Итоги Ганноверского праздника поэзии: Анна Протасова победительница , Анна Германова 2-е место, Инесса Розенфельд 3-е место

Анна Протасова

***
как выйдешь на шаткий мостик наденешь на лоб повязку
раскланяешься с бандитом покосишься на икарус
и слов-то уже не вспомнить не то чтобы стих и сказку
направо посмотришь детство налево посмотришь старость

а дальше река Немышля сплошные мальки да тина
оборванная тарзанка зелёный песок под пяткой
больницы дома культуры эмблемы из паутины
завхозы в плащах и куртках танцующие утята

а дальше Бавария-Нова убогие трёхэтажки
засохшие акварели не начатые тетради
избушка на курьих ножках парнишка в цветной рубашке
дворы огороды погреб фамилии на ограде
а дальше завод турбинный строенья начала века
но впору остановиться ничто под мостом не ново
хожу с фонарём по парку как будто ищу человека
смеётся начало века не спрашиваю какого

* * *
комната не сгорела птичка не умерла
выглянешь из подвала света хоть отбавляй
сгорбленные пейзажи кладбище у двора
плачет на остановке глупая Лореляй

палочку поднимает уличный дирижёр
здесь тебе не Тангейзер и котелок сними
вытащи бутоньерку вспомни куда пришёл
бредит под одеялом уличная Мими
тёмные коридоры длинные номера
тронется эскалатор не отыскать перил
комната не сгорела птичка не умерла
город куда прибуду может быть не Берлин

* * *
Снаружи холоднее, чем внутри.
Едва остепенившись, я на три
экзамен сдам и письменный, и устный.

Сосед соринки вытянет из глаз.
И я ему шепну, что родилась
в каком-то невозможном захолустье.

Что помню жизнь как утренний подъём,
как первого конспекта окоём,
как слоган в опостылевшей рекламе.

Куда-то убегает объектив.
Лежит сосед, затылок обхватив
шершавыми, что твой наждак, руками.

Шумит на кухне незакрытый кран.
Стоит пустой театр Батаклан.
Ещё немного — и начнётся действо.

Покуда в зале не погасят свет,
мы сохраняем память, как скелет,
и номерок в кармане — чтоб одеться.

* * *
опять остановился и нашёл
потерянный жетон на дне кармана
дела теперь пожалуй что нормально
дела теперь пожалуй хорошо

хотя и непохоже на весну
к асфальту липнет тонкая подошва
как будто повар будущее с прошлым
смешал и дегустировать рискнул

как будто что имел он всё отдал
за вид на опустевшие палатки
на те скамейки в шахматном порядке
за переход проложенный туда

* * *
станешь как вкопанный вздрогнешь как на экзамене
самая главная заповедь не навреди
орденом трудового красного знамени
красным дипломом каждого награди
деда его соседа и дядю толика
кто кого на семь месяцев пережил
цифры трёхзначные перерисовывал столбиком
переставлял картонные муляжи

красились девочки годы шли переломные
паспорт получен сшит выпускной наряд
но ни цветного в доме ни монохромного
зрение падает и животы болят

тикают ходики карты лежат на полочке
я без понятия как началась игра
самое главное в ней получаешь корочку
так и записывай худа нет без добра

* * *
смотри: в строю стоят скрипачи
их инструмент пойди поищи
они на память не знают нот
они вступают не в свой черёд

я стану в строй я и сам скрипач
и ты прощаясь со мной не плачь
я в зал входил и войду ещё
подставлю Богу своё плечо

в древесном горле затихнет звук
стальной свисток упадёт из рук
закрыты окна погашен свет
сидит оркестр но меня в нём нет

Анна Германова, призер (2-е место)

Яблони

Дом, который я покину,
птицам отдаёт лесным
стены, а репей и сныть
меж камней вбивает клином.
Сад всё выше зарастает,
растворяется в траве,
поднимается наверх,
погружается всей стаей
в реку млечной тишины,
там, где яблонь сотни сотен.
Свет от них текуч и плотен,
он снопом стоит сплошным
в этом царстве, славе, силе,
зыбкой горней синеве.
Две из них мы посадили
в год рожденья сыновей.

Брод

Меня всё меньше. Илистое дно
на карте не означенного брода
уходит прочь. Я с этим дном — одно,
я — камень, отороченный с испода
лишайником, мешающий везти
увязанную наскоро поклажу,
я — тростниковый берег и настил
неверный через топкий брод, и даже

неровного дыхания пробел
над колесом, увязшим по ступицу.
Но в гиблый омут жалости к себе
не приведи мне, Боже, оступиться.

Смола

Забывай, заравнивай, закрывай
западни глухие окольных троп,
заметай могильный курган, трава,
зашивай щербатые рты костров,
прорастай под теменем сквозь висок,
костяным осколком в пустой кувшин.
Время откочёвывать на восток,
не оставив западу ни души,
ни следов кибиточных, ни святынь
на равнине, выветренной дотла,
где за краем каменной немоты
запечатала горло моё смола.

