творений.

Не пиликай, кузнечик, на жженом букле,
Не дыши ты пропитанным дымом
Едким воздухом на безмятежной золе,
На овале, как смерть, нелюдимом.

Язык — наш враг…

Язык – наш враг, когда во рту нет кляпа,
Сатрап – наш вождь и парень в доску свой;
Но будь у Бога вместо нимба шляпа,
Он снял бы ее прямо с головой
Не перед ним – перед простым народом,
Который так затравлен и хитер,
Что вслед вождю кивая мимоходом,
Кричит: «Кормилец наш!», и шепчет: «Вор!»

Терпи, молись! Не смей прилюдно охать,
Покуда видишь солнце в синеве,
Не жди, что натощак укусишь локоть,
Привыкший находиться в рукаве.
Приказа нет – ни шага из шеренги!
Храни от пули сердце и висок,
И над ознобом, колющим коленки,
Потуже затяни свой поясок.

На Новый год куранты бьют тревогу;
Декабрь – в гробу. Да будет пухом снег
Ему и нам, ступившим на дорогу
Небытия, пришедшего навек!
И хоть надгробья белые все выше
И множатся от ядерной пурги,
Последний нищий под дырявой крышей
На всякий случай чинит сапоги.

Помешанным покой давно не снится;
Наоборот, спокойный, как удав,
Беспечный житель в карцере столицы
Качает кровь из вены вместо прав.
Он – трус, паяц, поверивший в улыбку;
И соблюдая правила игры,
Он так боится совершить ошибку,
Что кражу принимает за дары.

Но почему он требует поблажки
У слуг народа, ежели готов
Не пожалеть ни хлеба, ни рубашки
Для них и для сродни себе шутов?
Сигналу «SOS!» под стать над морем грай,
Когда земля касается оси,
А ты, как зэк ГУЛАГа повторяй
Девиз: «Не верь, не бойся, не проси!»

Двойник

Мой неприкаянный двойник,
Убитый горем, в черном платье,
Передо мною раз возник
И в дар мне протянул распятье.
Потом захохотал, и в пляс
Пустился тотчас, не вникая
В слова, что только Божий глас
Произносил, не умолкая.

Не в зазеркалье проводник, –
Лишь отражение без маски –
Мой неприкаянный двойник,
Забывшийся в блаженной пляске.
Не дирижирует никто
Оркестром, еле уловимым
Не обожающим ничто,
Присыпанное пестрым гримом.

У мира все же есть тайник.
Не раскопать его. Оттуда
Однажды вылез мой двойник,
Чтоб сотворить на свете чудо:
Он превзошел меня во всем,
Открыл глаза мне, как ни странно,
На то, что воздух невесом
И нет шедевра без изъяна.

Как ни держись, ни парься, ни крепись…
[
Как ни держись, ни парься, ни крепись,
Отказываясь опытным сознаньем
Считать несостоявшуюся жизнь
Бессмысленным чудным существованьем,
Вопросы типа: «Кто я и зачем
Провел так скучно лучшие все годы?» –
Одолевают больше многих тем,
Нам заданных безумием природы.

Нет ни желанья, ни последних сил
Наверстывать упущенное сразу.
«Как мало сделал и как долго жил!»-
Такую восхитительную фразу
На памятнике высекут, когда
Середнячок убудет в мир безгрешный.
И Бог с ним! Бог с ним! Горе – не беда,
И передразнит даже мрак кромешный.

Темно на кухне, за окном, в душе…

Темно на кухне, за окном, в душе,
Глаза слепы. Определенность стерта
И не влияет более уже
На цветовую гамму натюрморта.
Поблекшие цветы не красят стол
С гостеприимной ветхою посудой:
На блюдце с голубой каемкой скол
Со стороны не кажется причудой.

Плюс выключена лампа. Это брак
Или поломка, даже зорким глазом,
Вооруженным лупой, просто так
Не разобрать ни медленно, ни разом.
Хоть в общем-то понятно по всему,
Что чья-то жизнь отнюдь не фантастична
И, повторяя серой тенью тьму,
Здесь выглядит сугубо органично.

Широкий коридор бежит стремглав
По направленью к улице, мечтая
Снабдить хоть узким выходом анклав.
Дверь заперта на все замки. Литая,
Она перекрывает кислород.
Зашторено здесь каждое оконце,
Чтоб даже ни один запасный ход
Не пропускал ни ветерок, ни солнце.

Каков на деле должен быть жилец?
Что пережить, чтоб лихо отказаться
От общества, утративши вконец
Любовь к тому, к чему всегда стремятся?
Не видно ничего. И никого.
Ни шороха. Загублено былое.
Вся темнота, скорее, от того,
Что это помещенье – нежилое.

Привязанность не в тягость, если с ней…

Привязанность не в тягость, если с ней
Не связана история, которой
Отравлен наилучший день из дней,
Не проведенных на носилках «Скорой».
Иначе эту цепь нельзя снести
И разорвать нельзя во имя шутки
До той поры, пока: «Алло! Прости!» –
Так хочется услышать в промежутке
Печальных будней, ставших только сном,
Сырой тюрьмой и шумным балаганом;
Как будто перевернутый вверх дном
Мир – дом представлен заживо капканом!

Я провела здесь больше зим, чем лет,
Хотя и тех как будто не бывало;
«Кого не обжигает яркий свет?» –
Такой вопрос себе я задавала
Не раз, не два, и слышала: «Держись!
На эликсир бессмертья капля яда
И есть несуществующая жизнь
На предпоследней стадии распада».
Привыкла я, что жмурится звезда
От лунного светильника, и слепо
Таращится куда-то; но куда,
Когда вокруг одно сплошное небо?

Привыкла я, что розовым платком
Заря мне машет, провожая в скорый
Вояж, и увлажняет дождь глотком
Святой водицы сухостой за шторой.
Картины не меняются. Светла
И некрасива темень над лесами,
Что сами по себе тоска и мгла
С торчащими густыми волосами.
За впалое окно случайный луч
Цепляясь, вновь соскальзывает гибко
В глухое море из пунцовых туч
И там, смеясь, барахтается рыбкой.

Март-апрель 2017