Два триптиха и другие стихотворения

Триптих. Одиссей Лаэртович

Улисс на Севере

Нечаянно осень пришла, когда
заметил, что моросит
вторые сутки, черней вода
в озерах, в жилье сквозит.
Просторно. Липнет наволгший лист
берёзы на воротник.
Такое чувство, что я – Улисс,
пока не сумевший ни к
тебе возвратиться, ни все забыть.
Поэтому знай, что тот,
кто будет пытаться тебя любить,
когда я вернусь, умрет!

Тут все подались на юга, кто мог.
Остались прибрежный лес,
гнилые мостки и столетний мох,
дом и его жилец.
Так пусто, что пой, голоси, молись –
вряд ли услышат, но
ты слышишь меня. Если я Улисс,
то я не пошел на дно,
портки не пропил и не продал честь.
Поэтому знай, что тот,
кто будет твердить, будто я исчез,
когда я вернусь, умрет.

Ночами тоскливо кричит во мгле
Какая-то птица. Я
хотел бы заснуть на твоей земле.
Пускай не в плаще царя,
не в лаврах певца, не в бинтах бойца.
Пусть в соли горчайших вод
разлуки. И чтоб не поднять лица,
уткнутого в твой живот.
И я, сохранивший себя с трудом,
и Стикс перешедший вброд,
скажу:
– Кто без спроса войдет в наш дом,
когда я вернусь, умрет.

Не твоя Итака

Ты предпочел бы остров,
сына, жену и головы женихов,
возвращенное царство, астры
в саду и вино твоё из твоих мехов.
Ты предпочел бы скуке
быта, рутине: гоненье богов, войну,
влюбленных богинь, их склоки,
бегство, возможность трижды пойти ко дну
и возвращенье. Это
сказки. На деле ты попадаешь не
в эпос и на перо поэта,
а в анекдот «возвращается муж». И в твоём окне
чужая небритая тень и
профиль жены. – Ворваться!? Убить?! Но ты
задыхаешься, вязнешь в тине
бессилия, сгустков бешенства, темноты.
Мечешься, натыкаясь
всюду на след измены, вливая, как
анальгетик, любую гадость,
грызя папироску, еле держа в руках
то, чем ты был. И ближе
к утру доползешь до вокзала. И весь, каким
и должен быть – постаревшим,
оставишь сожженный остров, молясь благим
матом богам плацкарта,
пепел дворца, как перхоть, стряхнув с плеча,
«Не твоя, не твоя Итака»
изредка бормоча.

Проклятье Улисса

Теперь ты тоже два раза входивший в то же
самое море, в котором тонул Улисс.
Тебе важнее не имя, но соль на коже,
ты помнишь голос, не сохраняешь лиц.

Теперь, просыпаясь утром, ты слышишь то, чем
грезил во сне: крик чаек, прилив, прибой.
Ты знаешь, дно – это то, что сейчас мы топчем,
дно моря, однажды пришедшего за тобой.

И где б ты ни жил, ты всюду на побережье.
Взгляд синевы – не знающий, что вблизи –
в фокус людей и вещи берет все реже.

Где бы ты ни был: в столице, садясь в такси,
в поселке, не сохнущем в жиже дождей осенних,
за столиком под платаном, – твой взгляд, сперва
короткий, вдруг удлиняется. Собеседник
теряется в дымке. Далее синева

и соль одиночества с запахом литорали.
Проклятье Улисса, который глядит на Понт –
стремленье найти чего-то, что не теряли.
Проклятье Улисса – стремленье за горизонт.

Фарис. Триптих

Фарис – в средневековье арабский воин, одиночка, иногда изгнанник из племени, находящийся вне закона.

1.
Запах верблюжьей мочи,
пота, песка и крови.
Нет ничего в ночи,
кроме костра и кроме
его родового меча,
его самого в халате
с купеческого плеча.

Дело идет к расплате.
Снится убитый брат.
Боль подступает с тыла,
безжалостна и пустынна.
Звезды как виноград.
Созвездия как сады.

За полночь холодает.
Только глоток воды.
В тощий огонь кидает
вторую стрелу. Никто
не помнит о нем. Пожалуй,
лишь кровники, да и то
вынужденно. Поджарый,
высохший, как верблюд,
он никогда не сдастся.

Если его убьют –
некому рассчитаться.

2. Газель

Я женщин срывал, не слезая с седла.
Я зною лицо подставлял, как скала.

Я ночь обгонял, уходя от погони.
Плащом укрывала рассветная мгла,

когда я, верблюдиц тревожа в загоне,
к становищам шел разорить их дотла.

Бывал я в засаде, но кровников стая
насытиться кровью моей не могла.

Неделями камни в пустыне глодая,
скитался как призрак. Ни меч, ни стрела

догнать не смогли, если жив я покуда.
Но дряхлая старость меня догнала.

Похож на больного, слепого верблюда.
Костер прогорел. Остывает зола.

3. Две встречи

Я встретил его на Юге,
у старика винодела
в горном селе. Тогда
мы долго молчали, пили
простое вино на старой,
вросшей в скалу, веранде.
Ломали руками
дымом пропахший сыр.

После, когда стемнело,
простились. И, лишь спускаясь
тропинкой к дороге, мимо
рассыпанных в алыче цикад и созвездий, я
подумал, что не увижу
его никогда.

Прошло
лет десять и так случилось,
я снова его узнал.
Зимой за полярным кругом,
в рабочем поселке. Это,
казалось, не мог быть он.
Высокий, почти ослепший.
Мы пили
на кухне горячий чай
с лабазником. Говорили
о тундре. Когда прощались, теперь уже навсегда,
он подарил мне легкий,
карельской березы, нож.

***

Зима сошла мне с рук,
хотя ходил по краю.
Слоистую кору
с души, как лёд, сдираю.

И страшно и свежо
живому быть на свете.
На что был бережён –
за то теперь в ответе.

И тянется к перу
рука, перо к бумаге.
Цитирую и вру.
Глоток апрельской браги

на соли, на дрожжах
сомнений, на торосах
дорог, на виражах,
на каверзных вопросах.

И надо всё успеть.
Прощенья нет растрате.
Отсрочить смерть. Посметь
не умереть в тетради!

Борис Рыжий

А мы его любили?
А мы его ласкали?
А он лежит в могиле.
Не пьет, не зубоскалит,

Жалел о совершённом,
бывал не осторожным.
Свалился к нам гружёным –
отчаливал порожним!

Сутулился в прихожей
и огрызнулся спьяну:
– А я ничей. Я божий.
Накройте мне поляну!

Зажал в кулак и выжал,
но не пролил печали.
Задел косяк и вышел,
а там уже встречали…

А вышел невесёлым
и «вмазанный» дуплетом.
Свалился к нам боксёром –
отчаливал поэтом!

4 июня 1972. Иосифу Александровичу Бродскому.

Сидя на чемодане.
Сидя на чемодане,
где смена белья, рубашка, бритва, заначка на
первое время. Фото. Иосиф, тебя продали
братья и сестры. Просто выбросили из окна

в Европу. Глядя вперед, докуривая, отшельник
щурится близоруко, сутулится. И ему
душно, ворот рубашки трёт ему, как ошейник.
Ответа не ждет. Ответа не требуется, потому

что Ильич не читает спичей, тем более чьих-то писем,
ни Флавия, ни Давида. Не знает, что тот еврей
сидя на чемодане – стал уже независим,
великоват эпохе и больше уже, скорей,

римлянин, чем лишенец. Тот, чья латынь в итоге
переживет империю, сбит с толку, два дня не брит,
сидя на чемодане, будущего в дороге,
вечности добирает, с будущим говорит:

«Родина, чьи рыданья не держит глагол, до встречи.
До встречи, гранитный профиль, до встречи дома, куда
вернусь, вероятно, тенью. Надеюсь, что Частью Речи.
Изгнанником никогда».

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий