Волшебная скрипка
Мойша лежит на краю поля, вспаханного еще предвоенной весной. Он лежит на спине, раскинув руки, и смотрит вверх. Вот так он и маленькая Рахиль лежали в траве у колодца и часами глядели на звезды, пока родители не загоняли их в хату. Иногда убегали подальше, к сгоревшей мельнице, где трава была сочнее и гуще, а звёзды гораздо крупнее и ярче. Так им казалось. А какие огромные были крылья у старого ветряка, они были даже выше деревьев и своими концами задевали облака.
До того как мельница сгорела, Мойша с отцом не раз приходили сюда. После пожара, который устроила банда Зелёного, в местечке почти не осталось не поврежденных огнем домов. Дом Соломона стоял ближе всех к мельнице и должен был сгореть первым, но случилось чудо. Мойша своими глазами видел, как огонь с мельницы подступил к дому Соломона, а потом двумя широкими языками обошёл его с двух сторон, уничтожив после этого восемь дворов. А Соломон как стоял, так и остался стоять на пороге, держа в руках свою скрипку. Мельница сгорела, похоронив под собой мельника. К счастью, больше никто не погиб, но ожоги получили все, даже у Мойши остался на всю жизнь шрам от того пожара. С тех пор на Соломона все стали смотреть как-то не так, как прежде. Только для Мойши и Рахили Соломон остался таким же, каким был всегда. Пока дети лежали в траве, он пел им старые еврейские песни, время от времени прикладываясь к трофейной германской фляжке, такой же мятой и старой, как он сам. Однажды мама сказала Мойше, что Соломон вовсе не старый, и что ему нужно жениться. Когда-то у него была невеста, но ее увёл красавец-цыган. Некоторые из соседей говорили, что она сама сбежала. Как бы там ни было, но в тот день, когда табор покинул эти места, невеста исчезла. А утром на крыльце своего дома Соломон нашёл скрипку. Решив, что таким образом цыган хотел откупиться, он схватил её, чтобы бросить в печь, но у скрипки лопнула струна, и Соломон услышал звук, похожий на плач ребенка. С тех пор он не расставался со скрипочкой, научился играть, и его даже начали приглашать на свадьбы.
Это было до того, как через село прошли полки отступавших из Польши будённовцев. Таких погромов в местечке не было давно. Соломон отделался легко, ему защемили дверью левую руку и сломали пальцы. Погромщики сказали, что он «мироед» и наживается на бедняках. Будённовцы ушли, оставив после себя десятки убитых мужчин, изнасилованных женщин и разоренных дворов. Родителей Мойши не тронули, отец сказал, что старший сын — красноармеец и погиб за Советскую власть. Будённовцы поверили, хоть это было не так, Абрашка не погиб, а помер от тифа. Ночью Мойша слышал, как Соломон выл от боли и все время спрашивал кого-то: «Какой же я мироед? Со свадеб какой заработок? Пожрать да выпить, да с собой завернут». С тех пор пальцы у него не разгибались, а скрипочка легла на дно сундука.
Мойшу и Рахиль Соломон любит, как своих детей. Когда он находит их в густой траве возле сгоревшей мельницы, то всегда говорит одни и те же слова: «Ах, вот вы где, мои «фейгелех»*. Обычно он садился рядом и пел им грустные еврейские песни, а потом за руки отводил к родителям.
Однажды, когда Мойша был совсем маленький, Соломон дал ему подержать скрипку. Мойша двумя руками прижал ее к груди, боясь уронить. «Это цыганская скрипка, — сказал Соломон, — она дорога мне, как невеста, когда-нибудь я расскажу тебе эту грустную историю». Но эту историю Мойша уже слышал от матери. А Соломон продолжал рассказывать про погромы, которые случались почти каждый год. И о том, как приходили бандиты, калечили и убивали людей, грабили и уводили скотину, но его дом всегда обходили стороной. Потом Соломон пригнул голову Мойши и на ухо рассказал такое, что даже Рахили мальчик побоялся доверить эту тайну. «Это всё — скрипка, это она спасала меня, — шептал ему Соломон в самое ухо, — Не зря Марко из соседнего села на коленях умолял продать ее, когда я пришел учиться играть. Говорил, что денег за учение не возьмет, отдаст мне свою скрипку, только чтоб я оставил ему мою. Тогда не отдал, но один раз я совершил ошибку, большую ошибку, Мойша. Я хотел жениться, и мне нужны были деньги, вот и решил продать Марко скрипку, но в последний момент передумал. На следующий день в село пришли будённовцы и сломали мне пальцы, чтобы я больше не мог играть». Щека у Мойши стала влажной, по ней текли слёзы из глаз Соломона, его голос дрожал: «Наверное, моя скрипочка отомстила мне за то, что я хотел её продать».
Он взял из рук Мойши скрипку и начал гладить её и тереться колючей мокрой щекой о струны, он шептал какие-то непонятные слова на идиш. Может, это были слова молитвы или очень старой полузабытой песни. Прежде чем отправить её обратно в сундук, Соломон сказал: «На твоё „бар-мицва“* подарю тебе эту скрипку. Зачем она мне, калеке, если я даже „фрейлехс“* не смогу сыграть на твоей свадьбе?»
Мойша лежит с раскинутыми руками и смотрит на звёзды, они такие же яркие, как тогда, в далёком детстве. Разница в том, что рядом нет маленькой Рахили, она выросла и стала красавицей, а ещё… Она уже мертва… как родители, как старый Соломон, как все, кто не смогли и не успели вовремя покинуть село. Фашисты согнали их к старой сгоревшей мельнице и расстреляли всех до одного.
Да и сам Мойша уже мёртв и не слышит топота сотен ног, обутых в тяжелые сапоги, и протяжного крика «ура», и разрывов мин и… Он лежит на краю поля, совсем близко от ещё дымящейся амбразуры. Комья земли, пахнущие навозом и дымом, шлёпаются на лицо и руки. Один угодил на струны маленькой скрипочки, и они исторгли немыслимо жалкие звуки, как щенок, на которого замахнулись палкой. Мойша уже не видит звёзды, чья-то рука закрыла ему глаза, он не слышит, о чем говорят люди, стоящие над ним.
— Это и есть твой еврейчик? — комбат недоверчиво, сверху вниз, смотрит на распростёртое щуплое тело, а потом тянется к скрипке.
— Да, это мой боец, тот самый. Ты смотри, да его же ни одна пуля не задела!
— Но ведь дзот он подорвал?!
— Он. А кто же ещё? Вот — Приходько, а вот — Меркамилов, я их до него посылал, но они даже головы поднять не успели. Говорю вам, товарищ майор, заговоренный он, и скрипка у него…
— Ты мне прекрати эту чушь пороть, слышал я уже твои бредни про скрипку, — комбат стряхивает с грифа землю и внимательно разглядывает маленькую скрипочку.
— Я своими глазами видел, — оправдывается командир батальонной разведки, — подполз к дзоту, поднялся во весь рост, расстегнул гимнастерку, достал свою скрипочку и смычок…
— Он что, так со скрипкой за пазухой и полз?
— Никак нет, товарищ майор. Он её на спину переместил, как же ползти, когда скрипка за пазухой?
— И ты его, сукин сын, со скрипкой на такое ответственное задание отправил?
— Вот вы не верите, но я вам клянусь, заговоренные они, он с этой скрипкой даже спал в обнимку, его уже сто раз убить могло. Поглядите сами, ни одной царапины.
— Почему же он мёртв, лейтенант?! Кто дзот взорвал, твою мать?!
— Не знаю, товарищ майор, клянусь мамой, не знаю. Видел только как он поднялся и начал играть песенку одну ихнюю, он её часто играл, говорит… простите, говорил, что сестричка его младшая любила слушать эту мелодию. Тьфу ты! Из головы вылетело, как там она у них называется то ли Фрелакс, то ли Фрейхас… не помню.
— А что немцы? Перестали стрелять?!
— Нет, товарищ майор, стреляли без остановки, а потом он свой Фрелакс доиграл…
— Ну, не тяни кота, сам знаешь за что, лейтенант!
— Потом у них что-то внутри ка-а-к шарахнет, и тишина. А боец мой со скрипкой так и упал.
— И ни одна пуля в него не попала?! — Комбат со скрипкой в руках стал отмеривать шаги до амбразуры. — Двадцать четыре!!! Слышишь, лейтенант, двадцать четыре!!!
— Точно, двадцать четыре, товарищ майор.
— Ты о чём, лейтенант?
— Я говорю, лет ему было двадцать четыре.
— При чём тут возраст, я о метрах, лейтенант!
Комбат снова поднес скрипку к глазам и стал осматривать. Неожиданно его лицо просияло и в отблеске разрыва лейтенанту показалось, что майор улыбается.
— Я так и знал, — почему-то радостно сказал комбат и вытряхнул из скрипки крошечный осколок, — вот, посмотри.
На боковой поверхности скрипочки, в самой узкой её части лейтенант разглядел дырочку, через которую даже мизинец невозможно было просунуть. Лицо комбата снова стало строгим.
— В общем, слушай меня внимательно и запоминай. Про скрипку, заговоры там всякие, никому ни слова. Ты меня хорошо понял?! Гранатой он дзот подорвал. Связкой гранат, понял?! Похоронить бойца как положено, со всеми почестями. Скрипку вместе с похоронкой я отправлю родителям сам.
— Нет у него никого, товарищ майор, их тут недалеко, вёрст тридцать отсюда, немцы расстреляли, всё село.
— Ладно, отправлю инструмент в полковой оркестр.
— К награде бы надо, товарищ майор… Может Героя?
— Ты что, спятил, лейтенант? Представлю к ордену Отечественной Войны первой степени. И смотри мне, про чудеса там всякие ляпнешь, я тебя под суд отдам. Понял, лейтенант?!
— Так точно, товарищ майор!
————————————————————————————————————————————
ФЕЙГЕЛЕХ — птички (идиш)
БАР-МИЦВА — в иудаизме достижение 13-летия.
ФРЕЙЛАХС — песня, танец, исполняемый на свадьбах.
Юзик и Холокост
Когда уйдут последние из тех,
Кто избежал стать горсткой пепла,
И совесть, окончательно ослепнув,
Не вспомнит их, предаст забвенью всех.
Прости меня, Юзик, но мне приказали выбросить весь этот хлам. Разве с начальством поспоришь? Ты же сам знаешь, если требуют срочно навести порядок в бомбоубежищах, значит, скоро прилетят ракеты. Я бы спрятал твоё изобретение в другое место, но оно слишком большое для нашего заведения. Когда я первый раз взглянул на эту штуковину, не обижайся, Юзик, подумал, что у тебя «не все дома». Контингент у нас сам знаешь какой, чудаков хватает, но увидеть водный велосипед с ярко-красными поплавками посередине комнаты… И твоя счастливая улыбка со словами «моё изобретение», будто речь шла о вечном двигателе. «О, ещё один псих!», — подумал я. Наверное, меня сбила с толку улыбка и торчащие во все стороны волосы, как у обитателей Цветочного города. Эдакий Винтик или Шпунтик. Откуда я мог знать, что твой педальный привод уникален, а ты, Юзик, никакой не псих, а настоящий изобретатель.
«То дзеценьче маржение Яси», — сказал ты и погладил красный поплавок. Видя мой непонимающий взгляд, поправился: «Ясина детская мечта — покататься на озере».
В то время я ещё плохо понимал иврит, и ты разговаривал со мной на смеси польского с русским, его ты выучил здесь, в Израиле. Ты был дважды женат и оба раза на «русских». Вторую жену похоронил три года назад и, оставив детям квартиру, переехал в субсидированное государством жильё.
«А почему такой пожарный цвет у поплавков?» — спросил я. — «Так то — Яськин любимый колор.»
После этого я стал часто заглядывать в гости, иногда ты просил купить в промзоне какую-нибудь деталь для своих изобретений, и я с удовольствием выполнял поручения. Бывало, предлагал опрокинуть рюмку водки, но я отказывался, боясь потерять работу. Как-никак, заниматься техническим обслуживанием трёх субсидированных гостиниц для пожилых людей — лучшее занятие, чем пахать на стройке. Выпив рюмочку, ты рассказывал, как в ваш гараж приезжали знатные люди Лодзи и окрестностей. Ты был лучший автомеханик. Даже когда немцы вошли в Лодзь, ты продолжал ремонтировать все марки автомобилей, мало кто знал, что твоя мать еврейка. А потом был «кровавый четверг». Твой отец, чистокровный поляк, снял со стены семейную реликвию — охотничий «Зауэр» (он не был охотником и никогда не стрелял в животных), вышел к ломающим дверь погромщикам с незаряженным ружьём. Кто-то вырвал из рук «Зауэр» и размозжил ему голову. Я запомнил твои странные слова, Юзик. Ты был рад, что отец не запятнал себя чужой кровью! Я даже разозлился и сказал: «Погромщики убили твоих родителей и двух сестёр, а ты радуешься, что он не застрелил кого-нибудь из этих громил». А ты ответил мне, что все знали отца как очень доброго и сердечного человека, и таким он отправился на небеса.
«Мой отец сохранил душу и она сейчас в раю, а моя будет вечно гореть в огне. Это я убил Ясю.»
Признание было таким ужасным, что я боялся задать лишние вопросы. Впрочем, ты сам всё рассказал. Это произошло после отпуска. Я вернулся и притащил одну паршивую книжонку, купленную в Москве возле метро «Арбатская». В то время на каждом шагу можно было встретить бабулек, торгующих книжками из серии «Библиотечка патриота». Одни были посвящены разоблачению «всемирного еврейского заговора», другие — «еврейскому засилью в карательных органах». Привезенная из отпуска была посвящена отрицанию Холокоста. Дескать, хитрые и алчные евреи сами придумали сказки о газовых камерах, чтобы выбивать денежки из «страдающих комплексом вины» немцев. Я протянул тебе купленную в Москве книгу и сказал: «Оказывается, Холокост и газовые камеры придумали мы с тобой, Юзик». Ты взял книгу и заплакал. Какой же я был идиот! Прости, Юзик, но я ещё ничего не знал о судьбе твоей Яси.
В тот день она не погибла вместе со всей семьёй. Мама, сердцем почувствовав беду, попросила тебя взять Ясю с собой. Рано утром ты привёл её в гараж. На ней было нарядное платье и ярко-красные туфельки, которые ты, Юзик, подарил ей на десятилетие. Весь день и всю ночь, пока в городе шла резня, вы прятались в гараже, а утром хозяин сдал вас полиции. В гетто вас поселили в комнату чуть больше этой, там уже жили две семьи. У Ханы было четверо детей и она взяла на себя заботу о Ясе. Тебе выдали пропуск, он давал право выходить за территорию гетто. Новая немецкая администрация нуждалась в опытных автомеханиках, а ты был лучшим. Только теперь всё больше приходилось ремонтировать военные грузовики. Однажды тебе повезло, ты починил восьмицилиндровый «HORСH» какого-то начальника и тебе дали килограмм колбасы. Ты спешил в гетто, чтобы поделиться лакомством с семейством Ханы и Ясей, но когда вернулся, соседи сообщили, что Хану со всеми детьми увезли на большом грузовике в сторону Хелмно. Ходили слухи, что туда лучше не попадать. До войны Хелмно был славный городок. Теперь — это лагерь смерти. Маленькую Ясю вместе с Ханой и её четырьмя детьми в тот же день задушили выхлопными газами в «душегубке». Это были большие грузовики, подобие тех, что тебе приходилось чинить, только переоборудованные в металлические наглухо закрытые фургоны, внутрь которых поступали выхлопные газы от мотора. Эта новость дошла до Лодзинского гетто, когда единственному заключённому лагеря смерти Хелмно удалось бежать. Ты плакал и проклинал себя за то, что один из починенных тобой грузовиков убил Ясю. С тех пор ты больше никогда не прикасался ни к одному мотору. Никогда. Полгода прятался на территории гетто, переходя из подвала в подвал. Когда Лодзь освободили русские, в гетто почти никого не оставалось, ты оказался среди нескольких сотен счастливцев, кому удалось выжить.
Ваша квартира, как и тысячи других, была заселена чужими людьми. Мысль о том, что огромная часть этих людей активно участвовала в погромах и помогала немцам, не давала покоя. Может быть, среди них были люди, убившие твою семью. Несколько дней ты ходил по улицам некогда родного города, ставшего теперь чужим и враждебным. Казалось, из окон на тебя со страхом и ненавистью смотрят взрослые и дети, а когда рядом проезжал большой грузовик с фургоном, начинали непроизвольно литься слезы. Ты понял, что уже никогда не сможешь здесь жить, ты стал чужим для этого города и этой страны. Сначала перебрался в Америку, а оттуда — в Палестину. После образования государства Израиль всю жизнь работал механиком на заводе, но уже никогда не ремонтировал машины.
«Не плачь, Юзик! Смотри, я вышвыриваю эту паршивую книжонку. Ну, хорошо, давай поплачем вместе. Эти звери задушили выхлопными газами твою Ясю, но ты ни в чём не виноват. Слышишь?! Это были другие машины, их не переоборудовали, как ты думаешь, из тех, что ты чинил. Я читал про эти „душегубки“. Дети долго не мучились, они умирали быстрее взрослых. Юзик, перестань плакать! Ты видишь, у меня тоже текут слёзы? Давай поговорим лучше о твоих изобретениях. Оформление патентов стоит кучу денег. Зачем тебе это? Кому сейчас нужен водный велосипед?» — «То дзеценьче маржение Яси — повозичьше на езёрце.»
Я знаю, ты смотришь на меня с небес и улыбаешься своей детской улыбкой, а рядом стоит маленькая девочка в ярко-красных туфельках. Твой водный велосипед — лучший из всех. Хоть краска на нём давно потускнела и местами облупилась, но он такой же прекрасный, каким я увидел его десять лет назад, когда мы познакомились. Начальство не разрешило оставить его здесь. Прости меня, Юзик, но твоё изобретение слишком велико и мне придётся вынести его на мусорку.
СПРАВКА.
Лодзинское гетто было освобождено Красной Армией 19 января 1945 года. В гетто обнаружили 877 выживших евреев. Из более 200 000 евреев, прошедших Лодзинское гетто и лагерь смерти в Хелмно, выжили не более 8000.