23 ноября день рождения моей милой подружки, замечательной писательницы и прекрасного человека Нины Горлановой.

Я хотела было рассказать о ней, но увидела эти ее рассказы и поняла, что лучше ее самой никто не напишет. Здоровья тебе, Ниночка!

Евгения Жмурко

Нина Горланова
О СЕБЕ
Родилась 23/11 – 47 в деревне Верх-Юг Пермской области (широту и долготу посмотреть) – под созвездием Стрельца, холериком и экстравертом (с выраженной направленностью на внешние объекты). На счастье, Бог послал меня в жизнь со слабым здоровьем, и это спасло меня от многих и многих бед, какие преследуют стрельцов-холериков-экстравертов. Так, я всего лишь один раз вышла замуж, а могла бы пять. Родила я всего четверых детей от своего мужа, а могла бы восьмерых без мужа!.. На воспитание я взяла всего одну чужую девочку, а мечтала взять еще двух, да помешало слабое здоровье. Из дома я выгнала лишь четырех стукачей, а могла бы и десять. Жалоб я написала не более трехсот, а будь сил поболе — могла бы и тыщу! Кормила-поила-опекала я в своей жизни всего двух гениальных художников, один из которых меня потом обобрал, а будь покрепче здоровье, я бы, может, еще двух взяла… Сосватала я в своей жизни лишь три супружеские пары, все они теперь меня проклинают. А ведь если б не мои болезни, я б еще двадцать пар сосватала. Поссорилась я (в процессе борьбы за нравственность) всего лишь с семнадцатью друзьями, а не со всеми сорока. И так далее. Уже первые проявления моей энергетики были безобразными. В год я потеряла соску (единственную) и кричала так, что родители разобрали по досочкам крыльцо (под которое – думали – я уронила соску) и перекопали под ним землю. Соски не нашли, но процесс поисков меня отвлек. Когда мне исполнилось два с половиной года, меня отдали в детсад. Там мне настолько не понравилось, что я сбежала в поле ржи, которое простиралось до горизонта. Почему я, уже разумная девочка, рассказывающая восемь способов варки самогона, убежала не домой, а в поле ржи? Видимо, потому что – экстраверт, ибо дом свой уже не был внешним объектом?.. Не знаю… Весь день колхоз не работал – искали меня. Но к счастью, рожь скосить раньше времени не пришлось, ибо бабушка меня нашла к вечеру (спящей). Слабое здоровье спасло меня от активности в пионерско-комсомольской работе (сил хватало лишь на огород, дрова и сено). Благодаря желтухе, я в три года научилась читать – в больнице девочки-школьницы выучили меня азбуке. Из-за плохой справки о здоровье я, к счастью, не могла поступать почти никуда, кроме филфака. А когда я начала писать прозу и бороться с режимом, на мое слабое здоровье наложилось плохое здоровье моей приемной дочери – мы и взяли-то ее потому, что в детдоме она бы умерла… А если б не взяли, я свободные силы бросила б на борьбу с коммунистическим режимом и села б в лагерь (по 58 статье). И мужу оттуда писала б: «Бог наказывает меня за то, что мы не взяли ту бедную девочку! Сходи на ее могилку и помолись за меня, попроси прощения!» Недавно я поняла, что здоровье ослабло настолько, что не могу бороться даже за любимую демократию! Позвали меня на конгресс интеллигенции, а я прислушалась к зову больного зуба и выбрала поход в поликлинику. Но и в поликлинику не пошла, а села за машинку и напечатала эту автобиографию.

Нина Горланова
ПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ

Небо в пол-окна — главное украшение нашего с мужем «кабинета». Когда я пишу, то облака своими превращениями часто подсказывают — буквально, — какие слова выбрать. Облака — это моя Англия, это мой Париж. Короткая тюлевая штора с воланами не закрывает неба. Штору год назад подарила Таня — жена Славы Запольских. Она родила подряд двух детей мужу, и он стал вдруг очень мудрым! Недавно, в старый Новый год, мы были приглашены к Запольских, и я сразу начала сюсюкать: мол, его дети сейчас в самом прекрасном возрасте (два года и четыре). Запа же, отпив из своей рюмки, не торопясь, мне отвечал:
— Самый прекрасный возраст… детей… это… лет пятьдесят! Тогда они уже многое начинают понимать… уважать…
Моя гордость в этой маленькой комнате: божничка (я сама ее сделала). Икону Казанской Божьей Матери мне подарила Лина Кертман, моя подруга (много лет тому назад она привезла мне ее из поездки… по Золотому кольцу? Не помню уж). Рядом две наши венчальные иконы: Спаситель и Богородица. Мы обвенчались совсем недавно, месяц назад, хотя еще давно, на первой исповеди, батюшка велел обвенчаться. Но все не хватало денег: я накоплю положенную сумму, а в это время в церкви уже вдвое дороже стоит этот обряд… и так шли годы… наконец роман наш в «Новом мире» опубликовали, и я говорю: «С гонорара обвенчаемся!» А мне Кальпиди отвечал: «Если вы с гонорара «Нового мира» обвенчаетесь, то будете не обвенчаны, а новомирены». И это на меня подействовало как-то странно, что я с гонорара… забыла про венчанье. А здоровье становилось все хуже, а у детей тоже не ладилась жизнь, и я поняла, что далее в грехе нельзя пребывать… Тут и областная премия, во время получения которой я вообще была так плоха, что буквально со сцены, с букетами, мы сразу на машине (на театральном автобусе) уехали домой… А наутро потихоньку все же отправились в церковь. Батюшка нам говорит: «Завтра начинается пост Рождественский, так что можно сегодня вас обвенчать — последний день». А я в брюках — мы же хотели только договориться! Но дали мне платье, платочек, туфли, а муж побежал за кольцами. Отец Иона спросил у меня: «А если снова гонения будут на церковь, то как вы — не откажетесь от Бога?» — «Да разве от счастья своего люди отказываются?! — говорю. — Мы так рады, что обрели веру, неужели мы теперь от нее отречемся!» И отец Иона нас обвенчал — в пустой церкви (часовне Стефания Великопермского). Когда он спросил, не обещала ли я кому-либо еще свою руку, я заплакала и ответила: «Нет, честный отче». Кому я нужна-то сейчас и кому могу что обещать?! Это лет двадцать пять тому назад я многим обещала… и тут меня осенило: и хорошо, что венчаюсь сейчас, а не тогда, когда искренне отвечать было б трудно… и пусть в чужом платье: я всю жизнь в чужих платьях (подруг) проходила, все нормально!.. Конечно, дети и друзья хотели бы быть на нашем венчанье, но так уж вышло, что не были… Как скромно мы прожили свою жизнь, такое и венчанье, даже символично… и в конце концов, на все воля Божья!..
И хотя я чувствовала себя слабой, все же выстояла весь обряд! И даже силы появились после (пешком шли домой). А дома дочери нас сфотографировали — они с утра уже купили для венчанья «Кодак» (с премии), а мы вернулись уже обвенчанными. Девочки немного разочарованы были, но тут же сфотографировали и успокоились. А потом оказалось, что у нас были в это время такие кроткие хорошие лица, вот чудо!
Еще на моей божничке стоит большая просфора, которую нам дал на последней литургии Артем Веденеев, после причащения: «У вас большая семья, это отнесите дочерям!» Я знала Артема мальчиком-студентом, ведь он сын нашего друга. А теперь — отец Артем. У моей бабушки всегда стояли на полке с иконами просфоры, и мне тоже захотелось быть похожей на бабушку. Она была очень предана вере, очень!
Рядом с просфорой стоит хлебец в виде птицы: его мне дала матушка-настоятельница женского монастыря, куда я отвожу деньги по обетам.
Еще одна икона — Сергий Радонежский — стоит на окне, ее я все время чувствую перед глазами, когда печатаю. Подарил один знакомый, который приходит к нам, чтобы… ругать наш роман. Ну, значит, надо еще лучше писать, икона Сергия мне говорит об этом.
Слева на стене висит освященный календарь с изображением иконы святителя Стефания Великопермского. Подарок Шуры Певневой. Я молюсь Стефанию давно, лет уже пять: «Пресвятой Стефаний, защитник всех моих земляков, спаси и сохрани!..» Словно какие-то отзвуки старых советских слов: «Я, юный пионер… перед лицом своих товарищей…». Защитник всех моих земляков!.. Но вот два года назад мне подарили календарь, а там написано тоже — про всех! «Святый отче Стефане, моли Бога о нас!»
Раньше на окне стояла мною написанная Ксения Петербургская блаженная, но она очень понравилась Марине Абашевой, и я ее подарила. Мечтаю съездить в Санкт-Петербург на могилу пресвятой Ксении, но… будет ли сие когда-нибудь, не знаю. Сколько раз я просила эту святую о помощи, и она всегда мне помогала!
В нашей маленькой комнате стоят три кровати. Одна осталась еще от приемной дочери Наташи, а кто ей давал — уже неважно. Другую кровать нам подарили лет двадцать назад Соколовские. А третью мы купили, как сейчас помню, с гонорара за «Филологического амура». Эту неподъемную со¬ветскую мебель так трудно просто передвинуть во время уборки, а Боря Пысин в тот момент принес мне ее (матрац) из ближайшего мебельного магазина на спине, даже не перекурив ни разу (шесть кварталов). Муж и Юра Власенко несли деревян¬ные спинки и не раз останавливались отдохнуть… Но вот уже год, как нет на свете Бори (нет такого винца, которое не победило бы молодца)…
На стене висит портрет Антона в возрасте двенадцати лет примерно. Соня написала его маслом на фоне моря, а на голове и плечах — разноцветный осьминог с розой в одной клешне. Антон тогда мечтал вывести разумных осьминогов, вот и получился такой портрет…
Под кроватью — разобранная кроватка моего внука. Сын разведен уже, я не вижу моего Шагалёнка (глазастого). А как я его любила! Писала ему письма в будущее и пр. Только ради него одного не писала много месяцев (не работала), а все водилась-водилась (он был грудной еще)… Но делать нечего, надо смириться…
В углу стоит небольшой стол Даши с ее учебниками. Стол я принесла с улицы: кто-то поставил у подъезда (выбросил). Он очень легкий, а я люблю все легкое. До этого Даша сама построила себе стол из этюдника и разделочной доски. А теперь у нее вот этот стол. Над ним висит портрет Даши в возрасте пяти-шести лет. Работы Сережи Аксенова. Сережа умеет так положить светотень, как умел лишь Леонардо да Винчи!
У стены стоит шифоньер, мы его купили недорого с рук, когда вносили, сломали ножку Ее после так прочно приклеил Володя Виниченко, что уже лет двадцать стоит. В шифоньере сейчас висит кофта, что мне подарила в Москве Ира Полянская, гениальная писательница (для букеровского банкета).
На шифоньере лежит дневник Володи Сарапулова. Его после смерти Володи нам отдала его жена. Дневник написан во время белой горячки, он такой страшный, что я не решаюсь положить его вместе с другими бумагами.
Другие бумаги (рукописи, мои дневники и пр.) лежат на стеллаже, подаренном нам Герчиковым. Даже не могу вспомнить его имя, вот так… Лет уже двадцать не видела… Володю? Не помню… (Он уехал в Новосибирск.)
Еще на стеллаже у меня хранится горсть земли с могилы моей любимой университетской преподавательницы Риммы Васильевны Коминой. Я ее принесла в кулечке и положила… в баночку из-под крема.
На полу у двери стоит картонная коробка — в ней мы привезли подарки Лены Трофимовой, московской знаменитой феминистки. Она их (три коробки) привезла нам к поезду, когда мы уезжали с букеровского банкета. Наша беременная Мурка тут же прыгнула в пустую коробку и родила трех котят. А на двери висит сумка-плетенка, в которой мы продаем наших котят (дешево, за символическую цену). Всего продали уже более сотни котят, наверное. В плетенке им есть чем дышать… Дети для продажи пишут плакат на трех языках (русском, английском и иврите): «Покупайте гениальных котят!» На иврите им пишет папа.
Когда Слава стал преподавать иврит, мы смогли купить письменный стол, как сейчас помню — за сто рублей. У Холоденок, которые уехали в США. Мы везли его зимой на санках через овраг и кое-что сломали во время перевозки (замок, полку, стенку у одного шкафчика). На столе стоит моя машинка. Она тоже все время ломается. Особенно часто — буква «О» отгадывает. Тогда я свои записи печатаю, выбирая слова без «О». Например, «Увы тебе, круглая буква!» Или с московским аканьем: «СлАмалась буква круглая»… Машинка знает все наши мысли. На ней семь лет печатался «Роман воспитания», потом — «Учитель иврита», после — «Капсула времени». Сейчас на ней же печатаю повесть о Таисии (девочке) и новый роман о Перми. («Пермь конца тысячелетия» — примерное назва¬ние.)
Возле машинки лежит разная бумага (толстые листы и тонкие). Мне ее обычно дарят милый Колбас Владимир Сергеевич и Лебедева Ирина Александровна. Это для меня всё очень дорогие подар¬ки, потому что я много работаю и много извожу бумаги. Бывает, что страницу повести перепечатываю восемнадцать раз, а уж восемь-девять — обычное дело… А потом пишут, что я стенографирую за… «жизнью». Но я записываю имено слова мужа в беседе (чаще всего). А не чьи-то там… или свои мысли, по поводу. А в произведении уже сделан и выбор, и монтаж, и ритмизовано все соответственно замыслу вещи, а подтекст — разве он может быть застенографирован?
Справа и слева от окна висят две большие картины маслом. Это кошки. Но не наши. Просто гуляла на крыше дома, что напротив, белая кошка. А крыша — темно-красная, блестела после дождя. И Слава сказал: вот бы написать. Даша и Агния сели и написали. Только одна и та же кошка у Даши изображена хулиганисто-веселой, хвост далеко в сторону, а кошка Агнии кротко-застенчиво поджала хвост под себя, и вся такая в комочек собранная (лапы тоже поджаты). Два взгляда.
На окне мои цветы. Света Вяткина научила меня делать красивые горшки из… пластинок! Старых и ненужных. И я наделала их много. Дело в том, что имею страсть делать подарки, но когда книга перестала быть подарком, который радует (недоступная цена!), я… взяла у своей подруги Наденьки Веретенниковой красный цветочек, он рос и ветвился так обильно, что я чуть ли не каждый день отрывала от него по веточке, сажала в горшок и дарила.
А вот эту фиалку — розы на ней целые, словно не фиалка, а роза, — я от своей учительницы, классной руководительницы привезла (с родины, из Сарса). Анфиса Дмитриевна Малухина подарила мне ее прямо с горшком. А вот этот листок фиалки я выращиваю, так как его мне Игорь Ивакин разрешил сорвать в школе для больных детей (я там выступала). Он мне напоминает о мужестве детей и тоже помогает в трудную минуту (выстоять).
Еще здесь сохнут расписанные мною и Дашей тарелки (мы их научились расписывать только что в Москве — у нашего друга Рубинштейна Г.В.). Даша написала портрет Пушкина, а я… яблоко. Но за кроватью есть немного кв. сантиметров свободного места: там сохнет моя новая картина — Пресвятая Нина Грузинская Равноапостольская. Краски подарил Сережа Андрейчиков.
На моей кровати спит наш кот Зевс, сиамец, красавец, а подобрала его Даша на улице совер¬шенно ободранного, в лишаях и нарывах. Вылечила. Зевс спит с таким видом, словно говорит: «Чтоб вы так писали, как я лежу!»
Рядом с Зевсом лежу я и пишу. Не потому, что подражаю Пушкину, а потому, что все время прибаливаю. Рядом со мной сердечные лекарства, Евангелие и первый том Кюстина (подарок переводчицы, моей подруги — Веры Мильчиной). Надо мной — пятна на потолке. За писание мы платим неуютом, а за уют — неписанием. Мы даже пытались забелить пятна (они огромные). Соня восемь раз их шпакрилом проходила, наконец я возопила: мол, жизнь дается один раз и не всю ее пускать на забеливание. Да и снова вскоре потекло с потолка. Но это плата за то, что мы живем на самом последнем этаже. Именно из-за этого счастья и небо в пол-окна.

Вам понравилось?
Поделитесь этой статьей!

Добавить комментарий