***

Изверившись в ровном и прочном,
брести по камням и стерне,
где частые гребни обочин
под рёбра подхватят тесней,
ветвями возьмутся за плечи,
поднимут, упасть не дадут.
Так легче, так всё-таки легче
врастать, избывая беду,
в своё бездорожье всем телом.
Суровой холстиной степей,
бечёвками троп запустелых
стреноживать сердце, скупей
тоску свою мерить словами,
пока в её мраке горит
едва различимое пламя
и боль выжигает внутри.

Домовина

От смежённых век
оснежённых рек
проведи рукой —
кочергой, клюкой —
по сугробам щёк
не в парчу и шёлк,
а в дублёный луб
отвердевших губ,
ткни в колодец рта,
в гулкую гортань,
в стылые ручьи
под венцом ключиц,
где знобит порез
о нательный крест,
выпяти вперёд
вереи ворот,
свайные столбы
нежилой избы,
и не верь тому,
что в твоём дому
в рёбрах под стрехой
в тишине глухой
больше не болит
мёрзлый ком земли.

Подорожная

Обездвижела, обезножела,
обескрылела — не взлететь.
Ни ключом, ни словом острожную
разомкнуть невозможно клеть.

Что подъёмная, подорожная
сила, грамота — всё одно.
От нужды ль, от щедрот положено
лишь одно в пол-листа окно,
в нём овчинного неба занавес,
перечёркнутый снегом свет…
Ни к чему под ним не привязывайся —
ничего твоего здесь нет.

Птичья Библия

Весь этот дом, весь этот сад
с его Синаем и Фавором
возносят к небу слитным хором
детей синичьи голоса.

Везде струится горний свет
и каждый день клокочет смехом
и щебетаньем под застрехой
в чердачной жаркой синеве.

Здесь звёзды низкие дрожат
над кровлей зимними ночами,
по сонным вскрикам различая
щегла, малиновку, чижа.

И в этот дом, и в этот сад
с прудом — Генисаретским морем
под сводом кущ Мамврийских — вскоре
последняя придёт весна.

И дом, и сад уже не вам
в удел, в приданое, в наследство,
не ваше осеняет детство
рябин и яблонь тихий храм.

Малиновка, щегол и чиж,
я с вами, Господи, я с вами!
Вот наши тени над домами,
на скатах черепичных крыш,

последний промельк в пустоте
меж гулких стен Иерихона,
на перекрестиях оконных,
в небесном частом решете.

Колокол

Дорожные рытвины карие
обварят бока февралю.
Разбойное тёмное зарево
насквозь просмолило петлю

моей колеи, что накинута
на вздутое горло реки,
причалы с разбухшими спинами,
слепые от слёз ивняки.
Упрётся под челюсть осколками,
прорежется в дёснах песка
не голос, а сорванный колокол,
оставшийся без языка.

Вечный жид

Край ночного плотного полотна
рассекает искра, числом одна,
пробивает влёт пелену окна,
тлеет на пороге,
гонит жар по жилам, печёт в груди,
лишь завёл глаза — поднимись, иди,
Вечный жид, ты вечен, пока один
и пока в дороге.

Квиринал, Яникул и Палатин,
а за ними — поле перекати,
петли мимо Рима плетут пути,
уводя к востоку.
Стремена ущелий, стремнины рек,
где приклонишь голову, человек,
на ночлег в лесной ли, степной траве
под совиным оком

не тебе отмеренных тысяч лун?
На какой курган, за какой валун
занесут ветра кости да золу,
кочевое семя?
На какой невысказанной строфе
в тесном подреберье небесных сфер
прорастёшь в бессмертие, Агасфер,
и отменишь время?

Бересклет

Нет, не Улисс, ты видишь сама — другой.
Тки, Пенелопа, контуры берегов,
саван самой себе, ты и так в гробу,
прошлое в колыбели качать забудь!

Память — не самый добрый из верных слуг —
снова кладёт дитя в пеленах под плуг,
всю тебя — на жаровню безмужних дней,
вяжет узлом к хвостам четырёх коней,

в степь выгоняет, и размыкает сеть,
и отпускает сердце твоё лететь
оземь и в осень, в яростный бересклет,
там, где по копьям сосен стекает свет.

Инесса Розенфельд. Призер (3-е место)

Божевільна

«Ой, лишенько мені, ця божевільна!
Батьки працюють, а вона собі малює!
Вже вивчилась, одержала диплома,
Та знову потрапляє до навчання!
А ми старі вже, а з твоєй малою
Хто залишиться, якщо ти недужа?
Куди ж ти лізеш, бісова хвороба!
Повсякдень там ширяєшся чи куриш?
Та хоч би одізвалася, пропаща!..»
Сжимая губы, проглотила слёзы.
Да, наглоталась лиха. Ведь недаром
Те годы назовут потом «лихими».
(нет действенней пилюль от ностальгии,
Чем горький в горле ком воспоминаний)
Взвалила на спину свой крест — этюдник,
И поднялась по мраморным ступеням
На самую Голгофу мастерской.
А на мольбертах там холсты распяты.
Их белизна так манит, точно манна.
Чтобы прикрыть слегка их обнажённость,
Набрасывешь сеть штрихов тончайших,
Но лишь потянешь — и забьются рыбы,
Упругие натянутые мышцы.
И заповеди «возлюби натуру,
Как самого себя», внимаешь.
Забросил сеть — ловитель человеков.
И ловишь взглядом благосклонность гуру,
Храм будто полон колокольным гулом,
И тесно там ученикам, как в улье.
Тогда казалось — гуру, небожитель,
Ни тяготы житейские не властны,
Над ним, ни годы, и болезни, ни утраты…
А впрочем, ведь на всё есть божья воля.

Дети детей войны

Эхо от эха
Осколки от осколка
Вина от чужой вины
Память памяти
Обделённые обделёнными
Со скорбью чужого сиротства

Со стены черно-белые
Как со вневременной плоскости
Смотрятся в нас, словно в зеркало
Предки погибшие засветло

Невидимой, но колючей
Проволокой отделены мы
Стигматами душевных ран
Неверием в то, что выжили

Неведением о прежнем
Облике предков канувших
Тоску взаймы у тоскующих,
Зрение у виды видевших

Тыкаемся сослепу
В спины идущих спереди,
А там — провал оступившихся
Позапрошлого поколения

Если есть дети войны,
То война — мать родна
Пожирает своих детей
Пожирает детей детей

Не война ли плодит войнушки
С потешными войсками
Со свадебными генералами
Не война ли рождает смерть

Родное гнездо

Майским днём на моём балконе
резкий свист, протяжный, призывный,
вдруг нахохлилось что-то в корзинке
шестиголовый дракончик
поглощает червей деловито.
А июньским днём разлетелся
на шесть бесхвостых помпонов
с колючками лапок и клювов.
Каждый год, с постоянством завидным
повторяется эпопея
под грозное хлопанье крыльев
новых хозяев балкона.
Я отпугиваю ворону,
чтобы кладку не разоряла,
от дождя укрываю и ветра,
а птенцов из рук выпускаю…
…и за что благодать такая?
Чтобы родиной птицы избрали
обитель чудной чужестранки?
И за горсточку зимних зёрен
мне потомство своё доверяли?
Как родители доверяют
мне детей на занятиях в школе, —
за крупицы души рассыпные.
Не спугнуть бы судьбу-наседку…

Я Химера

Есть сросшиеся сиамские близнецы —
две головы и общее тело.
Впрочем, всё у них общее —
с начала и до предела.

Слава Богу, я не такой… — а ты уверен?
Проверь — подобно ли твоё тело Химере.

Ты смеёшься. Приглядись к своим роговицам —
не угораздило ли с разноцветными глазами родиться?
Нет, ты идеал, и конечности твои равновелики.

А мозг разделён на две полусферы на стыке!
Думаешь — раздвоение личности,
моральная дихотомия, —
А ты — две сущности, вплавлены друг в друга,
оттого ещё больше живые.

Как ни теснились в утробе, не смогли разделиться.
Их клетки слились, как скленные страницы.
Два генетических кода, почти идентичных,
если случилось с тобой — ты пойман с поличным!

Правая рука не ведает, что делает левая:
они ведь от разных зверей, две ветви фамильного древа.

Смотришь в зеркало — вас уже четверо, половинок.
сам с собой не в ладу, пора являться с повинной.
Кто ты — вместе Эсав и Яаков, держащий счастливца за пятку?
Кто твой владыка, и чьим грехом ты запятнан?
Чьё признаёшь главенство и первородство?
Твой химеризм — удача или уродство?

Сравни свои гены в разных частях организма —
убедишься, есть ли в тебе подобная химеризма.

Левое полушарие мозга — логика, разум и власть.
Правое — голое чувство и всякие страсти не в масть.
Между ними конфликт,
раздрай, нервный срыв и множество прочей дури.
От этого не уйти и самой цельной натуре.

Так что будь ты чистый ариец,
галахический еврей или суржик чистопородный, —
Всё равно ты двойник свой, тень своя,
брат свой единоутробный.

Чёрная кошка затмения

Ко мне пришла чёрная кошка затмения
с лунными очами, сияющими в ночи, —
изящное, пагубное знамение,
чей лик от созвездия неотличим.

От бегства её круговая орбита
отсекла к отступлению все пути,
но вот, растворилась, тьмою сокрыта, —
вся — призрак бедствия во плоти.

И так от затмения и до затмения
в чёрной комнате дышащей тьмы, —
бестия светопреставления,
в углу затаилась, как тёмная мысль.

Чеширской улыбкой, вкрадчивой миной,
с обманчивой кротостью вещих личин,
перебегает дороги мира,
одна из мнимых его величин.

Чуть небо наполнит органным гулом
лучей полнозвучных полночной поры,
как слышно — мурлычет, спиралью свернулась
незримая кошка из чёрной дыры.

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий