15 июня 2015 года исполняется 15 лет со дня смерти Григория Горина
Пятнадцать лет назад, 12 марта 2000 года, когда Горину исполнилось 60, я позвонил ему в Москву из Кельна, где уже жил тогда, и он был тронут, что мы здесь в Германии помним о его юбилее. А еще через три месяца, 15 июня, друзья сообщили мне о его кончине. Его неожиданная смерть была для меня, как и для всех, полным потрясением.
Как-то он сказал: «Не будем бояться смерти, будем жить весело». И жил именно так. Горин, безусловно, входил в первую обойму и сатириков, и драматургов, и киносценаристов России. На его «Поминальную молитву», идущую в московском «Ленкоме» с 1989 года, как и на «Шута Балакирева», вышедшего там же уже после смерти автора, билеты достать невозможно. Его «Того самого Мюнхгаузена» или «Формулу любви» повторяют по всем каналам телевидения. А появление его на сцене в любой аудитории всегда встречали аплодисментами.
Но кроме писательского таланта Горин был просто хорошим, веселым, добрым и отзывчивым человеком. Не случайно его близкими друзьями были Аркадий Арканов и Александр Ширвиндт, Марк Захаров, Андрей Миронов и Юрий Никулин.
Я много раз встречался с Григорием Гориным и в неформальной обстановке и работая над интервью, которые мы сделали с ним несколько раз. И мне хочется сейчас предложить читателям «сводное» интервью из вопросов, в ответах на которые, как мне кажется, можно увидеть Горина с разных сторон. Пусть это будет данью памяти о большом писателе и хорошем человеке.
В моем книжном шкафу стоят книжки Григория Горина с автографами, а над письменном столом висит, среди других, его фотография с дарственной надписью. Со временем слова выцвели на солнце, но не тускнеет память о Грише.
— Гриша, не многие знают, что твоя первая книжка вышла, когда тебе было всего 12 лет.
— Действительно в 12, в «Детгизе», и называлась она «Пионерские песни Гриши Офштейна». До этого я уже три года посещал кружок в Доме пионеров и любил писать политическую сатиру типа «пусть трепещут империалисты». Самуил Яковлевич Маршак, послушав меня, сказал: «Бедный мальчик и бедные империалисты. Я надеюсь, что если он поумнеет, то станет сатириком. Впрочем, если станет, я не думаю, что он поумнеет». Лет с 11 я писал басни и печатал их в «Крокодиле». Тоже на актуальные темы, вроде «пустой и полный колосок».
— Непонятно, почему имея писательские задатки, ты поступил в медицинский, а не в литературный институт?
— В литературу есть разные пути. В том числе и через другую профессию. У нас и шутка была: чтобы стать писателем, надо закончить мед. Это делали наши предки, начиная с Чехова, Булгакова, Вересаева (извини за нескромность). Наш институт дал много пишущих. Я даже неоднократно бывал в Варшаве на съездах писателей-врачей.
— Но не для этого же ты поступал в медицинский?
— Нет, конечно. То, что я хочу быть писателем, как ты понимаешь, было для меня очевидным. Но я из семьи врачей и знал, что этот способ ознакомления с жизнью удобен. Я знал, что буду работать врачом и работал на «скорой помощи», но не знал, когда оставлю эту работу. У нас в медицинском эстрада была на высоте. Наши блестящие «капустники», были известные во всей Москве. В институте были сильные ребята – Аксельрод, Левенбук, Арканов… Там я прошел путь до капитана КВН и начал писать эстраду вместе с Аркадием Аркановым. Потом в 1966 году мы написали с ним пьесу, затем еще три… Я увлекся театром и первая моя самостоятельная пьеса «Забыть Герострата» была поставлена в 70-е годы….
— А сколько всего пьес?
— Да где-то около двух десятков и все практически идут до сих пор.
— А киносценарии?
— Ну, все фильмы Марка Захарова, с Э.Рязановым «О бедном гусаре замолвите слово» и другие. Например, если помнишь, был такой фильм «Ты мне, я тебе» с Леней Куравлевым в главной роли.
— Интересно, почему сатирики пишут вдвоем?
— В основном вдвоем пишут эстраду. Она по жанру предполагает и мысль, и юмор быстродействующие. Когда придумываешь один, то как-то усложняешь, а вдвоем можно «перепираться». Уровень, конечно, получается ниже. Ильф и Петров работали вдвоем по молодости, а «Одноэтажную Америку» писали уже отдельно по главам. И, думаю, разошлись бы совсем, если бы не умер Ильф. Есть и другие примеры. И мы с Аркановым поняли, что уже не помогаем, а мешаем друг другу, и посему расстались, но остались друзьями. Он увлекся прозой, я – драматургией. Кстати, рассказы мы вместе не писали никогда. Это интимное дело, как «выхожу один я на дорогу». А когда на дорогу выходят двое, это похоже на разбой.
— А что-нибудь эпохальное, роман, например, не хотелось написать?
— Я бегу на короткие дистанции. Да сейчас романы мало кто и читает.
— Естественно, ты член Союза писателей. А еще?
— Я член четырех Союзов: писателей, журналистов, кинематографистов и театральных деятелей.
— Богато! А общественная работа не заедает?
— Если бы я занимался ею во всех Союзах, то сошел бы с ума. Всеми делами должны заниматься профессионалы, а не общественники. Помнишь, у Платонова дворник говорит: «Я на собрания не хожу и ничего не член».
— А как ты выбрал свой псевдоним?
— Ну, это, так сказать, случилось по необходимости. Когда мы с Аркановым (он тогда еще не был Аркановым) впервые принесли свои юмористические рассказы на Всесоюзное радио, редактор прочитал их и сказал: «Ребята, отличные рассказы. Но представьте, что вас объявят так – авторы Григорий Офштейн и Аркадий Штейнбок… Нас могут не понять…» Ну и взяли мы с Аркашей псевдонимы, созвучные нашим именам. Горин – похоже ведь на ГРИша…ГОРИй. Я еще ГОРИН так объясняю по первым буквам: Гриша Офштейн Решил Изменить Национальность. Хотя то, что я Израилевич все равно меня выдает…
— Твои пьесы и фильмы очень популярны. Отдельные рассказы, как, например, про повязку, которая сползла, стали просто фольклором. Интересно, кому первому ты показываешь свои новые произведения?
— Жене Любе. Мы женаты много лет и ей первой приношу свои творения. Причем мне важен сам факт, когда она говорит «да» или «нет». Она работает редактором на «Мосфильме» и по отношению ко мне строга более чем я сам. И спасибо ей, ибо я знаю многих писателей, которые пропали потому, что жены были к ним снисходительны, уверяя, что они гении.
— А ей нравятся твои произведения?
— Говорит, что да. Не всегда, конечно. Она любит «Мюнхгаузена», «Свифта». Но есть вещи, имеющие успех, которые она не принимает. Например, пьесу «Феномены», в свое время поставленную Андреем Мироновым. И, знаешь, с годами я начинаю понимать, что она во многом права, многие мои неудачи были предсказаны ею.
— Тебе просто повезло с женой.
— Не отрицаю. Но если говорить по большому счету, то я вообще считаю женщин существами более высокого порядка, чем нас, мужчин. Белла Ахмадулина это очень точно сформулировала: «Есть ум и есть главный ум», так вот, по-моему, женщины обладают главным умом, то есть лучше могут разобраться, что есть добро и зло, что ценно, а что нет.
— Почему же их мало в руководстве? В правительстве, например.
— Вот именно потому, что они умные. Они понимают, что место не только красит человека, но и готово погубить его. Хотя, если ты заметил, во многих странах женщины становятся политическими лидерами. Не смейся, но у нас Фурцева сделала больше положительного, чем мужчины-министры культуры. Классический случай, когда Олег Ефремов никак не мог пробить в «Современнике» спектакль, он пришел к ней в кабинет и заплакал (что ему как актеру сделать было не так и трудно). Увидев это, Фурцева закричала: «Такого человека до слез довели, да я не глядя, разрешаю!» У нее сработал инстинкт, ее главный женский ум.
— Если бы ты стал президентом, чтобы ты сделал для женщин?
— Резко повысил бы материальное состояние неработающих женщин, воспитывающих детей. У государства не хватает ума понять, что это их главное предназначение. Только в слаборазвитых странах замужняя женщина с детьми работает. Кстати я во многом благодарен Горбачеву только за то, что он ведет себя по-мужски по отношению к Раисе Максимовне, подавая пример другим. Я очень уважаю Андрея Дмитриевича Сахарова за то, что он дал пощечину подлецу за свою жену. В этом смыкаются ум и благородство.
— А какие женщины тебе нравятся?
— Прежде всего, немногословные. Я исповедую старую истину, что лицо человека интереснее того, что он говорит, потому что слова он придумывает сам, а в лице есть замысел Бога. Еще мне нравится, когда женщина умеет слушать. Женщины воспринимают чужие проблемы как свои. Они, чисто биологически, более чувствительны.
— А тебе не хотелось бы написать женскую пьесу?
— Очень! Но для меня это безумно трудно. Надо иметь особый дар. Такой, например, как у Александра Володина. Я в долгу перед Инной Чуриковой, которую очень люблю и считаю великой актрисой. Я давно решил написать для нее пьесу о Тэффи – женщине с поразительной судьбой, не терявшей чувства юмора, несмотря на революцию, гражданскую войну, эмиграцию. Так выстоять могли не все.
— После исчезновения Союза развал в России произошел по всем направлениям. Как мне кажется, спасти страну могут лишь деловые люди.
— Я с тобой согласен. К сожалению, деловыми людьми в цивилизованном понятии мы быть не можем. Мы не умеем экономить время, не умеем держать слово, не имеем ясного понимания своих задач. В нормальном мире человек, какую бы должность он не занимал, не сдержав слова, тут же подает в отставку. У нас же сегодня отменяется то, что приняли вчера, а завтра – что сегодня. В нас сидит Обломов больше, чем Штольц. Нельзя, конечно, забывать и то, что у нас невозможно учесть тысячи привходящих нелепостей. Моя любимая фраза Салтыкова-Щедрина: «Почему нас немец никогда не победит? Потому, что на любую его хитрость мы такую глупость придумаем…».
— А вот ты – деловой человек?
— Я слабо деловой, хотя каждое утро просыпаюсь с мыслью, что пора таковым становиться. Для меня деловой человек не только тот, кто занимается делом, а подчинивший собственный характер этому делу. Мой девиз – серьезное отношение к делу и несерьезное к самому себе. Это две ноги, необходимые при ходьбе.
— Ну, хорошо, наконец, вся Россия идет к рынку. А искусству куда идти?
— Вот искусству-то, как я себе представляю, как раз к рынку идти не надо. Оно должно смириться с тем, что всегда будет на положении субсидированного изыска, который оплачивают деловые люди.
Знаешь, ведь ни одна страна, кроме Союза, не могла прокормить 10 тысяч писателей. Во всем мире, по-моему, только полпроцента писателей живет на гонорары. Я был у Олби и поразился, что такой крупный драматург вынужден заниматься поденщиной, делая диалоги для Голливуда. А возьмите русских классиков: Пушкин весь в долгах, Достоевский пишет одновременно два романа к определенному сроку, Чехов сочиняет рассказ за рассказом и борется за гонорар. У нас же… Я помню, как в Доме творчества Бабаевский говорил: «Сажусь за машинку, напишу – нет, твою мать, не Толстой. А потом подумаю – нет, Толстой! Народ ждет, надо писать».
Потому у нас появилась такая истерика в литературном мире, что оказались тысячи голых королей, которые моментально проигрывают при нормальной рыночной экономике. И пусть они не кричат, что их вытеснили жидомасоны и, так называемая, коммерческая литература. Да, на прилавках сейчас полно такой литературы, среди которой детективы, кстати, неплохие, справочники и т.д. Но рядом с ними много прекрасно изданных классиков и зарубежных авторов. И соревноваться приходится с Буниным и Набоковым, а это уже совсем другие критерии и это катастрофа для одних и нормальное состояние для других. И если ты кричишь, что ты художник и не хочешь иметь дело с рынком, пожалуйста, пиши в стол.
Я сужу по себе. Наступило время несравненно более тяжкое, чем цензура. Тогда, бывало, пригласишь друзей на кухню, они прочтут и скажут: «Старик, ты гений!» Уже приятно. Сейчас трудно уговорить послушать. Всем некогда.
И людям искусства надо понять: да, наше дело быть бедными, а деловые люди, как во всем мире, помогут истинным талантам. Ведь Морозовы и Третьяковы остались в памяти не своими фабриками и заводами…. Не все сразу, конечно. Сначала будут поддерживать наиболее броское, потом – наиболее сложное, понимая, что это как хрупкий сосуд, который надо беречь. Не может быть Кафка для всех, он перестанет быть Кафкой.
— За годы перестройки произошло много событий. Какое из них наиболее запомнилось тебе?
— Пожалуй, дни и ночи августа 1991 года, проведенные у Белого дома. Они подтвердили, что я живу в стране, которую люблю и из которой не хочу уезжать. Там собрались тысячи людей глубоко мне симпатичных, а это очень важно для писателя. Это были люди какие-то теплые, светлые, с интеллигентными глазами. Я поразился, что их еще столько есть. Первый раз я ощутил такое, когда хоронили Высоцкого. Последнюю ночь у Белого дома я провел в странной ситуации, оказавшись совершенно случайно в батальоне сибирских казаков. С ними было очень интересно. Эти молодые ребята, хотя с некоторой долей игры в «хорунжие» и «сотники», были готовы идти умирать. Можешь представить себе: ночь и я, Григорий Израилевич Горин, лежу на мешках рядом с казаками, и мы поем «По Дону гуляет». И между нами не было никаких противоречий и недомолвок, потому что мы были свободными. У свободных людей нет комплексов.
К сожалению, время проходит, азарт ушел, и жаль, что не прошла моя идея — выйти всем вместе на сбор картошки. Все бы поехали, а впереди на танке Ельцин. Существует такой психологический феномен у наших людей, который трудно объяснить. Наш народ собирается на гудок, когда приходит беда. Если нужно на защиту – то пошли! А вот вставать по-немецки в полшестого и к шести приходить вовремя на работу, это для русского человека – подвиг.
— В те дни у Белого дома было, несмотря ни на что, чуть ли не весело. Как ты можешь это объяснить?
— Я подтверждаю это. Чувство юмора как раз и характерно для свободных людей. Вот я был на фестивале юмора в ФРГ. И мне задали там вопрос, который я считаю кардинальным: сохранилось ли еще чувство юмора у ваших людей? Это как в том анекдоте, когда человек упал из окна, а стоящий внизу на балконе спрашивает у него, как дела. Так вот, если летящий еще успевает крикнуть: «Пока нормально!», он остается человеком.
Известно выражение: мир уцелел, потому что смеялся. В нашей стране надо суметь сохранить свое лицо, чтобы избежать много крови. Американцы такое проделали в 30-е годы во время депрессии, развернув целую программу сохранения улыбки. Тогда, к слову говоря, возник Голливудский кинематограф грез. Они создали целую отрасль, помогающую людям.
У нас же – все наоборот. Такое ощущение, что на экранах ТВ происходит чистый мазохизм. Это я как доктор говорю. Нельзя упиваться черными фактами. Телевидение должно выполнять функции защиты психики человека. И если из десяти сообщений будут хотя бы два положительных, это даст свои ростки. Людям надо давать шанс надежды. В противном случае человек встанет на четвереньки и завоет.
— Многие авторитетные люди говорят об упущенном времени, неиспользованных возможностях. Они говорили об этом и раньше, но никто почему-то не прислушивался к их мнению. Героя твоего фильма «Тот самый Мюнхгаузен» тоже никто не слушает и не воспринимает всерьез, хотя по большому счету он говорит правду. Интересно, а что сказал бы Мюнхгаузен, живи он в наше время в России?
— Я думаю, что он остался бы самим собою. По крайней мере, он не стал бы обречено погружаться в болото, а постарался хотя бы за волосы вытащить себя и своего коня. Не надо пенять на время. Помнишь замечательные слова поэта Кушнера: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Нам выпало жить в трудное время, как нашим отцам и дедам в их ужасные годы. И это наивность – считать, что мы попадем в прекрасную страну, воспетую Кампанеллой. Я думаю, что и у наших детей и внуков будут нелегкие дни. Что делать? Нам досталось такое и надо жить и помнить слова старого еврея: «Пока ты жизнью недоволен, она проходит».
— В России, к сожалению, существует традиция искать виноватых. Не придет ли на место дракона коммунистического какой-нибудь другой дракон?
— Думаю, что другой дракон придет. Но не демократический, как полагают некоторые, а националистический. Я обратил внимание на то, что в борьбе двух сил победившая сторона берет у побежденной худшее. У древних римлян даже было такое выражение: горе победителю. Посмотри, большевики победили русскую аристократию и взяли у нее чванство, чинопочитание и т.д. Победили фашизм, взяли самую гнусь: национализм, антисемитизм, геббельсовскую пропаганду. Потом демократы победили большевиков. Что они берут? Громадную бюрократическую машину. Они сели в бронированные автомобили, поехали на те же дачи и стали писать книги, хотя это было посмешищем, начиная от Леонида Ильича.
— Дракон – один из героев твоих сказочных пьес и фильмов. Случайно ли такое «сказочное» тяготение? Что, «мы рождены, чтоб сказку сделать былью?
— Никогда не нравился мне этот припев. Я считаю, что искусство предполагает увидеть текущую жизнь, если не с высоты птичьего полета, то хотя бы воспарив над ней. Сказка аппелирует к общечеловеческим категориям, а это и есть задача культуры. Только в нашей стране человек шел в театр, чтобы получить информацию, и узнавал, например, что у «них» есть дачи. Ему было интересно, он аплодировал. Но я никогда не шел по такому пути. Еще Булгаков говорил, что есть писатели-списыватели и выдумыватели. Первые списывают жизнь, вторые выдумывают ее, и она более реальна, чем видимая простым глазом. Действительно, жизнь, смерть, любовь, коварство – это более важные вещи, чем скандал с соседом, нападки на Брежнева или борьба с КГБ. Я считаю, что эзоповский язык не должен умирать, и не согласен с Лениным, что он – язык рабов. Это язык сотворчества. Почему возникает радость от намека сказки, басни, притчи? Потому что человек понимает этот намек. В этом смысле я ценю юмор больше, чем сатиру. При нашей гласности сатира приняла слишком конкретную форму, а юмор вызывает у человека ощущение превосходства над обстоятельствами. Когда во время французской революции одного аббата потащили на казнь, он успел сказать: «Неужели вам станет светлее, если вы повесите меня на фонаре?» И шутка спасла ему жизнь.
— Ты веришь, что человек проживает не одну жизнь?
— Верю. В те жизни я был грузинской бабушкой, поэтому сейчас женился на грузинке. Я был рыбой и в школе имел прозвище – карась, за выпученные глаза. Я был пчелой – люблю цветы. Наверное, прошлая жизнь как-то отражается в нынешней. Легко представить прошлую жизнь. Идти обратно – 20 лет, 10, 1, в утробе и — в прошлую жизнь…
— Гриша, хотелось бы в заключение спросить у тебя как у «инженера человеческих душ»: «Что было, что есть, что будет и чем сердце успокоится?»
— Я бы сказал так «Было трудно, есть трудно, будет трудно. А сердце успокоится пониманием, что трудности неизбежны. Как говорится, дай мне Бог силы сделать то, что я могу изменить, дай мне Бог терпение, чтобы вынести то, что я изменить не в силах, и дай мне Бог разум отличить одно от другого».